— На самом деле всё очень прозаично: мне было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, за окном был 2005 год или около того, жил я в городе Дубна— центр ядерной физики и человеческой дурости.
Долгие пробежки, серые подъезды, погромы на рынках, озноб от дефолта, кислые рожи и драки за развалившимися ДК. Одним утром я собрал в рюкзачок с логотипом «Oasis» вязанный мамой шарф, хлеб, и плеер с парой кассет. Надел футболку, кеды и потёртые джинсы с рынка, тихо прикрыл дверь и свалил из дома. Никакого чёткого плана не было. Ну, когда тебе четырнадцать, какой может быть план? Сейчас я помню только, что подумал: «Ну, ничего, Пелевин же жил в лесу, я, чай, не хуже». Включил погромче музыку и пошёл по улице. Пол дня прошатался, провалялся на траве, съел коробку печенья, купил свою первую пачку сигарет и «балтику тройку» в палатке, и лёг спать в рощице в парке, или, как мы его называли, в «волшебный лесок». Спать было погано, и нет, не потому, что холодно или сыро, а потому, что в этом парке традиционно собиралась вся гопота нашего района и было страшновато. Собирались, заливаясь дешёвым пойлом, орали, били морды и себе, и всем прохожим без разбору. К вечеру я проснулся и пошёл вглубь парка, где не было ни дорожек, ни лавочек, ни фонарей. Там под горой, на которой было старая, заброшенная воинская часть, есть канализационный коллектор. В нём плещется маленькая речушка, вытекающая откуда-то со стороны кладбища. Я помнил этот коллектор, когда ещё был совсем маленьким: мы тогда, с девчонками со двора, залезали в него и голышом, как припадочные носились по нему, ограждённые от всего мира стеной деревьев.
Люков в коллекторе не было. Внизу было видно две небольшие, даже чистые, площадки. «Отлично», — подумал я и решил, что буду ночевать тут. Натаскал палок, картонок, сбил широкую доску со старой лавки, сделав из неё основание для своего лежбища. После этого я решил сходить в киоск и купить ещё какого-нибудь алкоголя. Пиво мне не понравилось, и я решил купить дешевого вина. Затем сел на парковую лавку и давясь, этой «кислятиной из пакета», смотрел на заходящее за край неба солнце. Опьянение принесло состояние какой-то эйфории, я сидел на лавке и смеялся. Все сложности ушли, и было чувство всепонизывающей легкости, постепенно переходящее в головную боль и тошноту.
Когда уже окончательно стемнело, я пошатываясь спускаясь к коллектору, наткнулся на какого-то бродягу, лежащего в спальном мешке, рядом с моим местом. Я чуть не подох со страху. Бродяга же житейски протянул: «Ааа, вот и ты. Я вот гулял и смотрю, что с той стороны застелено, думал, кто из своих заехать решил, а тут ты, пацан, Сколько тебе, двенадцать?»
— Четырнадцать. — промямлил я.
— Да ты, это, не обижайся, тут темно и не ничего видно. Спускайся, не боись, не трону. Я, это, спать буду, ходил сегодня на платформу, лом сдавал, всё тело болит. Так что давай, если не ссышь, то заходи, гостем будешь.
Я перелез на свою «койку», свернулся калачиком и попытался заснуть. Голову кружило и было жутко холодно, да ещё я боялся скатиться в воду. Так и пролежал несколько часов, весь трясясь и постоянно ворочаясь. «Эй, пацан, так не пойдёт.» Бродяга встал и неспешно стал обламывать ветки у стоявших рядом деревьев. Через несколько минут я услышал треск от разгорающегося костра.
— Давай подтаскивай своё лежбище ближе к костру, от твоей тряски сам трястись начинаю.
Я медленно поднялся, руки меня плохо слушались, Бродяга помог дотащить мои вещи ближе к костру. Я сел и мы стали беседовать. Бродяга почти не говорил о себе, да я и не спрашивал: думал, мол, так у них принято. Зато он спрашивал меня о моей жизни, о семье, о школе, и вообще, почему я здесь. Узнав, что у меня вообще-то есть родители, дом, будущее, бродяга сказал, что нужно быть мужиком и прощать других, что бы они не сделали. Обида она такая, не заметишь как поглотит и стану я таким как он. «Я всё понимаю, и этот твой, как его, юношеский максимализм и нигилизм и вся прочая дрянь, но так нельзя.» Мы проболтали до восхода, потом я как-то незаметно стал клевать носом и окончательно заснул.
