Герберт Уэллс стал свидетелем трех состояний России: он застал ее дореволюционную – когда в воздухе что-то носилось, но еще непонятно что; он побывал в России, терзаемой Гражданской войной – когда все бурлило и кипело; и он увидел Россию, строй и быт которой кристаллизовались в пугающий монумент сталинизму. Для многих это три разные России, причем разные настолько, что это и сегодня порой приводит к неистовым общественным спорам о том, какая же Россия настоящая. Британский фантаст в трех увидел все же одну. И не ошибся.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Герберт Джордж Уэллс родился в Лондоне 21 сентября 1866 года в семье садовника и горничной, позже ставших владельцами небольшой лавки фарфоровых изделий. Несмотря на то, что дела семьи шли неважно, родители все же видели сына продолжателем их дела и отдали его учиться в Коммерческую академию мистера Томаса Морли. Правда, торговцем молодой человек пробыл недолго: поработав в мануфактуре и аптеке, он окончил Педагогическую школу наук и стал сначала школьным учителем, а затем преподавателем точных наук и помощником зоолога Томаса Хаксли. В 1893 году Уэллс переключился на журналистику. Где журналистика, там часто и писательство. В 1895-м свет увидел первый роман писателя – всем известная сегодня «Машина времени». Потом были «Остров доктора Моро», «Человек-невидимка», «Война миров», «Первые люди на Луне», «Пища богов», множество рассказов, повестей, публицистических и философских эссе.
В 1906 году уже известный писатель и публицист Герберт Уэллс познакомился в США с Максимом Горьким. В 1907-м, после новой встречи в Лондоне, завязалась их переписка. Говорить им было о чем. Оба литераторы, оба вышли из мещанской среды, оба грезили о переменах и торжестве справедливости. В частностях, правда, взгляды их расходились. Уэллс, вступивший в лондонскую социалистическую организацию Фабиан в 1903 году, довольно быстро рассорился с ее представителями, он крайне скептически относился к идеям марксизма.
Впрочем, Россией Уэллс заинтересовался еще до знакомства с Горьким. В начале XX века к ней было приковано внимание всего мира, особенно в период первой русской революции 1905 года. Пресса давала представление о происходящем в стране весьма искаженное, Уэллс больше доверял литературе, которая тоже, конечно, впечатления рождала довольно странные, зато яркие и волнующие. В предисловии к первому собранию сочинений на русском языке писатель признался, что в его воображении страна Толстого, Достоевского, Тургенева кажется чем-то огромным, «где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов».
Первая возможность сличить свои представления с реальностью появилась у фантаста в январе 1914 года. Тогда он посетил Петербург и Москву. Об этой поездке осталось мало свидетельств, поскольку писатель прибыл в Россию как частное лицо, чтобы избежать официальных приемов и интервью. Воспоминаний он оставил немного: впечатления от путешествия по дореволюционной России превратились в пейзажные и психологические зарисовки романа «Джоана и Питер», написанного в 1918 году. В публицистике Уэллс описывал свои прогулки по многолюдному и пестрому Невскому проспекту, где он покупал в лавках разные мелочи, вспоминал группы богомольцев, свободно посещавших Кремль. А еще после первого визита в Россию Уэллс писал о необходимости изучения европейцами русского языка, причем предлагал свою оригинальную методику. Правда, не преуспел даже сам. Чуть дальше в изучении русского продвинулся сын писателя Джип. Вот с ним-то Уэллс и посетил Россию в сентябре 1920 года.
«ГИБНУЩИЙ ПЕТРОГРАД»
И вновь Уэллс приехал в Россию не как официальное лицо. Поселился он с сыном у Максима Горького. Гидом и переводчицей англичан стала племянница бывшего русского посла в Лондоне, с которой писатель познакомился еще в 1914 году. Уэллс отдельно подчеркнул, что эта дама была пять раз арестована при большевиках и что за попытку покинуть страну через Эстонию ей запретили выезд из города. Услуги этой женщины путешественники предпочли официальным сопровождающим, чтобы не позволить ввести себя в заблуждение. Впрочем, иностранцы быстро поняли, что их меры предосторожности излишни: настоящее положение в России оказалось настолько тягостно, что не поддавалось никакой маскировке, было просто «немыслимо приукрасить два больших города ради двух случайных гостей, часто бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь».
