Ума не приложу, куда я могла его девать? И был ли он у меня? Разговоры были, помню, саму бумагу – нет
Внимательный посетитель Музея Б.Н.Ельцина не сможет не сообразить (или не вспомнить), что Ельциным было создано практически новое (старое) государство, Россия. До этого были республики и был Союз, а самой России как бы и не было. Было как-то так устроено, что вроде как СССР=Россия, но, когда Россия оказалась самостоятельным государством, у нее не было армии, государственной границы, таможни, не было государственной валюты. Не было Центрального банка. Отсутствовали все базовые признаки государства.
К концу 1991 года было сформировано правительство реформаторов во главе с Ельциным, который получил чрезвычайные полномочия от V Съезда народных депутатов и сам возглавил правительство. Это было одним из условий этих чрезвычайных полномочий, поскольку в стране была ситуация полного экономического коллапса. Дефицит бюджета превышал 30 процентов. После распада СССР на еще не окрепшие плечи России легли многие бывшие союзные расходы: содержание армии, государственных границ, посольств, торгпредств и вся международная деятельность. Бюджет уменьшился – затраты возросли.
Многие, в том числе и моя мама, считают, что «Ельцин развалил СССР». Но экономисты знают (и эти данные уже давно обнародованы), что экономический спад наметился уже в семидесятые годы, когда были свернуты знаменитые косыгинские реформы. И только сказочные нефтяные залежи Самотлора (месторождение, шестое по масштабам в мире, было открыто 22 июня 1965 года) продлили агонию советской экономики еще на пятнадцать лет. Мы жили за счет обмена нефти на продовольствие.
А в 90-е, особенно после августовского путча, даже взаймы было негде взять – все международные кредитные линии были закрыты, нам оставались только советские долги, так как Россия объявила себя правопреемницей СССР. Страна оказалась на грани голода и хаоса. И прогнозы, что Россия не переживет зиму 1992 года, вовсе не были преувеличением. Это была абсолютно реальная ситуация, в которой и был назначен Егор Гайдар – 6 ноября 1991 года. В то время валютный резерв страны составлял двадцать шесть миллионов долларов – при внешнем долге сто двадцать четыре миллиарда доллара. И двадцать миллиардов с процентами нужно было заплатить уже в начале 1992 года.
Сейчас те, кто помнит тогдашние дефицит, очереди, невыплаты зарплат, пособий и пенсий, ощущение полного краха и хаоса, говорят, что к капитализму переходить, конечно, было нужно, но надо было постепенно вводить реформы, а не устраивать шоковую терапию через либерализацию цен. Однако дефицит бюджета составлял тогда тридцать три процента.
«Если вы не можете контролировать цены, отпустите их, что мы и проделали, вызвав шквальный огонь критики на себя, – вспоминает Андрей Нечаев, министр экономики России в 1992-1993 гг. – Конечно, это была болезненная мера. Уровень инфляции исчислялся сотнями процентов. Если раньше инфляция была скрыта наличием дефицита, то сейчас она приобрела открытую форму. И через какое-то время появились товары».
Нечаев вспоминает: «Мы были настоящими камикадзе. И заметьте, в правительство тогда никто не рвался. Вот через несколько месяцев, когда мы немного стабилизировали ситуацию, начали снижаться цены и курс доллара – вот тогда появилось большое количество желающих рулить и что-нибудь распределять. А в ноябре 1991-го, как говорил позднее Егор Гайдар, власть была как печеная картошка: ее перекидывали друг другу, чтобы не обжечься».
Приватизация – это наиболее болезненная часть экономических реформ. Могла ли быть приватизация справедливой? При том уровне управляемости государства – конечно, нет. Можно ли было не проводить приватизацию? Конечно, нет. Потому что «под шумок» в России практически происходило разбазаривание государственной собственности. И стояла задача привести приватизацию в нормальное правовое русло. Тут уже не до поиска идеальных вариантов, хотя младореформаторы изучали опыт бывших соцстран, от Югославии до Чехии.
