Очнулась от того, что чья-то прохладная рука легла на лоб. Она открыла глаза и увидела… Алексея. Резко села в кровати и, не веря своим глазам, протянула руку.
- Рики, – присел он рядом, крепко обнял её, – Рики, я всё-таки вернулся. К тебе.
- Лёшка, – прошептала она еле слышно, – Лёшка, я так рада. – и обняла его за шею. Он поцеловал её, погладил по волосам:
- Ты почему такая горячая, заболела, что ли?
- Кажется да, – закашлялась она, прикрыв рот ладошкой.
- Ну, Рики, зачем на сквозняке сидела и ледяной воды напилась, Вадик ведь предупреждал тебя…
- А … – снова поперхнулась Вика, – а ты откуда об этом знаешь?
- Да просто знаю, – пожал он плечами, – я про тебя всё знаю.
- Всё?
Лёшка как-то странно улыбнулся:
- Ладно, всё нормально, я там тоже... не скучал. Так что… мы квиты.
- Это что значит?
- Расскажу попозже.
Щёки запылали ещё сильнее, Вика прижала к ним ладони, ладони оказались ледяные. По спине пробежала дрожь.
- Тебе холодно? – спокойно спросил Лёшка и попытался укутать её пледом.
Вика опустила глаза, и на секунду ей показалось, что рядом никого нет, она снова взглянула на парня. Он улыбался, как всегда, разговаривал, дотрагивался до неё, но только сквозь него едва-едва просвечивали стены чулана. Вика протянула руку, коснулась волос, погладила по щеке:
- Лёш, а ты на чём приехал?
- Я прилетел на вертолёте, – невозмутимо ответил он.
- На вертолёте? – изумилась Вика. – Из Америки? На вертолёте?! На каком… – уставилась она на парня.
- На голубом, – хмыкнул он. – Как волшебник к крокодилу Гене.
- Лёш, хватит ерунду городить… – она взглянула на его запястье и увидела… свои часы. То есть, конечно, раньше это были его часы, но теперь их носила Вика. Осторожно погладив его по руке, она с силой сжала запястье, заглянула в глаза, но увидела стену чулана. Ровненькие, серые, отшлифованные от старости досочки со знакомыми чёрными кольцами сучков. Продолжая сильнее сжимать Лёшкину руку, она пыталась разглядеть любимого, но изображение таяло, словно туман.
- Лёш, а тебе не больно? – с надеждой спросила она.
- Нет, – с улыбкой пожал плечами едва различимый Лёшка.
- А мне почему-то больно... – прошептала она и с горечью, понемногу осознавая происходящее, добавила, чуть не плача: – ну, пожалуйста... я поняла, я сплю, Лёшенька, не исчезай. Давай, я проснусь, а ты в самом деле окажешься здесь, со мной?
- Я бы с радостью, но не могу. Я же твой сон.
- А если я буду крепко-крепко тебя держать?
- Наверное не получится, но попробуй...
Вика открыла глаза. Она всё также лежала на старой кровати, одна в тёмном чулане, и даже небо в окошке перестало быть таким ярким. Слёзы полились ручьём: побелевшими от напряжения пальцами она до боли сжимала своё запястье...
От бьющего озноба, такого, что зуб на зуб не попадал, выдох дался с трудом. Сквозь стиснутые зубы тут же ворвалась новая порция ледяного воздуха, обожгла раскалённое горло. Непослушными пальцами Вика ухватилась за край покрывала, с усилием потянула на себя. В голове зашумело, светлый квадратик окошка на пару секунд стал малиновым, потом и вовсе пропал. В абсолютной черноте, цепляясь за каждый глоток воздуха, Вика едва-едва укрылась невероятно тяжёлым и жёстким, но совсем не греющим пледом.
Понемногу начал появляться свет. Согревающий, яркий солнечный свет, летний зной. Перед глазами возникла длинная деревенская улица. Порядок домов, поворот дороги были как будто знакомы. И всё вдруг стало таким реальным. Вика будто утонула в водовороте звуков, запахов, ощущений.
Запахло свежим сеном и навозом, хлебом и прелой болотиной. Издалека доносился жестяной звон, мычание коров, смех и визги ребятни.
Горячий песок приятно припекал босые пятки. От быстрого бега великоватые брюки всё норовили сползти. Приходилось то и дело подтягивать их. Жгучий ветер через широкие рукава, словно парус надувал рубашку. Соседский пёс только проводил завистливым взглядом несущегося по дороге мальчишку.
А вот и новое тёсанное крыльцо.
- Мам, мы с Васькой!.. – ох и тяжело же соврать матери, она же такая… – Мы с Васькой к батьке сходим?
- Ну идите, – послышался звонкий голос со двора. И через пару секунд в сенцах появилась мама. Самая красивая, самая добрая. Самая светлая.
Солнечный луч прожёг темноту двора, вспыхнул белым золотом на её волосах, – только сначала обед, – наклонилась она и взъерошила тёмно-кудрявую шевелюру мальчишки. В её зрачках отразился чумазый, запыхавшийся от бега пацан, в пыльных штанах, чуть пожелтевшей рубашке, с хитрой улыбкой до ушей и золотыми искорками в карих глазах.
- Петя, ты не торопись, ешь по-хорошему, – ласково говорила она, пока паренёк наскоро заправлял в рот варёную картошку, закусывая хрустящей, сочной луковицей. – Вот, а это отцу отнесёшь, – женщина поставила перед его носом котомку.
Петька чуть не подавился: – Мам, мы же... – вовремя вспомнил, что уже наврал.
«Ну а как иначе? Ясно дело, его по-хорошему купаться не отпустят. В озере будто русалки с водяными. Сказки для малышей. А Васька с Колькой уже не раз там были... Мама, мамочка, ну почему ты за меня так переживаешь? Ничего со мной не будет. Честно-честно, обещаю».
