Поход за "лепёшками".
Назойливая муха добилась своего. Садиться, на лицо, на ноги, не прикрытые одеялом. Щекочет, не дает спать. Надо вставать. Где она умудрилась вчера спрятаться, когда баба Авдотья завесила окна светомаскировкой, попросила меня помогать ей, выгнать мух в прихожую. Мы с ней махали тряпками, чтобы мухи не сидели в укромном месте, пережидая темноту, а летели в сторону, где было свело. В прихожую. Видимо, кто-то сумел спрятаться и вот теперь одна принялись за меня, чтобы отомстить. По тому, как она перебирает ногами, было понятно, что она умывается перед завтраком. Делать не чего, надо вставать, и идти умыться. Приладив сандалии, пошел в прихожую. Там пахло тестом от квашни, которая стояла на скамейке у окна на солнечном свету, рядом с загнеткой. Тесто натянула фартук так, что полезла в дырку мимо квашни. Мелькнула мысль, сказать про это бабе Авдотьи. У рукомойника, толкнув закрывашку, набрал воды, быстро смочил глаза и также быстро вытер их подлом рубашки. У двери от бочонка, пахло квасом с мятой. В сенях сбросил щеколду на входной двери, вышел на улицу. И, попал в какой-то благодатный мир, где пахло всем сразу, и подвяленной скошенной на днях, и свежей, прогревшейся на солнце травой. Как то по особому запах от сирени и акации со стороны улицы с лёгким холодцом, отличался от блаженного тепла во дворе. В небе над Мухиным Садом мурлыкая, тарахтел тихоходный самолёт. Даже каменные стены дома, нагретые солнцем, издавали свой запах. Чего то родного. Было так же всё привычно, спокойно, как долгое единение с мамой до появления на свет божий.
Прикрыв ладошкой глаза от ослепляющего света, забежал на старую завалинку из золы вдоль стены со стороны двора, сев на корточки стал наблюдать, как вода бурно пробивается по слежавшейся золе. В это время из состарившегося сарая, где иногда, что ни будь, варили, вышла моя любимая бабушка, моя пуповина для связи с окружающим меня миром. Включая дом и пол деревни, где я уже освоился.
- Баба, там тесто,- сказал я, изобразив рукой, что-то на подобии шара.
- Ты иди, поешь печёной картошки. Пока сварится суп. А я потом, займусь тестом.
В это время с улицы в легком платьице, с корзинкой, уверенно появилась соседка, моя подруга, Нинка. И сразу, тоном, старшего между нами, как давно решённое сказала.
- Пойдём за "лепёшками".
Я не заметно, с просьбой в глазах, посмотрел на бабушку, ожидая её решения. Это зависело от неё. Только она понимала меня. Жизненный опыт помогал ей принимать правильное решение. Воспитав своих 12 детей теперь, у неё не было проблем с внуком, то есть со мной. Что бы Нинка ни подумала, что я зависим от бабушки, она сказала: « Сперва поешьте, пока картошка не остыла». Это означало, что я сам решаю, что делать, а ее дело нас покормить.
В старом сарае, на широкой доске вместо стола, лежали картофелины, испеченные в углях. В блюдце налито подсоленное (что бы ни портилось) подсолнечное масло. Нинка, непоседа по своей натуре, уже в дальнем угле пыталась из принесенной только что дедом Кузьмой охапки высушенной травы, сделать гнездо. Но не стерпела моего, аппетитного уплетания, печеной картошки с маслом, присоединилась ко мне.
- Идите на погреб, бабка туда пошла,- Пробасил дед Кузьма, занося очередную охапку сена.
