Полугодом раньше.
Морской корпус, Санкт-Петербург.
...в гимнастическом зале было душно – только-только закончились занятия у младших классов, и обширное помещение, окна которого толком никогда не открывались, не успело проветриться. Под высоченными сводами вместе с запахом мальчишеского пота, казалось, до сих пор висел звон тренировочных рапир и восторженные крики кадетов – они третий день на ушах стояли, празднуя долгожданное переименование Морского Училища в Морской Корпус[1]. Слухи об этом ходили давно, и вот – сподобились же? Строгие наставники хмурились, тоже пряча довольные улыбки – в эти дни воспитанникам прощалось куда больше вольностей, чем обыкновенно….
Барон Евгений Петрович Корф появился в Корпусе незадолго до этого знаменательного события. Увидав его, Иван с Николкой немедленно обрадовались – и тут же насторожились, узнав, что теперь он будет преподавать у их класса фехтование, причём по какой-то особой программе. Кому-кому, как не им было знать, насколько плотно загружен начальник Департамента Особых Проектов, и сколько ему привалило забот после возвращения африканской экспедиции Ваниного отца. А в особенности – после фанфаронской авантюры, предпринятой Евсеиным без ведома непосредственного начальства. Помнится, Корф, узнав о вылазке в будущее, два часа орал на доцента угрожая страшными карами, и первой среди них – безусловным и пожизненным отстранением от проекта.
Но – победителей, как известно, не судят?
В Корпусе барон получил прозвище Маэстро. И было с чего: облик и платье нового педагога являли собой разительный контраст с внешним видом прежнего преподавателя гимнастики и фехтования, ротмистром Самойленко. Ротмистр пришёл в Корпус из Николаевского Кавалерийского и за три года так и не сумел побороть несколько пренебрежительное отношение к этому роду войск, царящее в среде морских офицеров.
Смотрелся Корф, что и говорить, эффектно донельзя: высокий лоб с залысинами, «мушкетёрская» бородка, тонкие стрелочки усов. Одежда под стать внешности, никакой военной формы: чёрные бриджи, чулки, кожаные башмаки, громко стучащие каблуками по полу физкультурного зала. Чёрный, наглухо застёгнутый на латунные застёжки фехтовальный жилет, простёганный мелкой клеткой, под ним - белая шёлковая рубашка. К такой подошли бы кружевные манжеты, но их всё равно не будет видно под длиннющими, до локтя, кожаными крагами.
И - монокль! Как Маэстро ухитряется не терять его во время головоломных репримандов и выпадов?
- Так, довольно, молодые люди. Прошу вас запомнить - то, чем мы с вами сейчас занимаемся - это основа основ, фундамент, на котором зиждется высокое искусство фехтования. Да, это непривычно для вас - и стойка мастера клинка, его манера перемещаться, мало напоминают свойственные обывателю позы и телодвижения. А, следовательно, пребывая в тоже же душевном состоянии, в каком обыкновенно находится обыватель, вы ни за что не сможете освоить эти премудрости!
Слово «обыватель» барон произнес до того характерно, что Варя, не удержавшись, хихикнула. Педагог строго посмотрел на дерзкую ученицу, дёрнул щекой, отчего стеклянный кругляш чуть не выпал из глазницы, и продолжил:
- Представьте, что вы на молитве или исповеди; вообразите себя художником, создающим самое главное полотно всей своей жизни...
Иван хихикнул - про себя, разумеется. Если за мольбертом он себя ещё кое-как мог представить (правда, то, что получится в результате...), то молитва и исповедь - всё это так и осталось для него не более, чем тягостной повинностью, которую необходимо соблюдать, дабы не выделяться из рядов.
- Да-да, юноша, именно так! - Маэстро пронзил его раздражённым взглядом, словно отточенным клинком. - А если вас затрудняет представить себя в церкви, вспомните о своей первой любви, наконец, и только тогда - только тогда, повторю я вам! - встаньте на боевую линию, лицом к лицу с самым главным человеком в вашей жизни, с вашим противником! Пока, правда, лишь воображаемым...