Поспал я всего часа два. Утром проснулся оттого, что Бродяга притащил откуда-то сковородку и стал жарить на ней хлеб, громко напевая «Союз нерушимых республик свободных». В свете солнца я разглядел его лицо. Лицо у него было правильное, не заплывшее, но посмуглевшее, нос с горбинкой, серая щетина, пепельные не длинные, но взъерошенные волосы.
Этот и следующий день я так же, как и предыдущий, прошлялся по городу. Задыхаясь и кашляя, курил сигареты, давился дешевым пойлом, вечером приходил обратно, болтал с Бродягой и засыпал.
На третий день я начал ощущать усталость, тело ломило. Я пришел на место, как всегда, около десяти вечера, Бродяга нажарил в костре картошки, но я не успев съесть и одну - заснул. Сон, который я увидел той ночью, намертво выбился в моей памяти:
«Сначала была тьма, пульсирующий свет меняя цвета все рос и рос наполняясь разным образами. Плотная стена тумана стала подниматься по сторонам. Бордовая лошадь пронеслась мимо меня. Только вот топот как будто доходил до меня не сразу, а через какое-то время. Как - будто меня треснули чем - то тяжелым по голове и сознание, как в советских мультфильмах, пытается соединиться в одно целое из разноцветных частей. За лошадью, размеряя шаг, понеслось рота солдат, тоже почему-то с отсутствующим звуком. Во главе процессии был мой отец, который укоризненно на меня посмотрел и отвернулся. Когда я стал дальше всматриваться в лица солдат, я понял, что всех их знаю. Вот пошел Петр Андреевич - наш сосед по даче, вот Илья Игнатович - продавец канцелярии, рядом со школой. Все они проходили мимо меня, резко отводя головы в сторону. Куда они все идут и почему в форме? Мой приятель, с которым мы любили прогуливать уроки в 7м классе, остановился, заметив меня, подошел и протянул зеркальце.
Я всё ещё не понимая происходящее взглянул в отражение и обомлел. Там замес-то своего лица, я увидел лицо Бродяги. Меня пошатнуло и я швырнул зеркальце о пол.
Тут я увидел маму, которая, проходя мимо, остановилась и стала смотреть на меня, в этот момент все проходящие мимо люди повернулись в мою сторону и тоже уставились. Откуда - то появившиеся барабанщики заиграли быструю дробь и окружающие стали тыкать в меня пальцами.
«Не смотрите на меня! Это не я! Отвернитесь!» — орал я.
Они качали головой и громко смеялись, постепенно стали поднимать с пола палки, песок камни и кидать в меня. Затем развернулись и пошли дальше. Дымка спереди рассеялась и я увидел, что они идут к краю обрыва, откуда один за другим стали падать вниз, не сбавляя шага. Барабанщики всё так же выбивали ритм, люди продолжали проходить мимо, укоризненно качая головой, а я всё кричал и кричал: «Не смотрите на меня! Не смотрите!»
Так продолжалось до тех пор, пока я не остался один. Я стоял один, в гулкой тишине.
«Мама? Папа?» — дрожащим голосом проговорил я через какое-то время. Всё моё тело трясло, и было ощущение, что случилось что-то ужасное.
Я задрожал от своего голоса и открыл глаза. Я был в холодном поту и на меня впритык смотрел Бродяга: «Пацан, всё баста! Тебе пора домой.»
К вечеру, я помятый, похудевший и посеревший вернулся домой. Мамка в слёзы, я ей конечно объяснил, что вот да, сбежал, да жил у друзей, что в лес с палаткой ходили на два дня, но ведь живой, ведь всё в порядке, ведь дома. Отец сказал идти отмываться, затем устроил порку.
Пока меня отчитывали, мой взгляд привлекла картина, нарисованная ещё моим дедом и висевшая у отца в комнате. На картине был нарисован обрыв, поросший ветвистыми деревьями и утопающий в сером тумане. На обрыве одиноко сидел человек с серыми волосами и смотрел в бездну. На следующий день я попросил отца повесить картину мне в комнату, как напоминание за тот свой побег. Бродягу с тех пор я ни разу не видел.