***
Я обращаюсь мысленно к тебе,
Доказываю пылко и поспешно.
Ты вся в моей придуманной судьбе,
В мои глаза глядишь легко и нежно.
Пусть я не прав, а ты одна права, –
Походкою, улыбкою, бровями…
Как эхо за далекими полями,
В моих мечтах теряются слова.
Приди всерьез и говори сполна.
И сердце вздрогнет радостною дрожью.
Ведь проникает в дерево весна
И никогда не вытекает ложью.
***
Сад расцвел в асфальтовой обтяжке –
Автострада опоясала его…
Раньше жались здесь одноэтажки,
Утопая в зелени лугов.
Всех собратьев яблоневых судеб
Вырвали железною рукой.
Ты один остался «неподсуден»,
В шутку ли? Из жалости людской?
А вокруг стоит машинный скрежет…
Светофор, твой новый странный друг,
То весенней зеленью забрезжит,
То зажжет осенний желтый круг…
Яблони твои чуть замирают –
Круговерть машин – как высота…
Будто в поднебесье улетает
И кружится легкая фата!
Сад расцвел, как будто где-то рядом
Доброта глядит в глаза людей
Беззащитным одиноким взглядом
Навсегда оставленных детей.
Прозрение
Надо мной купола кружат,
По деревьям блуждает ветер.
Чья во мне проросла душа,
Чью судьбу я в себе приметил?
Звались пращуры по отцу
От светлейшего дня Петрова
Староверы – за это слово
Выколачивали на плацу.
Будто выросшие слова
Их далекого разговора –
Эти старые дерева,
Поглотившие тень собора.
В переменчивые лета
Жили предки… И вдруг судьбина:
Даровала Екатерина
Десятин, почитай, полста.
За столетьями, в тяжбах дней,
Через долгие десятины,
И поминки шли, и крестины,
Приближаясь к судьбе моей.
Не ходившие в бунтарях,
Эти люди в моей закваске:
Окрыленные – на Сенатской,
«Просвещенные» – в лагерях…
Только времени высота
Их сокрыла штрихи и шрамы…
И, уверовавший в Христа,
Полюбил я седые храмы!
Мои предки во мне живут,
В моем сердце слагая силы.
Русь святую они хранили!
В тихой вечности их приют.
***
Русское кладбище под Парижем
В местечке с названием Сент-Женевьев.
Лики надгробий, кажется, дышат,
В тенях березок окоченев.
Сквозь затихающий гул автострады
Мирно звучит колокольный фагот.
Словно устав от времен канонады,
Дремлет кладбищенский гордый народ.
Пятая их приютила республика
Без распростертых объятий и слов…
«Бистро» освоила местная публика
С наполеоновских давних времен.
Кто те сочтет эмигрантские годы, –
Мира свершившийся переворот…
Чтоб у кого-то из этой когорты
Слезы будил балалайки аккорд.
С фотопластин отсыревших, измятых
Смотрят глаза с неуемной тоскою.
«Нет у истории виноватых», –
Время им шепчет опавшей листвою.
Словно внутри исторической ниши,
Видится мертвое серое тленье –
За «Русским Берлином», под «Русским Парижем»
По ветру пущенное поколенье…
В слове «чужбина» мерещилась женщина,
Разом убившая нежность и советь, –
То ли княгиня, к панели пришедшая,
То ли Каренина, ждавшая поезд.
Переиначивать часто любили
Эти, «придумавшие» ностальгию:
«Пел бы Шаляпин в церквях литургию,
Серых бы синими не окрестили?!»
Лишь иноземцы шептали юродиво
Про эту суть непонятную русскую:
«Ходят по свету, оставшись без Родины,
А делят на пальцах Восточную Пруссию!»
Непониманье сильней вырастало,
Танки в крестах на Москву наступали…
Шли переводы товарищу Сталину
От бывшего царского генерала.
«Родина» было счастливое слово,
Не возвращенцам шутили с мансарды:
«Граждане, снова Юденич под Псковом,
Тучи нависли над Петроградом!..»
Этой истории память не сыщет,
В новой Отчизне другие дела.
Чтоб по старухе, усопшей в Париже,
Били в московские колокола!
…………………
Я никогда не бродил по Парижу,
Не вопрошал ни мадам, ни месье…
Не помню где, от кого я услышал
Про русское кладбище на Сент-Женевьев.
Не состраданьем к династьям угасшим
Скорбная память нам дышит в лицо:
Русское кладбище – это ведь наше!..
Больше не надо признаний и слов.