Величественный некогда город Петра предстал перед гостями в удручающем виде: темные улицы, безмолвные и пустые дворцы, перегороженные фанерой, заброшенные магазины, редкие и потому битком набитые трамваи, бедно одетые изможденные люди. Смотреть на это было тяжело. Герберт Уэллс успел полюбить огромную странную Россию в первую встречу с ней. И во второй раз он приехал не критиковать и обличать, он хотел разобраться с тем, что произошло с великой страной, и объяснить это своим читателям.
Встречаясь с писателями, художниками, учеными, политиками, Уэллс быстро понял, что простые объяснения невозможны, что нереально вывести разруху и упадок только из революции, Гражданской войны и режима большевиков. Россия долго шла к катастрофе: через годы царизма, через годы войны, в которую страна позволила Европе себя втянуть. «Это был больной организм, – писал Герберт Уэллс в статье «Гибнущий Петроград», – он сам изжил себя и потому рухнул. <...> Не коммунизм, а европейский империализм втянул эту огромную, расшатанную, обанкротившуюся империю в шестилетнюю изнурительную войну. И не коммунизм терзал эту страдающую и, быть может, погибающую Россию субсидированными извне непрерывными нападениями, вторжениями, мятежами, душил ее чудовищно жестокой блокадой. Мстительный французский кредитор, тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за эти смертные муки, чем любой коммунист».
Кто-то скажет, что Уэллс судил так лишь потому, что сам причислял себя к социалистам. Но социализм англичанина, как уже замечено выше, был весьма противоречив. Таким же, например, как и его пацифизм, который не помешал Уэллсу поддержать свою страну в Первой мировой войне. Социализм Уэллса претерпевал порой интересные метаморфозы. В 1919 году, например, он неожиданно отходит от идеи социальной справедливости к идее справедливости высшей и в романе «Неугасимый огонь» пересказывает на современном материале... Книгу Иова. Что до большевиков, то их идеи не вызывали у фантаста сочувствия. В сборнике «Россия во мгле» Уэллс подчеркивал это не единожды, и тем не менее конкретные люди, политики, с которыми писатель встречался в России, вызвали в нем если не симпатии, то уважение. «Большевики именно те, за кого они себя выдают, – писал он, – и я вынужден был относиться к ним, как к прямым и честным людям. Я не согласен ни с их взглядами, ни с их методами, но это другой вопрос».
Это, конечно, очень важное пояснение для соотечественников Уэллса. В Великобритании в начале XX века утвердилось мнение о том, что новая, советская власть народилась в России в результате некоего заговора, из тайных обществ, состоящих из евреев, иезуитов, франкмасонов и немцев. Уэллс объяснял это особым образом мышления английских буржуа, которые даже в самых простых человеческих реакциях видели внешнее тлетворное влияние. «Если поденщик в Эссексе возмущается тем, что цены на детскую обувь растут гораздо быстрее, чем его заработок, и заявляет, что его самого и его товарищей надувают и обсчитывают, издатели «Таймса» и «Морнинг пост» усматривают в этом результаты коварной пропаганды некоего тайного общества в Кёнигсберге или Пекине; они не могут себе представить, где еще он мог бы набраться таких идей», – писал Уэллс.
БОРОДА МАРКСА
Образ самих большевиков Уэллс перед английскими гражданами реабилитировал, а вот их одержимости учением Маркса он принять не мог. И если раньше англичанин, по его собственному признанию, считал Маркса только «скучнейшей личностью», а его главный труд «апофеозом претенциозного педантизма», то в Советской России его «пассивное неприятие Маркса перешло в весьма активную враждебность». «Куда бы мы ни приходили, – вспоминал Уэллс, – повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борода – широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; ее холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на «Капитал»; и то человеческое, что остается от лица, смотрит поверх нее совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир».
Но не одна борода идеолога коммунизма раздражала английского писателя и журналиста. Повсюду от Уэллса требовали объяснений, какие темные силы тормозят революционные процессы в Великобритании и что делает пролетариат, чтобы эти силы сокрушить. Когда писатель говорил, что в его стране после мировой войны, кажется, никто уже не мечтает о революции, ему не верили и даже думали, что он пытается что-то скрыть. Ведь по прогнозам автора «Капитала», социалистическая революция должна была случиться в первую очередь в Англии, потом охватить Францию и Германию, затем Америку. Вместо этого коммунизм взялись строить сразу в России, не прошедшей еще необходимой стадии индустриализации, в стране, где и пролетариат-то еще толком не успел появиться, по крайней мере в достаточном для революционных преобразований количестве.
