Не припомните ли крестьянина Ермохина, который приезжал к вам лет шесть назад? Мой настоящий адрес: Ново-Николаевск, Томская губерния, Кузнецкая улица, колёсная мастерская Алеева, Василию Ивановичу Ермохину. Желаю вам, Лев Николаевич, здравия и долгой жизни. 1 августа 1910 г.
Из письма В. Ермохина Л. Толстому
Самолёты, спутники, автомобили, телевидение, компьютеры, мобильная связь… Из нашего уютного далёка кажется, что ХХ век кардинально изменил человеческую жизнь.
Но если внимательно приглядеться, изменились окружающие человека вещи, а сам он, и его чувства, и его житейские заботы остались теми же.
Под каждым фрагментом мозаики современного быта найдется аналогичная по сути картинка из прошлого. «Как всё вздорожало! — восклицал томский журналист в 1910 году. — Я беседовал с одним старожилом, который помнит время, не очень давно прошедшее, когда в Томске, например, фунт мяса стоил пятачок, курицу можно было купить за 20 копеек, десяток яиц за гривенник и т. д.
— Я вас спрашиваю, — скорбел старожил, — кто может теперь есть яйца, когда десяток яиц не первой свежести стоит 45 копеек. Кому доступна курица, за которую на базаре спрашивают 1 рубль 20 копеек? Просто невозможно понять, как может теперь существовать бедняк; мясо 17–18 копеек за фунт доступно теперь только людям со средним достатком. Семейный бедняк, которому надо 4–5 фунтов мяса в день, никак не может доставить себе этого удовольствия. Чем же питаются бедные люди?
Я не удивляюсь, что люди стали хилы, что здорового человека теперь редко увидишь; тысячи болезней новых теперь стали известны, эпидемии нигде не прекращаются.
Всюду принимают против этого меры, наводят чистоту, только забывают об одной мере, самой главной: сытость.
Прежде сытость была доступнее и оттого люди меньше болели. Прежде жили гораздо грязнее, чем теперь, о гигиене не имели понятия, но были здоровее, потому что были сыты. За полтинник бедная семья могла устроить себе праздничный день: несколько фунтов мяса, несколько фунтов хлеба, овощей, молока — всё это на полтинник можно было купить. А суньтесь теперь на базар с полтинником — что вам дадут? Эх, не вернётся доброе старое время…»
Сегодня каждую весну и каждую осень тысячи новосибирских автомобилей выстраиваются в очередь к шиномонтажкам, чтобы поменять зимнюю резину своих машин на летнюю или наоборот.
Сто с лишним лет назад жителей Ново-Николаевска заботило то же самое: только вместо резины они меняли экипаж целиком — санный на колёсный.
«Стоявшая в последние дни тёплая погода много содействовала таянию снега и дорога совершенно испортилась, и ездить по ней трудно, особенно на санях. Потому вчера многие извозчики выехали на биржу в летних экипажах. Совершенно иначе чувствуют себя подгородние крестьяне, приезжающие в город — в поле дороги покрыты ещё глубоким снегом, так что на колёсах ехать нельзя, а в городе они покрыты назьмом, так что трудно ездить на санях».
Экипажная и колёсная мастерская И. С. Алеева (в переводе на современный язык — СТО для гужевого транспорта) располагалась в доме № 37 по Кузнецкой улице. Здесь ремонтировали любые экипажи: зимние, летние, рессорные, полурессорные, городские ходки и крестьянские телеги. И склад при мастерской был, где всегда в большом количестве можно было найти окованные и неокованные колёса, ободья и дубовые спицы.
Помимо ремонта, мастерская Алеева и сама изготовляла новые экипажи. Вот так бы и на современных СТО: не только ремонтировали, но и выпускали автомобили! Шутка, конечно… Кузнецкая по праву считалась улицей бойкой: экипажи везли по ней пассажиров от железнодорожного вокзала к базарной площади и Николаевскому проспекту, на котором располагались все значимые учреждения города — магазины, банки, страховые компании.
Извозчиков было много: в 1910 году их насчитывалось 1315 человек на 60 000 жителей. Один извозчик на 45 горожан! Есть ли у нас сегодня в городе 35 с половиной тысяч такси? Думаю, что нет.
Неудивительно, что без работы экипажная мастерская Алеева не простаивала, а её услуги пользовались огромным спросом.
Но в историю Новосибирска мастерская вошла не трудовыми достижениями, а тем, что работавший у Алеева колёсный мастер Ермохин переписывался и встречался с самим Львом Толстым!
Их переписка началась в 1903 году: в начале ноября среди корреспонденции Толстого, проживавшего в Ясной Поляне, оказался толстый конверт со множеством листков, исписанных незнакомым неровным почерком. На конверте стоял саратовский штемпель, а отправителем значился некий колёсарь-одиночка Василий Иванович Ермохин из Покровской слободы близ города Саратова.