Погреб - это так мы его звали, на самом деле был и сарай, и кладовка. Находился через дорогу, напротив дома и напоминал избу без стен, а только одна крыша, также крытая толстым слоем соломы. Там было прохладно. Из за открытого спуска в яму. Для просушки к новому урожаю картошки. И пахло историей. Стоял разобранный ткацкий станок, который раньше стоял в доме у окна, где теперь сундук. Запомнились слова связанные со станком. Бёдра, челнок, станина. Рядом стояла почти новая само пряха, которую бабушка оберегала и не позволяла мне крутить колесо. А вот на "донце" ( куда вставлялась рогатина с привязанной к ней куделей) сидел, и даже пробовал прясть. Из "кудели" щипком левой руки тянешь шерсть, а правой крутишь веретено, что бы она скручивалась. И ещё тут много было чего: серп, и не один, а разных мастей, грабли с деревянными зубьями, скряпки, вилы, тяпки, даже "севалка" сохранилась, сумка через плечо для разбрасывания зерна при посеве. А ещё такая штука, как мялка для отделения волокон от кострики. Из заранее вымоченной конопли и крапивы. Да ещё дед Кузьма на ней крошил табак самосад. В доступном месте стояла ступа с толкачом и в ней же лежала ручная мельница. И среди этого добра баба нашла две котомки. Помню, с такой же котомкой они с дедом провожали своего сына в армию, благословив снятой из переднего угла с божницы иконой. А котомка устроена просто, в мешок (мешочек) в углы клали камешки и завязывали концами постромки, верёвки, ленты, у кого что было. А среднею часть петлёй накидывали на горло мешка, собранного в пучок. Вот такие же котомки бабушка приготовила и нам с Нинкой.
- Нинк. Ты корзинку то оставь, а на, вот это. С ней удобнее ходить. Вот, лямки на плечи и всё. А потом пересыплешь катяхи в корзинку, когда придёте.
Катяхи, это и есть "коровьи лепёшки". На лугу, через большой овраг (Мокрый карай), паслись стада коров, овец, вот они то и теряли свои "лепёшки". А мы их, высохшие, собирали, для топки печей.
И вот мы с Нинкой по извилистой тропинке, с котомками за плечами, спустились в низ оврага, прямо к роднику. Родник был не далеко от ручья и напоминал старого, доброго старичка со склонившимися к воде ветками в виде шапки, и с бородой из шевелящихся в потоке между камней водорослей. Он был не глубокий, по этому на сучке висел, кем то оставленный черпак для доливания ведра или просто попить. Вода из родника смешивались с ручьем только на переезде для подвод. Моя страсть пропружать ручьи, и смотреть, как откуда-то из земли били ключи, шевеля мелкие песчинки, была так увлекательна, что, сбросив котомку и сандалии, принялся расчищать завалы грязи от колёс. Ручей тёк издалека, поэтому вода в нём была теплее, чем в роднике. Нинка, сначала тоже мне помогала, но потом нашла мать-мачеху, сидя на земле, толкала листья в сандалии, что бы, не хлябали.
- Смотри, вон тряпичник едет.
Со стороны нижней части деревни под гору спускалась с привязанным одним колесом, что бы сдерживать ход, повозка. Остановившись не далеко от нас, дядька отвязал колесо, что то там подправил, пошёл к роднику.
«Что, сильно взмутил воду?» - спросил он меня, видя, как я разгребаю завалы ниже по течению.
- На ка, вот, набери мне воды в баклажку, всё равно по воде ходишь. Общение с родником мне как нельзя кстати. Двумя руками опустил баклажку в воду, ощущая как она, булькая, наполняется прямо только что вышедшей из под земли живительной влагой.
Дядька отпил из баклажки, удивлённо посмотрел на нас с Нинкой, которая с котомками стала меня тормошить.
-Пошли на бугор.
- Вас мать по отдельности кормит? Смотри, какой худой брат.
- Он не брат. У него маманя "сидит". Лучше бы она не говорила про мою маманю. Мне стало так грустно, что глаза наполнились влагой. Мне её не хватало. Как говорили взрослые, ей не повезло. Когда они с Нинкиной мамой возили на быках зерно в амбары, то иногда насыпали в карманы, что бы принести домой. А не повезло ей потому, что тётю Клавдю кто-то предупредил, пробежав по оврагу, что приехали люди с района. Маманю ни кто не предупредил и у неё нашли зерно в карманах. Дядька тряпичник покачал головой и, подойдя к подводе, покопался в своём сундучке, спросил.
- Конопатый, тебя как звать?
Но у меня так пересохло в горле от страха, что он тоже с района, стоял как вкопанный и не мог говорить.
- Колька его звать,- пришла на выручку Нинка.
- Тёзка значит. Иди сюда. На, вот.
Он держал в руке петушка-свистульку.
- На, бери, это тебе.
Но поняв, что я не пойду, подошёл сам и вложил мне в руку. Я от этого совсем перестал понимать, что происходит. Всё спуталось в голове, он из района, маманя, драгоценная игрушка, за которую надо было отдать охапку вещей. И пришёл в себя, когда кибитка тряпичника уже поднималась по отлогой горе в сторону Маркуни, а радостная Нинка тормошила меня со словами: "Смотри, смотри!". Она держала какого-то куклёнка.