Анатолий Чубайс пишет, что в то время не было альтернативы, какую приватизацию осуществлять, справедливую или несправедливую. Альтернатива была другая: справедливая по мере возможностей приватизация – или полное отсутствие приватизации, что влекло за собой экономический крах.
«У нас изначально и ваучеров никаких не должно было быть, а только именные приватизационные счета. Но чтобы их открыть и производить учет, кто и какие акции купил, Сбербанку понадобилось бы два года заниматься только этим. Сбербанк сказал: «Нет у нас такого ресурса!» И мы пошли по чешскому варианту – неименных ваучеров.
Вся приватизация – это один сплошной компромисс. Как хозяйственники, мы понимали, что стабилизировать ситуацию надо рыночными методами, избегая при этом военного коммунизма, тотальной карточной системы и продразверстки. Никто не хотел в конце ХХ века наступать на большевистские грабли».
Закон о приватизации был принят летом 1991 года. Но он подразумевал бесплатный раздел имущества и создание бесплатных именных приватизационных счетов в Сбербанке. Ни Чубайс, ни Гайдар сторонниками бесплатной приватизации не были. Они были сторонниками приватизации денежной, которая позволила бы пополнить бюджет.
Летом 1992 г. были введены ваучеры (приватизационные чеки), которые не бесплатно раздавались населению. За каждый ваучер необходимо было заплатить 25 рублей, независимо от того, кто получал ваучер — взрослый человек или ребёнок. Номинальная стоимость ваучера составляла 10 тысяч рублей. Имущество предприятий страны было оценено в 1400 миллиардов рублей, и на эту сумму были изданы ваучеры. По субъективной оценке главы Госкомимущества Чубайса, руководившего приватизацией, один ваучер соответствовал по стоимости двум автомобилям «Волга». Но купить эти автомобили в обмен на ваучер было нельзя.
По данным Википедии, реальная рыночная стоимость пакета акций, который можно было получить в обмен на один ваучер, колебалась в широких пределах в зависимости от компании, чьи акции приобретались в обмен на ваучер, а также от региона, где это происходило. Например, в Нижегородской области один ваучер можно было обменять в 1994 г. на 2000 акций РАО «Газпром» (их рыночная стоимость в 2008 г. составила порядка 700 тыс. рублей), в Московской области — на 700 акций Газпрома (в 2008 г. — порядка 245 тыс. рублей), а в г. Москве — на 50 акций Газпрома (17 тыс. руб. в 2008 г.). За один ваучер можно было также получить 1/7 акции Торгового дома «ГУМ» (менее 100 руб.).
Основная масса населения не знала (вернее, не поняла, в силу экономической неграмотности, хотя назначение бумаги было написано прямо на ней, а в средствах массовой информации вопрос широко обсуждался), что делать с ваучерами, поэтому их стали продавать скупщикам. Цена ваучеров стремительно падала, упав до 3—4 тысяч рублей к маю 1993 года. С целью помочь реализации ваучеров создавались чековые инвестиционные фонды, обменивавшие ваучеры на акции разнообразных компаний.
Граждане вложили примерно половину ваучеров в акции предприятий, на которых работали. Одну пятую продали по цене 3-5 батонов хлеба. По оценке Чубайса, 40-45 млн. ваучеров перешли в чековые инвестиционные фонды, которых в стране было около 600. И это стало ошибкой, потому что проконтролировать ЧИФы не удалось. Чубайс пишет, что для контроля за ЧИФами нужно было создать систему, сопоставимую с банковским надзором. Сформировать такую систему в 1992-1993 годах было невозможно. Поэтому все вкладчики ЧИФов были обмануты.
Многочисленные критики указывают, что ваучерная приватизация была нечестной, несправедливой, привела к незаслуженному резкому обогащению узкой группы лиц. В ответ на это А. Чубайс отмечает: «Мы не могли выбирать между „честной“ и „нечестной“ приватизацией, потому что честная приватизация предполагает чёткие правила, установленные сильным государством, которое может обеспечить соблюдение законов. В начале 1990-х у нас не было ни государства, ни правопорядка… Нам приходилось выбирать между бандитским коммунизмом и бандитским капитализмом».