Имея три класса образования, удивительный этот человек не только много читал, но и тщательно обдумывал прочитанное, мысленно соглашаясь или, наоборот, споря с автором.
Пока руки его работали, колёсных дел мастер размышлял — ни много ни мало об устройстве Вселенной и роли в ней человека!
Вот только поделиться своими размышлениями ему было не с кем.
«Мы сострадаем не только о тех страдальцах, которых мы видим, — писал он Толстому, — но и о тех, о страданиях которых мы только услышим, и, наконец, о тех, о страданиях которых мы узнаём из истории. Когда читаешь книжечку «Хижина дяди Тома» — это давно уже прошло, но у тебя дух спирается в гортани и книжечка выпадает из рук».
Письмо привело Толстого в полный восторг, и он практически тут же на него ответил:
«Я поручил знакомому передать вашу статью или в философ[ский] журнал или в «Научное Слово». Личность ваша тоже очень заинтересовала меня. Вы меня очень обяжете, сообщив мне о себе подробности вашего возраста, семьи, образа жизни. От души желаю вам всего хорошего. Полюбивший вас Лев Толстой».
Окрылённый ответом, Ермохин записал свою автобиографию и со следующим письмом отослал писателю:
«Я крестьянин Симбирской губ., Буинского уезда, из дер. Аркаевой. Мне уже 45 лет. Семья моя состоит из пяти человек. Кроме меня — жена (больная), два сына, первому девятнадцать лет (он у меня уродлив ногами), другому семнадцать лет. Затем две девочки, одной тринадцать лет, другой четыре года. Только пять лет прошло, как я продал свой домишко и уехал из своей деревни со всей семьей. За это время я пожил два года в Посад-Дубовке, а последнее время нахожусь в Покровской Слободе, проть Саратова.
Причина моего выезда из своей деревни та, что в нашей местности нет достаточной работы по моему ремеслу, да не только по моему, но и вообще мало.
Я начал ходить на отхожие заработки с осьмнадцати лет и продолжал это вплоть до моего выезда — ежегодно; это мне страшно надоело, и я решился выехать со всей семьей и поселиться там, где мое занятие (колёсное ремесло) было бы беспрерывно во весь год.
И вот я теперь этого добился, но лучше себе я этим ничего не сделал, но сделал да хуже.
Теперь я работаю ежедневно во весь год, кроме праздников, по двенадцать часов в зимнее время и пятнадцать часов в летнее время, но нуждаюсь все так же, как я нуждался и в деревне, а кроме того, я теперь скитаюсь со своей семьёй по дурным квартирам, а в деревне моя семья жила спокойно в своём доме, а ходил на стороне только я по летам, и не часто доводилось и по зимам, когда уж очень сильно прижимало нуждой. Теперь я с радостью бы вернул свою семью в деревню, где есть у меня и небольшой земельный надел, но никак не могу скопить для этого и одной сотни: и просто живём — из рук да прямо в рот».
Удивительное дело! Человек, который работал по пятнадцать часов в сутки, успевал не только читать и размышлять над прочитанным, но и спорить! Да не с кем-нибудь — с Ницше. На исходе осени того же года он напишет Толстому: «Я начал чертить книжку на главную мысль Ничше, а именно о попрании нравственности в угоду будущего сверхчеловека».
Лев Николаевич коротко, но с удовольствием отвечал на эти простые и искренние послания. Давал комментарии, как сказали бы сегодня.
Комментарии автора «Войны и мира» и «Анны Карениной» касались не только рассуждений о смысле жизни, о нравственности, о свободной любви, о теориях Ницше или перспективах воздухоплавания, но и дел совершенно житейских.
«Не могу удержаться, чтобы не сказать вам того, что, может быть, вам будет неприятно, — писал он в декабре 1903 года, — но считаю своим долгом сказать вам, а именно то, что, как пишете, вы пьете вино и находите это если не необходимым, то полезным в тех условиях, в которых вы находитесь, что очень огорчает меня. Я думаю, употребление вами вина и именно в ваших условиях и с вашими большими умственными силами особенно вредно и что вам надо употреблять вашу силу на то, чтобы освободиться от этой вредной привычки. Простите за непрошеный совет и верьте моей искренней симпатии и уважению».
