Отрывки из повести «Сага о собаках»
Осенью Прокопич с ума чуть-чуть трогается. Ну, это нормально. Все охотники с началом листопада чуть «двигаются», начинают собираться в тайгу. А он ещё и по весне.
Только чуточная зелень после снега проклюнется, он тащится на тот, подёрнутый цветом, взгорок и на колени бух. Что-то под нос себе бубнит, будто разговаривает с кем. Аннушка налетает на него:
- Ты блаженный, или как? Сыро совсем, а ты умом маешься!
- Да ты не шуми, не шуми, голубушка. Присядь рядом, да ладошкой по новой травке-то, ладошкой. Слышишь, как она ластится, как льнёт к руке…
А сам во всю рожу улыбается. Шевелюра рыжая во все стороны, а сквозь неё солнышко. И волос видится уж и не рыжим даже, а совсем красным, словно и не земным. Ну, чисто блаженный.
Собак сменил за жизнь штук… Уже и не упомнить сколько. Много. Напарники менялись. Тоже много. Участки менял, пожалуй, четыре. Вот теперь на четвёртом.
С дуру рассобачились с напарником, с тем, что тут вместе промышляли. Вот и пришлось делить участок. Зимовья делить, путики. Теперь и напарник один ходит, там, за Пределом, и Прокопич один. Тому плохо, да и этому не лучше, а мировая не берёт. Уже пятый сезон поврозь. Или четвёртый? Давно.
Вообще-то Прокопич ещё жилистый, не смотри, что на пенсии. Ноги крепкие, перед дальней тропой не дрожат, глаз не утратил зоркость. В любой кедре белку углядит, а уж если соболь, - того и в глубоких сумерках увидит. Так-то.
Прокопич захватистым-то никогда не был. Да и не стремился. Устраивала его простая деревенская жизнь. Коровку держали, кабанчика откармливали, как все, курей полтора десятка. Ну, телок, само собой. Когда тесть живой был, кобылку держали, вроде как вместе. Ох и любил Прокопич коней, ох любил. В одном кармане сахар, в другом соль. Без этого и на улицу не выходил. Жеребята к нему охочей чем к мамке бежали, за лакомством.
Говорят в народе, кто собак да коней любит, тот хороший человек.
Раньше собаки добрые были. Ох, добрые! Клички уж попутал, память дырявая, а на вид помнил. До чего крепкие зверовики были! Сохатого на задницу саживали. А медведя как начнут паздерать, то и смотри, что шкуру клочками спустят. Хоть подходи, да пальмой коли.
Потом уж не стало таких собак. Не стало. Видно, от хозяина всё зависит. Есть сила у хозяина, и рядом сила встанет, а коль сам слабеть начал, то и собака добрая жить на подворье не будет. Любая тварь силу уважает. Любая.
Найда Прокопичу из гнезда бывшего напарника досталась. Родители-то у неё ярые охотники. Мамка, та больше по зверю ходила, особенно за сохатым. Хоть по снегу, хоть по чернотропу, как учует суточный след, - всё, не удержать. И ну перед ним концерты устраивать, ну отвлекать на себя, чтобы охотник легко подошёл на выстрел. По медведю же, откуда что бралось, такая злоба выходила, что узнать трудно было, кто медведь, а кто собака. Вот какая была мамка у Найды.
- Как же её звали? Альма? Нет, однако. Вот память.
А кобель, отец-то, Байкалом звали, этот опять же, соболя гонял. Ох и вязко гонял!
Однажды, ещё вместе с Иваном промышляли, следок взял совсем к вечеру. Уж и до зимовья-то рукой подать, а он, перехватил следок и погнал. Другие собаки вроде и кинулись на подмогу, но тут же вернулись, на хозяина смотрят. А тот молчит, сам уж настроился в зимовьё, на тёплых нарах вытянуться после горячего чая. Словно поняли, развернулись и, как нитку натянули в сторону жилухи.