Такое странное положение дел, идущее вразрез с учением Маркса, обуславливало ряд проблем. Во-первых, при воплощении в жизнь коммунистической теории так неполно и непоследовательно массы могли засомневаться в истинности доктрины. Во-вторых, становилось решительно непонятно, откуда новой, советской власти ждать поддержки и с пролетариями каких стран объединяться русским рабочим и крестьянам. То, как советское правительство взялось решать эту проблему, Уэллса по-настоящему изумило. «Досадуя на то, что западный пролетариат все еще не переходит к решительным действиям, Зиновьев в сопровождении Бела Куна, нашего Тома Квелча и ряда других ведущих коммунистов поехал в Баку поднимать пролетариат Азии. Они отправились воодушевлять классово сознательных пролетариев Персии и Туркестана. В юртах прикаспийских степей они искали фабричных рабочих и обитателей городских трущоб», – иронизировал англичанин.
Впрочем, несмотря на всю свою иронию, Герберт Уэллс увидел в этой тенденции и большую опасность. Что если кочевник из Туркестана, вооруженный кинжалом, заменит в новой России рабочего с серпом и молотом? И что если с этим кочевником со всей азиатской свирепостью Россия обрушится на терзающую ее блокадой и презрением Европу? И вот Уэллс обращается к западным политикам, призывая их не душить Советы новыми ограничениями, чтобы страна могла восстановить промышленность. Он уверяет, что мир должен отказаться от поддержки «какого-нибудь нового Врангеля» ради свержения большевистского правительства. Ибо тогда на мир снова надвинется Азия, и «снова, как тысячу лет назад, на огромной равнине, до берегов Днестра и Немана, всадник будет грабить крестьянина и крестьянин подстерегать всадника. Города превратятся в груды развалин среди безлюдной пустыни, железнодорожные пути – в ржавый лом, пароходы исчезнут с затихших рек».
Большевики, по уверению Уэллса, делали все возможное, чтобы преодолеть разруху. Да, подчас не выбирая средств, прибегая к террору, но все же они стремились к цивилизованному миру. Об этом свидетельствовало, по мнению англичанина, их бережное отношение к культуре. Мы знаем, насколько в этом плане новая, советская власть была избирательна, мы помним, сколько было в культуре уничтожено как чуждое новой революционной действительности, но интересен и взгляд приезжего иностранца. А для него чудом было то, что в разрухе вообще возможны наука и искусство. В Петрограде, где в шесть часов вечера переставали ходить трамваи, где люди стояли в очередях за скудными продуктовыми наборами, работали театры: каждый день давалось свыше 40 представлений. В вымирающем от голода городе люди работали над переводами, переведенные книги печатались и, по словам Уэллса, могли дать новой России такое знакомство с мировой литературой, «какое недоступно ни одному другому народу». Это давало надежду, что мгла, в которую погрузилась Россия, все же рассеется.
Одно из самых удивительных впечатлений Герберт Уэллс испытал в Доме ученых на встрече с крупнейшими представителями русской науки. Он видел востоковеда Сергея Ольденбурга, геолога Александра Карпинского, лауреата Нобелевской премии Ивана Павлова, астрофизика Аристарха Белопольского. Все они, терпя нужду и лишения, продолжали заниматься своим делом. Ученые забрасывали английского писателя вопросами о последних достижениях мировой науки, и он со стыдом осознавал свое невежество. Все, что мог сделать писатель в той ситуации, это составить список необходимых книг и журналов, в которых нуждались отрезанные от научного мира ученые, чтобы затем вручить этот список секретарю Королевского общества в Лондоне. Невероятно было то, что даже без связи с другими учеными, без новой аппаратуры, в условиях дефицита бумаги русские специалисты продолжали проводить невероятные по своему размаху и результатам исследования. Павлов продолжал делать открытия в высшей нервной деятельности животных; Манухин разработал эффективный метод лечения туберкулеза, даже в последней стадии. Несколько работ советских ученых Уэллс привез в Лондон, чтобы перевести на английский язык.