- "Хочешь подержать?"
Ну, уж нет. Только согласись, тогда придётся дать ей подержать свистульку. Которую, обернув листьями лопуха, положил в котомку. Не понятным образом я её связал с маманей. А это только моё.
Через какое то время, мы, перейдя ручьи двух оврагов, прошли мимо большого огорода с табаком, который выращивали колхозники на илистом месте после половодья. Распаренные на солнце листья табака издавали свой маслянисто терпкий запах.
Поднялись наверх. И сразу принялись за поиски высохших "лепешек". Полу высохшие переворачивали досыхать, отдирая их от проросшей травы. Наблюдали, как разбегаются букашки, копошатся червячки. Сухие, коровьи и овечьи собирали в котомки, продвигаясь в сторону Маркуни. Вон, через овраг уже стало видно конец нашей деревни и начало Маркуни.
- «Смотри, какой жук!»,- позвала меня Нинка.
Я так заторопился посмотреть на жука, что не понял, как запнулся и плашмя растянулся на траве. От легкой усталости, тепла земли и мягкости травы, захотелось поваляться. Ну его, этого жука, который, кстати, уже улетел. Нинка тоже последовала моему примеру. Не далеко от меня грелась на солнце. Накувыркавшись, стал рассматривать свою деревню с другой стороны, через овраг. Хоть это и было не в первый раз, находил для себя, что то новое в принадлежности садов, огородов, кустов жителям деревни. Стал всматриваться, кто это там, в деревне, на задворках ходит, собирает траву, видимо для кролей. Хоть и было далеко, но по поведению можно было догадаться, что это тётя Нюра. По-деревенски, Нюся. Своим поведением она была похожа на девицу из кино, которое нам показывали в Маркуни, в клубе на берегу оврага сразу после платины. Детям разрешалось смотреть только лёжа на сцене прямо у экрана, видимо как без билетникам. Девица шла между кустов и легонько гнусавя, пела.
Хорошим я шороша,
Да плохо одета.
Ни кто замуж не берёт
Девицу за это.
Потом вышел старик из кустов с ружьем и она, испугавшись, сказала: «Дед не балуй с орудием».
После этих слов кто-то в зале сказал: «Так это же Нюся с Балакрива».
А что бы было уж совсем похоже на кино, стал смотреть на тётю Нюру через пальцы, сделав кольцо. Когда ходили в кино, было интересно, как её показывают из будки через маленькую дырку в стене. Хотя толком не понимал, как это от жужжащего ящика с двумя колёсами в дырку в стене шёл свет, до сцены. А мы на белом полотне видели какую-то деревню и надрывали животы от хохота, когда поросёнок уснул на столе, а дядька кольнул его. Так же было не понятно, как у единоличника Ефима керосиновая лампа грела пластинки, а от них шли провода, и говорила и пела круглая как сито штука. Не важно, лишь бы было интересно.
- Ты что делаешь? - спросила Нинка, обратив внимание на мою увлечённость.
-Кино смотрю.
- Где?
-У нас в деревне.
-Дай мне поглядеть.
-Вот сюда смотри, - подставил дырку из пальцев к её глазу. Освоившись, она уже сама стала разглядывать дома и в Маркуни, и в Зареконструкции.
- Вон смотри, в Маркунь несут иконы, - показала свободной рукой Нинка в сторону прогалка между деревнями.
- Из Маршани.- показал свою осведомлённость я. Прислушиваясь к доносившемуся церковному пению.
-Знаю.
Поиграв в "кино", не сговариваясь, пошли в обратную сторону по лугу, теперь ближе к дороге и колхозному полю. Котомки были заполнены на половину, к тому же от того, что мы их таскали и волоком, и сидели на них, то сухие котяхи раскрошились. Но это было нормально. Так как этот навоз в печь засыпали деревянной лопатой на "машинку". "Машинка"- это железная решётка с четырьмя ножками. Делали их в нашей кузнице. Нам мальчишкам было интересно бывать на кузне. В горне нагревали куски железа, раздувая угли мехами. Дяди кузнецы просили нас, кто по сильнее, поработать поддувалом. Под самым потолком была длинная палка с верёвкой. За эту верёвку надо было тянуть в низ, палка сжимала меха, а в угли с пыхтением дул воздух. Кузнец клещами брал раскалённый докрасна кусок железа, клал на наковальню, а молотобоец бил по нему кувалдой в то место, куда указывал кузнец маленьким молоточком. Пока молотобоец размахивался кувалдой, кузнец постукивал по наковальне, дзин, дзин, дзин. Потом, когда кувалда готова была ударить, кузнец, играючи тюкал куда бить. Потом, готовый рогач или кочергу, опускали в какую то жидкость. Ковали всё, что надо в хозяйстве. В отдельном углу делали вёдра, меры, насыпки.