Иван ещё постоял, потоптался, глотая льдистый, вечерний воздух, прислушался пару раз, надеясь, что накоротке перехватит, но никаких признаков работы кобеля не услышал, пошагал следом за улетевшими к зимовью собаками.
- Завтра возьмём. Ну, переночует. Не первый же раз. Завтра и возьмём, прямо с утра.
Оно и правда, не один уж раз приходилось кобелю уходить в ночь. И ясно на сто рядов, что не бросит. Всю ночь будет голосить, рвать зубами ближние кусты, крошить когти о камень, расширяя вход в схоронку, куда спрятался бестия соболь.
- Только бы не задавился…
Бывали такие случаи, сколько хочешь. Чем лучше собака, чем злее на соболя, тем быстрее и погибает. Залезает за зверьком в немыслимую, узкую щель, в надежде ухватить того зубами, а обратно не может. И дышать не может. Ладно если охотник подоспеет вовремя, вытащит из плена, спасёт. А если не подоспеет, всё, пропала собака.
Зная такую особенность своей собаки, - уходить в ночь, стал фонарик с собой таскать, на всякий случай. А вот, не пошёл по следу. Чтобы оправдать себя, заталкивал в голову мысль, о том, что притомился за день, намаялся. Оно и правда, устал, этого не отнять, но чтобы собака за соболем, а ты на нары… Такого не бывает. Если охотник, а не просто любитель, то уж иди до последнего, пока не свалишься где-то под выскорь. Нет, не пошёл.
Возле зимовья ещё постоял, прислушивался. На остальных собак оторвался со злости.
Верхушки кедров, на фоне глубоких сумерек, на фоне уже зародившихся звёзд, чуть шевелились, пробовали раскачиваться, хотя и признаков ветра ещё не было.
- Плохая примета.
Ночью, проснувшись от неясной тревоги, сел на нары и прислушивался в полной темноте. Что-то томило. Пошарил на столе фонарик, босым прошлёпал к двери, толкнул её. Луч света туго упёрся в стену летящего наискось снега. Огромные хлопья притормаживали у отворённой двери, изящно заворачивали и шлёпались возле порога. А некоторые, и вовсе, залетали внутрь, холодили ноги.
- Тьфу! Мать твою! Ладно, собаки найдут. Найдут.
Так больше и не уснул. Ещё затемно собрался, сидел на нарах, курил, ждал рассвета. Не дождавшись, шагнул в ночь, шагнул в пелену продолжавшегося снега, немало удивив собак, понуро потащившихся следом.
Добравшись до того места, где вчера кобель ушёл за соболем, не обнаружил даже признаков вчерашних следов. Торопливо пошёл в ту сторону, стараясь обогнать мутный, неприветливый рассвет. Начал кружить, в надежде обрезать след, иногда стрелял в заснеженные вершины деревьев, кричал, до боли в глотке, пинал непонятливых собак, напрочь отбивая у них желание работать, искать потерявшегося напарника. Кружил и кружил, весь день, не останавливаясь на перекур. Проклинал себя за вчерашнюю минутную слабость.
Совсем в темноте пришёл Иван в зимовьё, где уже поджидал Прокопич, вернувшийся из Нижнего. Всё рассказал.
Искали ещё день, закладывая круговики всё шире и шире. Уже совсем было потеряли надежду. Только на третий день, вечером, собаки залаяли. Неуверенно залаяли, будто на человека. Кинулись туда.
Кобель лежал под ёлкой, поглядывая на соседнюю кедрушку. На собак, облаивающих его, смотрел спокойно, обессиленно. Даже не поднялся. На огромной площади всё было выгрызено, из-под свежего снега не торчало ни единой веточки. В кедрушке было дупло. Прорубили дырку снизу, чуть дымнули туда, кот и вылетел, растянулся вдоль сучка. Словно удивлялся такому скоплению собак, людей.
Вот какой был охотник Байкал, отец Найды. Даже на третий день он лежал под соболем и не думал уходить. Сильный был охотник. И ещё долго гонял соболей, до глубокой старости.