Иван шумно сглотнул и часто закивал. И постарался не думать о том, какие ехидные мины скорчили спиной Николка и Воленька Игнациус – уж они-то отлично знают о его отношениях к Вареньке… А он, скажите, чем виноват? Ну да, она нравится Ване, и всегда нравилась, ещё со времён нашего с отцом попадания в прошлое. В какой-то момент показалось даже, что чувство это вполне взаимно – вот только в последнее время она предпочитает держаться с ним по-приятельски: смеётся шуткам, охотно засиживается вместе в кабинете Николкиного отца, где во время увольнений в город мы смотрим на ноутбуке привезённые из будущего фильмы. Даже берёт под локоток во время прогулок по Петербургу и иногда - изредка! – по-приятельски чмокает в щёку... И всё это, чем дальше, тем больше, утверждает юношу в весьма печальной мысли - они только друзья и таковыми впредь и останемся.
- Не отвлекайтесь, молодые люди!
На этот раз монокль выпал-таки из глазницы и повис бы на чёрном шнурке, пристёгнутом ко второй сверху жилетной пуговице, если бы барон ловко, заученным движением не подхватил его. Это было признаком крайнего недовольства. Иван сделал постную физиономию и подобрался – не хватало выслушать очередную порцию нравоучений? Хотя, Маэстро порой интересно послушать, да и его словесные обороты как-то исподволь западают в мозг - не заметишь, как начинаешь сам вставлять такие же. Ничего дурного в этом нет, изъясняется педагог изящно, грамотно, только очень уж старомодно.
- А теперь, вспомните, как вы, уставшие, приходите домой после долгой прогулки по лесу и опускаетесь в кресло, совершенно лишённые сил. Вот так вам и надо сейчас сесть в боевую стойку - не «встать», как Вы до сих пор пытались это делать, а именно «сесть»! Сесть, как в удобное, привычное старое кресло! Так меня учил мой наставник - а уж он знал толк и в креслах, и в стойках!
Стоящий рядом с Ваней Николка вслед за товарищем старательно исполнил указания. Маэстро оглядел результат, обошёл нас, разглядывая и, как манекены в магазине одежды, поморщился и несколькими лёгкими шлепками стека поправил стойки. Николка, получив тросточкой пониже спины - не отклячивайся! - недовольно дёрнулся, поджал губы, но смолчал. К методам Маэстро приходилось привыкать – щадить своих учеников он не собирался…
- Что ж, недурно, недурно... А теперь - выпад. Как я показывал в прошлый раз? Потянитесь рукой вперед - мягко, но уверенно, так, как будто просите милостыню у прохожего, будто всего лишь собираетесь коснуться края его одежды. А затем резко, внезапно выстрелите ногами! Ноги должны стать взрывом пороха в стволе ружья, который выбросит снаряд, руку с оружием, вперёд, к цели!
Иван как следует замахнулся, и ринулся на воображаемого противника, намереваясь пронзить его клинком. Сегодня в руках у гардемаринов - не тростинки рапир, как на обычных занятиях, а инструмент посолиднее. Матросские абордажные палаши образца 1856 года – такие рядком красовались в оружейных стойках на нашем «Корейце» - покрытые толстым слоем оружейного сала во избежание ржавчины и закреплённые в своих гнёздах стальными цепочками, пропущенными через эфесы. Чуть изогнутый, расширенный к острию, клинок, снабжённый выступающими рёбрами жёсткости; гарда в виде узкого щитка с дужкой, защищающей пальцы, прямая рукоять, обтянутая чёрной грубой кожей. Никакой полированной латуни и изящных долов, как на кирасирских и лейб-гусарских клинках – голая простота и функциональность настоящего боевого оружия. Палаш тяжко оттягивает руку, так и просясь в замах – словно они не в вычурно-элегантном гимнастическом зале с дубовыми панелями и веерами рапир на стенах, а на залитой кровью палубе, посреди яростной абордажной схватки…
Маэстро поморщился:
- Должен вас огорчить, молодой человек, вы выполнили никуда не годное движение. Но хуже всего то, что вместо показа укола вы сделали замах, поправ все каноны фехтовальной культуры. Извольте повторить, как я вам показывал!
Кто бы сомневался... Иван опасливо покосился на стек в руке Маэстро и снова принял стойку. Впереди был ещё почти час издевательств, и единственное утешение – что прочим его однокашникам по гардемаринскому классу достаётся ничуть не меньше…
[1] В реальной истории это случилось лишь в 1891 году.