А мы с Нинкой собранные лепёшки клали в котомку тому, у кого было больше пустого места. В одном месте нашли много овечьих кругляшек. Присев на корточки, я сгребал их, и пригоршней высыпал подруге. А она, собирая по одной, вдруг ляпнула: « Ты же смотрел у нас церковные картинки в сундучке?» Это она, наверно, вспомнила под впечатлением от “кино”, решила показать мне, что и у них есть, что то не обычное. Не обычность была в том, что крышка открывалась в бок, а в ней, посередине, стояло выпуклое стекло. С обратной стороны вставляли картинку и смотрели. Можно было все лица разглядеть. А меня удивляло солнце за головой. Про себя подумал, ну и что такого, что у них сундучок. А у дяди Мишки Панова, есть патефон. А мой дед Кузьма всей деревне гадает на картах. Не удивила.
Так, добрались до Мухина Сада. Правда, по пути заходили на не вытоптанные травы между дорогой и колхозным полем, так как пастухи строго следили, что бы коровы ни зашли на посевы. Был бы скандал. По этому, здесь было всё разнообразие трав. И кашка (клевер) и свистун ( высокий овсюк с колосками вверху) из которого раньше мне дедушка плёл на голову шапку от солнца на другом лугу. Метод плетения такой же, как венок из одуванчиков, только вершки были собраны в кучу и завязаны. А у «Косматки» у нас с Нинкой возникло разногласие в названии этой травы. Я предложил подружке попробовать на вкус молодой отросток, отломав его. Она увидела на сломе белый сок, сказала, что это Молочай, он у них в картошке растёт и его есть нельзя. А я знаю, дед Кузьма говорил -Это «Косматка» и её можно есть. В конце концов, пожевав не много стебелек, согласился, что нет такого сочного вкуса как от лопуха. Молочай у нас на огороде с картошкой тоже, наверно был, но я обращал внимание только на мак. Когда он созревал, то бочонок становился жёстким, и приподнималась крышка. Оттуда можно было натрясти чёрных семян и тут же съесть. Вкусно.
Нинка потянула меня в сторону молочной фермы. Понятно, ей не терпелось похвалиться своим куклёнком с нашей сверстницей Юлькой. Юлькины родители заведовали этой фермой и прямо там жили. Это был огромный дом, где посередине стояли сепараторы, которые надо было крутить рукояткой. Слева внизу, в яме, была печка, а сверху, чуть выше пола большая ванна с горячей водой, куда ставили фляги с молоком. Справа в углу узнавали жирность молока. В стеклянные трубочки наливали молоко, затыкали черными пробками и укладывали по кругу в канавки. Закрывали крышкой и крутили как сепаратор за рукоятку, так что пол гудел. А дальше в глубине, в чанах плавала брынза. И много, много фляг. Со сливками, с обратом. А, из чего делали казеин, не знаю.
Нинка спросила: «Тёть Мань, Юлька дома?»
-Да вон она с Асей казеин сушат. Нинка пошла к ним, а я замешкался, предполагая, что будет, что то не обычное, по беготне и оживлению работниц фермы.
« Марь Васильевна, глянь, кажись, с Маркуни утрешник везут », - посмотрев в сторону дороги, я увидел подводу с флягами. Которая, потом остановилась у самого крыльца, и наездник весело обратился ко всем.
-Что? Поди, уж и ждать перестали?
- Алим, ты то, что радостный такой?- спросила Мария Васильевна,- давай говори что стряслось? А то мы, правда, извелись. Молоко то утреннее, не скислось? Дело то к обеду идёт.
- Да что, что. Волк напугал моего "Верного".
-А что с ним? То то, я смотрю другая лошадь.- вклинился в разговор ещё кто то.
-Давай по порядку,- попросила заведующая фермой.
-В лощине хотел сходить в кусты, а оттуда выскочила серая собака, как я сначала подумал, и прямиком в Калугинские подсолнухи. "Верный" на дыбы и в сторону, телега повалилась на бок, придавила его. Я бросился развязывать хомут, чересседельник. Дуга сама выскочила, а "Верный" в сбруе рванул назад, в сторону стойла. А мне что делать? Поднял телегу, собрал фляги, хорошо, что в них вставил чекушки. Ни одна не открылась. И пошел в сторону конюшни.