В 1904 году Ермохин сорвался с места и отправился вместе с сыном Степаном в Ясную Поляну. Очень уж ему хотелось увидеть великого писателя своими глазами, побеседовать с ним, услышать его голос и оценку тех суждений, которыми он делился. Журналы, в которые обратился Толстой, печатать эти суждения отказались — им они оказались малоинтересны. Ну кто такой колёсных дел мастер из-под Саратова? А великий русский писатель не только нашёл время обстоятельно побеседовать со своим гостем, но и предложил ему помощь в устройстве на работу — кондуктором на железную дорогу. Ермохин от предложения отказался: он всю жизнь делал руками колёса и переучиваться не захотел.
В 1907 году беспокойный характер колёсника Ермохина сподвиг его на новый переезд — в быстро растущий сибирский город Ново-Николаевск. Устроившись в экипажную мастерскую к Алееву, он перевёз к себе жену и четверых детей. Новый город поражал деревенских жителей своей необыкновенной, на американский манер, суетой. Вот как об этом вспоминает в своей книге Глеб Булах:
«После жизни, проведённой в Крутихе, Ново-Николаевск показался мне таким чудесным городом, каким я представлял себе только столицу. Мощёные улицы, по которым ездят фаэтоны, а не телеги, как в нашей Крутихе. Каменные дома с большими застеклёнными окнами, а не подслеповатые крутихинские избушки. Хорошо, по-городскому одетые люди, рядом с которыми одежда моя и отцовская казалась жалкой и убогой. Конечно, впоследствии, когда я побывал в других, более культурных городах, мой восторг от Ново-Николаевска самому мне казался смешным. Но тогда, после Крутихи, этот провинциальный губернский город поразил моё воображение».
Ермохина Ново-Николаевск ничем особенным не поразил. Другое привлекало его здесь: хорошая работа и возможность развиваться дальше. Вскоре он стал частым гостем в книжной лавке и библиотеке Общества приказчиков, ходил слушать ораторов на демонстрации и маёвки, хранил дома нелегальную литературу. И продолжил прерванную переписку со Львом Николаевичем:
«Многоуважаемый Лев Николаевич! Шлю я тебе мои две статейки — «Разговор двух крестьян о смертной казни» и «Вред безбрачия». Да третью заметочку по поводу изобретения воздухоплавания. В посылке этой я порешил так: если есть у него время и здоровье и не завален подобными лучшими присылками, то он прочтёт. Но если что-либо не позволит ему это сделать, то ведь я посылаемое ему не купил. И нельзя сделать того, чтобы Лев Николаевич выслушивал нас всех, что кому взбредёт в голову».
Это письмо ушло в Ясную Поляну 1 августа 1910 года, а уже 13 августа последовал ответ писателя:
«Прочёл с большим интересом ваши две статейки, особенно понравилось мне о безбрачии. С мыслями, выраженными о смертной казни, я вполне согласен, но в ней нет той цельности, которая есть в статье о безбрачии. Вижу, что мы с вами одних и тех же взглядов, и мне всегда приятно быть в общении с такими людьми».
Через три месяца, 7 ноября 1910 года по старому стилю, Лев Николаевич Толстой умер. На это печальное событие откликнулась вся страна.
«С похоронами опоздали на несколько часов. Кого-то ждали, беспрерывно приходили какие-то телеграммы, и все приехавшие — несколько тысяч человек — хотели непременно проститься с покойным. А это требовало времени.
Гроб был поставлен в небольшой проходной комнате, и через эту комнату с благоговением, но без слов и без слёз проходили тысячи людей.
Слышно было только робкое шарканье бесчисленных ног и общий затаённый вздох тысяч людей…»
В Ново-Николаевске решили увековечить память писателя: старейшая городская библиотека, основанная ещё Григорием Будаговым, попросила у вдовы писателя права называться его именем. Софья Андреевна Толстая такое разрешение дала и прислала в дар фотографию мужа с дарственной надписью.
Большим потрясением стала смерть Льва Николаевича и для Ермохина. Но у него остались письма — самое ценное, что можно сохранить на память о человеке.
Именно эти письма и стали причиной его отъезда из Ново-Николаевска. Своей неуёмной жаждой чтения, в том числе книг, запрещённых цензурой, колёсных дел мастер привлёк внимание полиции, и некий исправник Попов произвёл в его доме обыск, изъял книги, рукописи и переписку с Толстым. Ермохин места себе не находил! Его мысли, его разговоры с великим писателем унёс с собой мелкий полицейский чин, который явно не понимал их ценности. Василий Иванович отправился в участок и потребовал вернуть письма, грозя дойти с жалобой до министра внутренних дел. Спустя некоторое время часть изъятого ему возвратили. Опасаясь, что полицейские чины передумают, Ермохин покинул Ново-Николаевск и обосновался в небольшом селе под названием Усть-Чарышская пристань. Занятия своего он не оставил, и вскоре его колёсная мастерская стала известна во всей округе.
Игорь Маранин
Читайте больше статей на сайте iskry.life.