Найду Прокопич приволок, когда ещё свои собаки живы были. Живы, а потомства уж сколько лет не давали, по старости. Да и охотить плохо стали. Умаялись за годы-то. Он уж и не помнил сколько им лет. Вот и взял щенка у напарника. Сучёнку.
Маленькая, толстенькая, мордочка остренькая, в ладошку тычется. Назвал Найдой. Среди ограды, на травку положил.
Старая подошла, обнюхала щенка, легла рядом. А та и радёхонька, тычется в брюхо старухе. Взяла, да укусила щенушку.
Ох и заплакала, заголосила маленькая! На всю округу крик подняла. В соседних дворах собаки залаяли, а через огород, за забором, волк завыл. Густо так, басисто завыл.
Да, да, самый настоящий волк. Но о нём отдельная история.
Деревенский пастух Леха случайно обнаружил волчье логово. Торопливо и таинственно поделился этим с другом Петюней. Долго обсуждали план захвата коварного зверя, разговаривая при этом, почему-то, вполголоса.
Караулить с ружьём не решились. Мало ли… Ещё осечку даст, или промахнёшься. Нет, не решились. Надо брать зверя капканом.
Но капканы у Петюни только ондатровые, тоже от деда. Крутили в руках связку ржавых капканов, сожалели, что мелковатые. Даже хотели было обратиться к кому-то из охотников, да славу делить уж больно не хотелось. А кроме славы, может ещё и премию дадут. Этот вопрос тоже обсуждали.
Решили, что пойдут капканы. Только ставить надо не один, а сразу четыре. Если волчица всеми лапами попадёт в капканы, - куда она денется! Будет стоять как вкопанная. Подходи тогда и стреляй, уж не промажешь. На том и порешили.
На другой день Лёха пораньше пригнал удивлённое стадо на водопой и зорко следил за другим берегом. Сам не маячил, сидел под ракитой. Даже политинформацию отменил. Не зря следил, заметил, как волчица вылезла из логова и прикрываясь растительностью ушла в сторону лесистых сопок.
Петюня притолкался на деревянной лодке, неловко упираясь в дно корявым, надтреснутым шестом. В носу лежало ружьё и четыре ондатровых капкана. Капканы крепкие, все проверил. Лодка сильно протекала, приходилось беспрестанно вычерпывать воду старой, дырявой же чашкой. Но перебрались на другой берег без особых трудностей.
Торопливо расставили капканы возле входа в логово. Постоянно озирались по сторонам, боясь внезапного возвращения волчицы. От волнения даже не разговаривали. Цепочки привязали где за камень, где за ветку шиповника, густо заполонившего взгорок. Замаскировали капканы так же торопливо, закидав листьями, травой.
Быстро оттолкнувшись от берега, переплыли к коровам. Обоих пробрал смех, нервный смех. Вроде и не смешно, а оно откуда-то из нутра, выдавливается и остановиться невозможно. Еле, еле успокоились.
Посерьёзнев, Петюня, как более авторитетный охотник, объявил, что проверять капканы поедем завтра, в это же время. Лёха не спорил, молча кивал головой.
Волчица, прибежавшая к логову с куропаткой в зубах, больше ничего не удалось поймать, ещё издали уловила враждебный запах человека. Бросив куропатку, осторожно приблизилась и всё обследовала, обнюхала.
Решение пришло само: нужно срочно спасать волчат. Вымахнув на крутой берег, где и была на днях замечена пастухом, волчица замерла как изваяние, смотрела в сопки, в небо. Может о чём-то думала, может сетовала на трудную, не оставляющую надежды судьбу. Может, просто набиралась сил перед дальней и неизвестной дорогой.
Выбрав самого крупного, самого толстого волчонка, ухватила его за загривок, осторожно миновала капканы и сразу пошла намётом в сторону дальних лесов.
Волчица прекрасно понимала, что человек очень коварен. Если уж он нашёл логово, он не отступится, будет преследовать, пока не изведёт всю стаю. Этого она допустить не могла, уходила дальше и дальше, в надежде, что там человека не будет и она сможет поднять потомство.