-Потом доскажешь. Валентина, Тоня, помогите ему, - Валя и Тоня ставили фляги на край телеги, а Алим легко и ловко, только желваки играли под майкой, их подхватывал и носил на крыльцо. Тоня сама спустилась с телеги, а Валя попросила.
-Алим, меня сними. – и, бухнулась прямо ему на руки. Он что-то пытался ей сказать на ухо, но она вертелась и визжала.
-Валентина, отпусти парня. - вмешалась заведующая. Странно, держал её Алим, а отпустить должна Валя. Ну, пёс с ними, сами разберутся. Дальше разговор пошёл про то, что это был волк, и он часто там шастает. Что делать с молоком, сколько "обрата" он возьмет. Не интересно. И я пошёл к девчонкам на лужайку, на склоне к оврагу. Там на полотне сушился казеин, такие мелкие белые червячки. Тётя Ася, длинной хворостиной, отпугивала наглых воробьёв. И вполголоса напевала про Марусеньку, которая мыла белые ножки. Девчонки из сухих и сырых веток, каждая для себя, сделали шалаши и куклами ходили в гости друг к другу. Нинка, ненадолго, надула губы на меня за упёртое не желание дать ей "петуха" для её шалаша. Самые ходовые у нас игрушки были из поросячьих казанков после варки студеня. При самой малой фантазии они превращались в любое желание. Юлька хотела и со мной поделиться казанками, но я решил, помогать, тёте Асе сушить казеин и охранять его от воробьев и деревенских пацанов. Машинально помахивая хворостиной, я с упоением слушал Асю. Она была для меня источником праздника. Там, где была она, было весело от её таланта петь и плясать. Когда собиралась молодёжь по вечерам на "пятачке", то это была другая жизнь. Для души. Игры в третий лишний, танцы под "гребёнку", и отплясывания "цыганочки", "барыни". И во всём этом заводилой была Ася. Танцевали "светит месяц", "польку", "дусцеп", краковяк, пели частушки, матаню.
Я матаню помотаю
И на печку положу
Ты лежи, лежи, матаня,
Я на улицу схожу.
Частушки.
Мой миленький уехал
За тридевять земель,
А на память мне оставил
Высекалку и кремень.
Солдат мой сосед,
Я сошью тебе кисет.
Голубой, тюлевый.
Приходи, закуривай.
Особый восторг получали частушки не приличного содержания. Вот одна из них боле менее не прилично, приличная.
Чечевица с викою,
Подержите ридикюль,
Я пойду, посикаю.
Музыку извлекали из большого гребня. Между зубьями вставляли бумагу и губами дули на неё. Получался дребезжащий звук с примесью нужной гортанной мелодии. Ну а цыганочку с выходом и припевом начинала Ася, потом любой желающий мог вступить, кто мог бить дроби. А особо меня заводила "Барыня". Было желание, вот бы мне так раскрепощенно повеселиться. Но сдерживало чувство опасения, что не смогу так. И будут смеяться, а это было для меня самое страшное. Выглядеть смешным. Поэтому всегда радость веселья чуть, чуть, оставляла грусть не удовлетворения для тела. Но, думаю, так было у многих не смелых.
А сейчас с замиранием сердца и опаской как бы это не прервалось, слушал песню. Видимо, так был увлечён, что Ася спросила,
- Нравиться?- я закивал, и почему то сказал, что не знаю эту.
-А какую знаешь?
-Про рыбаков.
-Ну, давай, подпевай,- лукаво улыбнулась и начала.
В одном прекрасном месте,
На берегу реки.
Стоял красивый домик,
В нем жили рыбаки.
В нем жил старик с старушкой,
Почётная семья.
У них было три сына,
Красавцы хоть куда.
Один любил крестьянку,
Другой любил вдову.
А третий молодую,
Охотника жену.
Охотник раз собрался,
Охотиться на дичь.
И повстречал цыганку,
Что может ворожить.
Цыганка карты разложила,
Боится говорить.
На сердце туз пиковый,
Семёрка с ним лежит.
На сердце туз пиковый,
Семёрка с ним легла.
Жена твоя не верная
Целует рыбака.
Охотник распростился,
Цыганку благодарил.
А сам с большой досадой,
Домой поворотил.
