«Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу…»
(Анна Ахматова, 1912)
22 апреля 1911 года в литературной жизни России в Петербурге произошло событие, которое многие современники впоследствии, задним числом, считали началом нового этапа в истории русской поэзии…
В редакции журнала «Аполлон» заседало общество, которое называло себя «Академией стиха» или «Обществом ревнителей художественного слова».
Руководил им Вячеслав Иванович Иванов по прозвищу «Вячеслав Великолепный» — выдающийся поэт, переводчик, литературный критик и теоретик той эпохи. Как тогда было принято говорить, «человек эпохи Возрождения».
Я бы не побоялся повторить эти слова по отношению к нему и сейчас...
![Вячеслав Иванович Ива́нов (также Вяч. Иванов или Вяч. Ив. Иванов, 16 [28] февраля 1866, Москва — 16 июля 1949, Рим) — русский поэт-символист, философ, переводчик и драматург, литературный критик, педагог, идеолог символизма, исследователь дионисийства. Одна из ключевых и наиболее авторитетных фигур Серебряного века. Творческое развитие Вячеслава Иванова отличалось внутренней логикой, последовательностью и устойчивостью его художественно-эстетической системы и «духовных координат».](https://avatars.dzeninfra.ru/get-zen_doc/5194534/pub_62936d13303f2a42af0d720e_62936f314f5351769b5b8e16/scale_1200)
На заседание не явился запланированный лектор. Экспромтом решили предоставить слово молодым поэтам. В их числе выступила и Анна Ахматова. Тогда никто ещё не знал, что она Анна Ахматова. Её знали как Анну Андреевну Гумилёву. Её литературный псевдоним ещё не стал достоянием печати...
Она прочитала несколько стихотворений, среди которых было стихотворение, которое напомню.
Оно сейчас достаточно известно и его знали наизусть несколько поколений русских читательниц:
«Я пришла сюда, бездельница,
Всё равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.
Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русалка умерла.
Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Лёгкий месяц заблестел.
Замечаю всё как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля»
Когда Ахматова читала это стихотворение, она очень волновалась.
Об этом нам, старшеклассникам московской школы №711, рассказывала в 1960-х на уроках литературы Великий Учитель-словесник Вера Романовна Вайнберг, которая в годы своей учёбы в знаменитом ИФЛИ была знакома с поэтом-участником того заседания в 1911 году...
Она пересказывала нам слова поэта, который помнил, как колыхалась длинная черная юбка Анны Андреевны, потому что у неё дрожала от волнения коленка, когда она читала это стихотворение…
Тем не менее всё кончилось, можно сказать, благополучно. Даже триумфально.
По легенде, Вячеслав Иванов поздравил дебютантку Анну Гумилёву, сказав: «Поздравляю Вас, в русскую поэзию пришёл новый поэт, поэт-женщина».
Именно по легенде, потому что многое из того, что мы считаем верным и читаем в книгах об этой эпохе, мифологизировано и имеет легендарное происхождение. Каждый раз, когда эта история пересказывается — а она пошла, так сказать, «по рукам» на русском и других языках, — добавляются всё новые и новые подробности…
Тем не менее в основе этой легенды, как в основе любой легенды, лежало и некоторое реальное зерно...
Действительно, это стихотворение произвело фурор, как писала потом сама Ахматова.
Поклонники новой поэтессы повторяли некоторые строчки. Особенно «повезло» вот этим строчкам:
«Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела…».
Звуковой комплекс ПВЛ («повиликою») здесь плавно перетекает в ПЛВ («плавает»). Музыкально ! Не находите ?
Осип Мандельштам говорил, что у Анны Ахматовой «двустворчатые» строфы.
И звуки, и смыслы в них плавно перетекают из первой части во вторую — и назад. Пчела плавает, а русалка, которая умерла, уже не плавает. И так строится всё стихотворение. Вторая часть симметрично асимметрична первой части…
Когда новая стилистика входит в литературу, она всегда вызывает одновременно и какой-то преувеличенный успех — то, что Ахматова назвала фурор, — и недоумение, раздражение и, нередко, протест.
Как только это стихотворение было процитировано в печати дружественным критиком, на него тут же отозвались журнальные обозреватели, которые написали: «Что же тут утончённого? Неужели утончён этот образ: „Я могу здесь помолчать, не молоть чепухи, потому что за меня будет молоть мельница“?»
Эта грубая издёвка обозначает очень важную черту той поэтики, которую Ахматова открыла здесь для себя и для русской поэзии. Это поэтика разорванных звеньев — разорванных психологически и, конечно, логически. Это мировосприятие, состоящее из отдельных острых касаний к окружающему миру…
Молюсь оконному лучу
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце — пополам...(1910г.)
И довольно скоро и сама Ахматова, и наиболее проницательные из критиков той эпохи обнаружили возможный источник этого явления поэтики.
Дело в том, что в 1910-е годы в русской словесности происходило ещё одно событие. Тогда дебютировал новый фольклорный жанр — низкий, даже низменный и обладавший дурной репутацией.
Речь идёт об открытии частушки...