«Глядя на всех этих выдающихся людей, живущих как беженцы среди жалких обломков рухнувшего империалистического строя, – писал Уэллс, – я понял, как безмерно зависят люди большого таланта от прочности цивилизованного общества. Простой человек может перейти от одного занятия к другому; он может быть и матросом, и заводским рабочим, и землекопом и т.д. Он должен работать вообще, но никакой внутренний демон не заставляет его заниматься только чем-то одним и ничем больше, не заставляет его быть именно таким или погибнуть. Шаляпин должен быть Шаляпиным или ничем, Павлов – Павловым, Глазунов – Глазуновым. <...> Наука, искусство, литература – это оранжерейные растения, требующие тепла, внимания, ухода. Как это ни парадоксально, наука, изменяющая весь мир, создается гениальными людьми, которые больше, чем кто бы то ни было другой, нуждаются в защите и помощи».
«КРЕМЛЕВСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ»
Из Петрограда Герберт Уэллс отправился в Москву. Писатель не скрывал, что главной целью его визита в столицу была встреча с Лениным. Подготовка этой встречи была долгой и утомительной, но все же прием был согласован, и писатель отправился в Кремль в сопровождении дипломата Федора Ротштейна, в прошлом видного представителя Коммунистической партии в Лондоне. Ленин принял гостя в кабинете за столом, загроможденным бумагами и книгами.
«Я ожидал встретить марксистского начетчика, с которым мне придется вступить в схватку, – писал Герберт Уэллс в очерке «Кремлевский мечтатель», – но ничего подобного не произошло. Мне говорили, что Ленин любит поучать людей, но он, безусловно, не занимался этим во время нашей беседы. Когда описывают Ленина, уделяют много внимания его смеху, будто бы приятному вначале, но затем принимающему оттенок цинизма; я не слышал такого смеха». Причиной ложного представления о вожде русской революции были не только чужие рассказы, но и его собственная публицистика. «Ленин – не человек пера, – писал англичанин. – <...> Написанные в резком тоне брошюры и памфлеты, выходящие в Москве за его подписью, полные ложных концепций о психологии рабочих Запада и упорно отстаивающие абсурдное утверждение, что в России произошла именно предсказанная Марксом социальная революция, вряд ли отражают даже частицу подлинного ленинского ума».
В схватке они не сошлись, но поспорить поспорили. Уэллса интересовало, каким новая власть видит будущее огромной страны. Ленин вдохновенно говорил об укрупнении сельского хозяйства, росте промышленного производства, кооперации и, само собой, об электрификации. В то время подобные проекты уже осуществлялись в Голландии, обсуждались в Англии. Но речь шла о густонаселенных районах, крупных городах и промышленных центрах. Представить что-то подобное в раскинувшейся на тысячи верст России было затруднительно даже фантасту Уэллсу. Его воображение отказывалось представлять действительность, в которой электрификация в России была бы успешной и рентабельной. «В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, – признавался автор «Машины времени», – но невысокий человек в Кремле обладает таким даром. Он видит, как вместо разрушенных железных дорог появляются новые, электрифицированные, он видит, как новые шоссейные дороги прорезают всю страну, как подымается обновленная и счастливая, индустриализированная коммунистическая держава».
Уэллс пытался возражать Ленину, он уверял, что такие проекты в России воплощать некому, ведь основное население ее – деревенские мужики, крепко держащиеся за землю. Он убеждал лидера большевиков, что ему придется перестроить не только материальную организацию общества, но и образ мышления целого народа, ведь русские по своему складу индивидуалисты и любители торговать. Ленин дал понять, что он рассчитывает на просвещение, он спросил, удалось ли англичанину увидеть, что уже сделано в этой области. Уэллс вынужден был признать, что сделано многое, но тут же он обратил внимание Ленина на недостатки. На то, что новая власть уничтожила торговлю раньше, чем смогла наладить нормальную выдачу продуктов; ликвидировала кооперативную систему, вместо того чтобы использовать; уничтожила полностью старую экономическую систему, не подумав, как привести в действие другую. Уэллс защищал даже капитализм, который, быть может, способен превратиться во всемирную коллективистскую систему, в то время как идея марксизма с его классовой борьбой рискует так и остаться всего лишь теорией. Но Ленин отверг все возражения собеседника, он утверждал, что «капитализм неисправимо алчен, расточителен и глух к голосу рассудка», что «капитализм всегда будет сопротивляться использованию природных богатств ради общего блага и что он будет неизбежно порождать войны», что капитализм уничтожает все хорошее сразу, как только оно появляется, будь то государственные верфи или профсоюзы шахтеров. В один момент он вынул из груды книг «Триумф национализации» публициста Лео Кьоццы Мани, постучал пальцем по книге и сказал: «Здесь обо всем этом сказано».