Тут подошла Мария Васильевна и сказала Асе сворачивать сушку, а нам надо идти домой, так как скоро будет дождь. Надо так надо. Мы быстро собрались, закинув котомки за спину. Куклёнка Нинка положила в запазуху, пошли обратной дорогой в свою деревню. Перед оврагом мы увидели на горе бабу Авдотью, которая махала нам рукой, а за её спиной на полнеба была чёрная туча. Поднявшись к ней, я ощутил, что то не обычное вокруг. Стояла такая тишина, что неслышно было, как скрипит колодец в средине деревни. Как в сказке, слушаешь и видишь героев, а не знаешь, что их окружает, что рядом там ещё есть какая то жизнь. Как будто есть только они и ни чего больше.
Мою котомку бабушка занесла в погреб и вернула Нинке её корзинку, сказала,
-Коль, помоги корзинку отнести, а котомку потом я заберу у Груньки.
И мы пошли к Нинке. Там ходу через один дом. Всё ещё стояла тишина, когда мы вошли к ним в сени. В сенях за дверью на скамейке стояло ведро с водой и кружка. Мы жадно пили колодезную воду, вдруг ни с того ни с сего дверь со всего маха, с грохотом закрылась. Я чуть не поперхнулся водой от неожиданности. Баба Груня перекрестилась, закрыла оконце и сказала,
- Щас дождик будет, идите в избу.
В прихожей мы прильнули к окошку, потому что на улице стало твориться, что то невообразимое. Ветер пыль на дороге так поднял, что не видно было сараев. Летели щепки, солома, прогрохотало пустое ведро прямо под окнами и вдруг пыли стало меньше и запахло влагой. Первые крупные капли дождя в пыли поднимали дымку. Потом всё сменилось, стало видно сараи, но тут их осъявило так, что они на мгновение были как призраки. И, неожиданно, так громыхнуло с треском и раскатами, что нас прижало к земле. пришлось отойти от окна. А за окном уже стоял шум дождя, да не дождя, а ливня. Прогромыхало прямо над нами, потом тише в стороне. А когда дождь стих и выглянуло солнце, стало совсем всё по-другому. Трава примята, и всюду вода, а по дороге бил бурный поток. По нему мальчишки из конца деревни, в одних трусах, носились как угорелые. К ним присоединилась и Нинка Ефимова. Тут и мы не выдержали, направились к выходу.
-Куда, куда вы?- забеспокоилась тётя Груня.
Но было уже поздно. Мы выскочили во двор и сразу хотели бежать на улицу. Но тут Нинка поскользнулась и ногами попала прямо в ручей, который собирался на огородах и бурлил через двор.
- Ай, ай,- причитала в проёме двери Нинкина бабушка,-потонешь.
Я бросился помочь ей подняться, но не рассчитал, что стало так скользко, плюхнулся рядом. А с улицы, вдоль стены с палкой для опоры, к нам шла баба Авдотья. Она шла меня забрать домой. Мы, навалявшись, помчались искать чистый ручей, что бы ополоснуться. Баба пошла вслед за нами, немного поговорив с тётей Груней. Правда она нас не пустила на дорогу, малы ещё. Дорога спускалась в овраг, по этому все ручьи собирались в низ увлекая с собой грязь и мусор. Солнце принялось наводить порядок после дождя. Поднимать примятую траву, сушить протоптанные дорожки, чтобы не скользили люди и не месили грязь. У нас, у дома и сенями, в углу лежал огромный плоский камень, который был всегда горячий.
-Сиди тут, на камне, я помогу тебя помыть, сними мокрое,- попросила баба Авдотья. Принесла горячей воды. Срастила с дождевой из корыта. И, стала поливать меня с головы, приговаривая: «С гусь вода, с Кольки худоба».
Переодевшись в сухое, пошёл на погреб за своей свистулькой. Рассказал бабушке, откуда она у меня взялась, стал играть в кустах сирени и акации, потом в горнице под печкой, где у меня был собственный уголок для казанков и игрушек. А вечером, ложась спать, под приглушённо доносившееся с улицы веселье молодёжи, не мог придумать, как лучше устроить своего петушка свистульку, со сломанным гребешком. Духовную связь с маманей. Нашёл выход, Положил под подушку, умиротворённо прикрыл ладошкой и почувствовал лёгкое поглаживание по голове. Это была маманя. Уткнулся к ней носом, почувствовал себя в радостной безопасности. Но это я уже спал.