- Хорошо, мам, отнесу. А дай мне ремень отцовский, а то портки сваливаются.
- Ты только там осторожней, – мать протянула ремень с латунной пряжкой и с нежностью взглянула на сына. В её взгляде мелькнула тень тревоги, будто тёмная тучка на солнце набежала, – Скажи отцу, чтоб за Саняем приглядывал, не ровен час, доведут до беды его стограммовые.
- Ладно, мам, скажу.
Петька, всё ещё дожевывая последний кусочек, выкатился с крыльца.
Он не видел, с какой любовью и тревогой мать глянула на него в окно. С теми же чувствами утром она провожала супруга. Каждое расставание с любимым наполняло душу необъяснимой тоской и страхом. Страхом потерять своих самых дорогих мужчин: мужа и сына.
Неспроста этот страх появился. Старая бабка каждый день как беду кличет, наговаривает: не видать вам счастья, не быть вам вместе, брату сестру любить – только богов гневить. Дальние они родственники, очень дальние. Только, что ж с того? Так ведь любой в деревне общий корень найдёт. А им с Вадимом друг без друга всё равно жизни не будет.
Как заклинание, как оберег повторяла Марика своему любимому при каждом расставании: – Ты мой. Мой Вадим. Навсегда.
- А ты только моя, – отвечал он ей и нежно целовал на прощание.
В это утро забыл супруг котомку с обедом. Хорошо, что Петя сам к нему собрался.
- Тут вот отцу надо отнести, – виновато потупился мальчик, поглядывая на товарищей, что уже ждали у крыльца.
- Ну вот ещё, – протянул Васька.
- Да ладно тебе, пошли. От салотопки до озера рукой подать, – Колька прицельно разглядывал Петькину котомку.
Васька покорно вздохнул.
Раньше Петька любил бывать у отца. Любил, пока в его детском сознании не сложились в единую картинку мёртвые коровы, чаны с кипящей, дурно пахнущей жижей, завёрнутые в пергамент куски серого мыла, толстые, чадящие свечи, и сваленные в яму за салотопкой обугленные кости. Было интересно смотреть, как вечно пьяный дед Саняй открывает огромный чан, закрываясь рукавом от смрада, сваливает туда кучу, похожую на пожелтевшее, старое тряпьё, подбрасывает в печь дрова. Как растопленное сало, словно мёд, стекает по желобу, застывает синеватым, поблескивающим льдом в деревянных лоточках. А после, через пару часов, Саняй выгребает из чана серые лохмотья, просеивает золу из топки, вытряхивая в таз недогоревшие косточки, словно диковинные, великаньи игрушки-бирюльки.
Это сейчас Петька хорошо понимал, что в чанах варятся дохлые коровы и свиньи, и козы... всякая живность, почившая естественной смертью. Продолжают служить людям, позволяя выжимать последнее из своих, а по сути, всегда принадлежавших хозяевам, тел.
Но отцу надо отнести обед.
- Пап! – паренёк издалека заметил отца. Тот с толстой амбарной книгой стоял у весов. Перед ним, повесив голову, мял в руках шапку какой-то незнакомый дед, сзади голосила бабка, хватаясь за телегу, что тянула к весам понурая лошадь. На телеге под серым тряпьём угадывались очертания коровьей туши.
- Пап, я тебе обед принёс, – Петька ткнулся отцу под руку, заглянул в амбарную книгу.
- Вот спасибо, сынок. Положи в сенках, я сейчас.
- Пап, – Петька, науськанный по дороге Колькой, хитро прищурился, – а ты очень пирога хочешь?
- Пирога? – отец будто призадумался, обернулся на переминающихся с ноги на ногу пацанов, хмыкнул: – Да я вообще пироги не люблю. Берите, да ешьте.
Мальчики не заставили себя уговаривать. Мигом развязали котомку, похватали по ломтю и уселись на траве в тени крыльца. Уплетая пушистый мякиш с сочной, сладко-солоноватой капустой, Петька с интересом поглядывал, как телега медленно въехала на весы. Лошадь послушно остановилась. Дед Саняй засуетился, отчего-то заглядывая под телегу, принёс отцу деревянные счёты. Старушка с плачем: «Зоренька моя, доченька!» – бросилась в объятия к деду. А тот и сам слезу смахнул.
- Ну что шпана, животы набили? – подошёл к ним отец. Глянул на довольного сына. Тень печали мигом исчезла с его лица, и в янтарных глазах заиграли солнечные лучики.
Петька даже ремень расстегнул: – Объелся, – и повесил на перила крылечка.
- Пара картофелин и луковица – знатный обед, – хмыкнул Вадим, – Дядь Сань, я до лавки сбегаю. А ты пока лотки подготовь. Петька, подсоби!
Старик, кряхтя больше от утреннего стакана, чем от тяжести работы, принялся вычищать сваленные в угол лотки. Покончив с ними, раскочегарил совсем было захиревшую печь и направился к накрытой тряпьём телеге. Пока ребята старательно расставляли по местам лотки, Саняй обошёл воз по кругу.
- Чтоб тебя, – ругнулся он, заглядывая под брезент, – А-ну, пущай Вадимка командует, чего-куда. Придёт – разберётся. Я уж мигом с тобой... – крякнул и, погрозив корове пальцем, позёвывая, отправился в сенки. Улёгся на лавку в прохладном полумраке, не чуя разбухшим от пьянства носом, сладковатый дымок занимающегося пожара.
Стоило затворится скрипучей двери, как пацаны, сверкая пятками наскоро рванули через луг. Туда, где дорога, огибая покосы, спускалась к деревне, а потом делилась развилкой, уходя к злосчастному озеру.