Когда Уэллс хотел продолжить спор, Ленин, уверенный в своей правоте, предложил испытать социалистические преобразования временем. «Приезжайте снова через десять лет и посмотрите, что сделано в России за это время», – сказал он.
СТАЛИН
И Уэллс приехал. Правда, следующий его визит случился в июле 1934 года. На этот раз фантаст приезжает в Москву с конкретной целью – поговорить со Сталиным. Незадолго до этого он встречался в США с Рузвельтом. Писатель и общественный деятель видел свою миссию ни много ни мало в сближении лидеров двух великих держав. Он находит, что этому благоволит само время, когда мир переживает очередную трансформацию, когда капиталистические державы пробуют лечить экономику социалистическими методами. Он пытается объяснить Сталину, что мир изменился, борьба классов больше неактуальна, что благодаря новым изобретениям, работающим на промышленность, приведены в действие такие силы, которые сами по себе ведут к лучшей организации труда, лучшему функционированию коллективов, национализации многих отраслей, что общество не делится больше так явно и однозначно на богатых и бедных, эксплуататоров и угнетаемых. А значит, «вместо того чтобы подчеркивать антагонизм между двумя мирами, надо <...> стремиться установить общность языка между всеми конструктивными силами».
Сталин не соглашается с Уэллсом, уверяет, что деление на имущих и эксплуатируемых не только не сгладилось, но и представляет собой главное противоречие в XX веке, он говорит, что борьба между классами была, есть и будет до полного уничтожения класса капиталистов. Не оспаривая того, что отдельные капиталисты, безусловно, могут быть хорошими, честными людьми, продуктивными производителями, отличными организаторами и благотворителями, Сталин утверждает, что сама природа капитализма глубоко порочна, а находясь в кризисе, капиталистическая система способна на еще большее зло, и потому ее необходимо сокрушить силой.
Впечатления Герберта Уэллса от этой встречи были крайне неоднозначными. Он отдавал должное сталинской прямолинейности и убежденности, но был разочарован. Ему казалось, что Сталин никак не мог взять в толк, о чем он ему говорит. «По сравнению с президентом Рузвельтом он был очень скупо наделен способностью к быстрой реакции, а хитроумной, лукавой цепкости, отличавшей Ленина, в нем не было и в помине. Ленин был насквозь пропитан марксистской фразеологией, но эту фразеологию он полностью контролировал, мог придавать ей новые значения, использовать ее в своих целях. Ум Сталина почти в той же степени вышколен, выпестован на доктринах Ленина и Маркса, как выпестованы гувернантками те умы британской дипломатической службы, о которых я уже написал столько недобрых слов. <...> Ни свободной импульсивностью, ни организованностью ученого этот ум не обладает», – заключал Уэллс.
С досадой англичанин смотрел на то, как «закоснелость Сталина, мешающая увидеть современные реалии, лишь отражает, без малейших признаков оригинальности, охранительную закоснелость его соратников», как советское правительство 1930-х годов закрывает огромную, сложную, духовно богатую Россию от всего мира, как превращает страну с великой культурой в подобие монстра. С горечью Уэллс смотрел и на своего друга Максима Горького, превратившегося из радикала-революционера в «законченного сталиниста», провозгласившего: «Если враг не сдается, его истребляют».
«Для меня Россия всегда обладала каким-то особым очарованием, – писал Уэллс в «Опыте автобиографии», – и теперь я горько сокрушаюсь о том, что эта великая страна движется к новой системе лжи, как сокрушается влюбленный, когда любимая отдаляется».
Как события развивались дальше, все, в общем, знают. Вместо объединения, за которое так ратовал Уэллс, человечество сцепилось в отчаянной, немыслимой схватке, вместо создания мирового правительства и мирового мозга, о которых грезил писатель-фантаст, планета оказалась на грани исчезновения. В разгар Второй мировой войны Уэллс придумал себе эпитафию: «Я вас предупреждал. Проклятые вы дураки». Но, к счастью, он успел увидеть победу над фашизмом и то, какой огромный вклад в нее внесла Советская Россия.