Торопливо возвратясь, снова выбирала самого крупного, хватала его, даже не отдохнув и минуту, стрелой летела в леса.
Когда солнце уже накалило воздух, после ночной и утренней прохлады, волчица возвращалась за последним, самым хилым волчонком. Но она опоздала. Охотники уже приплыли на своей дырявой лодке проверять капканы.
Щенок, оставшись в логове один, стал беспокоиться, стал скулить и, наконец, выбрался наружу, как раз навстречу охотникам. Петюня нацелился было в волчонка, но Лёха дёрнул его за плечо:
- Не стреляй! Совсем малый. Не стреляй.
Он вышел вперёд, потянулся к щенку и тот подошёл, стал обнюхивать руки, позволил себя взять.
Петюня попятился, не отпуская ружья:
- Ты чо! Ты чо? Это же волк.
- Какой тебе волк, щенок совсем.
Оглядываясь по сторонам, Петюня пятился к лодке:
- Ну, дурак! Ну, дурак!
Торопливо перетолкались на свой берег, постоянно оглядываясь. Боялись, что волчица кинется в погоню, станет отнимать своего детёныша. Но всё обошлось.
Так на нехитром подворье деревенского пастуха Лёхи завелась, первая, не считая драчливых воробьёв, живность, - щенок. А что это волк, Лёха умолчал и другу своему строго, настрого запретил языком молоть.
Звать щенка стал Волчком. А тот и правда, крутился весь день по ограде как заводной волчок. Так раньше юлу называли. Крутился, играл сам с собой, ждал хозяина и радовался ему запредельно. Уже через неделю после описанных событий Волчок уверенно таскался за хозяином в поле, где весь день гонялся за овцами, потявкивал на них, не давая покоя, пока не выматывался и не валился подле хозяина спать.
Рос быстро, был крепким, хоть и не крупным. Да это и лучше, не подумают, что волк. А он и внешне не очень походил на зверя дикого. Шерсть, после первой линьки, стала нарастать не серого, а какого-то чернявого цвета. Но красивого. Правда, хвост висел поленом, как у родителей, как и положено.
Когда Прокопич, сосед Лёхи, принёс домой Найду, Волчку уже два года было.
Ящик фанерный, из под папирос, поставил Прокопич у сарая, сена туда сунул пригоршню и Найду посадил. Старую отругал, конечно, что укусила щенушку, но, от греха подальше, посадил в ящик.
Утром, выйдя на крылечко, Прокопич обнаружил возле ящика, где мирно спала Найда, чёрного, хмурого на морду, соседского кобеля. Тот спокойно лежал, привалившись к фанере и поглядывал на вышедшего по нужде хозяина дома.
- Это… Эт-то чего! Ну-ка, пошёл вон, отседова!
Ещё и намахнулся веником, подвернувшимся под руку здесь же, на крылечке.
В глазах Волчка даже крохотная тень испуга не появилась. Как смотрел тяжело из под бровей, даже не шелохнулся.
- Ух-х, ты! А ну, пошёл!
Прокопич шагнул было к кобелю, продолжая намахиваться веником, но увидел, как тот, не меняя позы, оголил свой клык, блеснувший, в утренней прохладе, что тебе клинок горца, тут же заскочил обратно на крыльцо, поставил веник в уголок. И забыл по какой нужде вышел.
- Яз-зитте-то…
Уже за дверью притих и в щелку стал наблюдать за кобелём.
Тот встал, заглянул в ящик, долго втягивал носом запах маленького щенка. Повернулся в сторону двери, за которой притаился Прокопич, ещё чуть постоял и пошёл к забору. Перемахнул через него, словно это и не забор в человеческий рост, а так, чуточное препятствие.
Прокопич вышагнул, молча погрозил кулаком в сторону забора, окончательно ушёл в сени.
В моей книге «Это и есть наша жизнь» прочтёте повесть полностью(или на сайте журнала). Как может быть преданна собака и как по-настоящему может быть верен одомашненный волк.
Андрей Томилов andrei.tomilow@yandex.ru