Русская критика и эстетическая мысль обнаружили, что фабричная хулиганская частушка при всей низменности и сомнительности своей тематики устроена так же замысловато и так же изощрённо, как японское хокку.
Об этом впервые написал Павел Александрович Флоренский (1882-1937) в своей вступительной статье к «Собранию частушек Костромской губернии Нерехтского уезда», вышедшему в 1909 году.
Когда стихи Ахматовой пошли в жизнь и обрели широкую аудиторию, один из лучших критиков её поэзии Борис Михайлович Эйхенбаум написал об этом специальную статью, где речь шла именно о совпадении с частушкой.
Любопытно, что в 1915 году эта статья не увидела света. Это сближение было слишком дерзким, слишком непривычным, слишком, я думаю, компрометирующим в глазах любого редактора, хорошо относящегося к поэзии Ахматовой.
Впоследствии Ахматова — сама замечательный филолог — много раз скорее с удовольствием отмечала сходство своих стихов с поэтикой частушки и слышала это от очень многих филологов...
В какой-то момент на эстраде появилась пародия на частушку
«Дура, дура, дура я,
Дура я проклятая,
У него четыре дуры,
А я дура пятая».
Напомню, её исполнял, в частности, ценимый Ахматовой Аркадий Райкин.
И Ахматова говорила про эту частушку: «Это про меня. Это я, и это мои стихи». Эту фразу запомнили несколько мемуаристов...
Надо сказать, что дело не только в частушке. Был ещё один жанр народной поэзии, который очень повлиял на устройство стихов ранней Ахматовой. Это народная баллада.
Народная баллада строится так, что какие-то звенья пропущены. Мы должны догадаться, что произошло. Народная баллада, если упрощенно говорить, строится по такой схеме: подошла девушка к воде, а потом по воде неизвестно отчего пошли круги…
С русалками, которые упоминаются в этом стихотворении Ахматовой, связаны очень многие народные баллады, «былички», разные фольклорные нарративы. В некоторых местах они дожили до нынешних времен.
Это истории про девушек, покончивших с собой из-за несчастной любви, после смерти превратившихся в русалок и не находящих себе покоя в новом русалочьем облике...
Этот мотив проникал в стихи Ахматовой. Ей очень трудно было расстаться с русалочьей темой и потом, например, в стихотворении 1917 года «Теперь прощай столица…»:
«Болотная русалка,
Хозяйка этих мест,
Глядит, вздыхая жалко,
На колокольный крест».
Было такое народное поверье, что русалку надо закрестить, или «захстить», как это называется в народе. Показать ей крест, и тогда её душа успокоится. Её подводные страдания закончатся…
Само по себе обращение к фольклорным жанрам не было бы таким острым и значительным и не так волновало бы современников, а вот стихи Ахматовой действительно волновали её современников и особенно современниц.
«Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно…»
Стихи Ахматовой пошли по девичьим дневникам, по письмам гимназисток, которые писали своим однокашникам — предметам своей симпатии:
«О, как ты красив, проклятый!».
Об этом с некоторым смущением и умилением признавались на старости лет читатели этой эпохи ...
Но дело было не только в том, что так дерзко ворвались в поэзию частушка и народная баллада. Аналогичные процессы происходили ведь в это время и в других видах искусств.
Например, цитаты из разных форм городского фольклора — из шарманочных напевов, из дворницкой песни и так далее — в знаменитой «Петрушке» Игоря Стравинского.
Дело было в свойстве ахматовского поэтического мегатекста, всего корпуса её творчества. Ахматова строит свою поэтическую систему так, что всё время существуют дублеты.
Одна и та же психологическая ситуация — ситуация женской любви, женских бед — проигрывается сначала в своем городском варианте, очень часто — в столичном. Это всё происходит на фоне петербургских декораций, Фальконетова монумента, арки на Галерной.
И та же самая ситуация затем проигрывается её фольклорными дублёрами — простой девушкой, которая рвёт лебеду, или крестьянкой, которую муж «хлестал вдвое сложенным ремнём» …
Впоследствии Ахматова прошла очень большой путь в литературе. Если посмотреть на всё, что было ею сделано, то иногда диву даёшься, сколько удалось сделать этой, в общем, слабой здоровьем женщине.
Это огромная словесная постройка «Поэмы без героя», похожей, как говорят некоторые, на словесный готический собор.
Это очень разнофактурная поэма «Реквием». Ведь помимо её, так сказать, гражданского содержания, пафоса и трагедии миллионов людей, это ведь ещё и произведение, замечательно сложенное из разных, как бы «нестыкуемых камней»...
Это замечательные пушкиноведческие работы, требующие большого усилия, больших знаний и очень кропотливого анализа.
Работы, увенчавшиеся открытиями по части и пушкинских источников, и устройства пушкинских текстов, и того, что Ахматова называла «тайными комплексами Пушкина»...
И всё это сделала женщина, которая при своем вхождении в русскую литературу 22 апреля 1911 года рекомендовала себя как «бездельница»…
«Так много камней брошено в меня, что ни один из них уже не страшен» (Анна Ахматова)