Никаких женихов в командировке не встретилось – вопреки предсказаниям всей женской половины коллектива. Офисные дамы, которые ни в какую командировку не ехали, рассуждали о том, что там будут, во-первых, учредители и представители, во-вторых, инвесторы. Напутствовали: «Вы там не зевайте!». Ленка, коллега и напарница, с которой Надя вынужденно делила снятую руководством квартиру почти три недели, с завидным оптимизмом искала и не зевала. Надя, тщательно пряча не только от окружающих, но от самой себя мысль: «А вдруг и правда? Вот так, в командировке?», – в первые же дни поняла, что этот город, как и другие, изобилует такими же мечтательницами, как Ленка. С лихорадочным блеском в глазах, со взглядом, ищущим и оценивающим каждую мужскую особь. Надя давно подозревала, что как бы женщины не стремились изобразить самодостаточность, сколько бы не заявляли, что не в мужиках счастье, прикрываясь карьерами, детьми и насыщенностью жизни от хобби до обучающих курсов, всё равно ждут и надеются. Ждут своего принца или, на худой конец, свинопаса и надеются на обретение женского счастья в виде создания семьи.
Она сходила в пару баров с активной Леной и на банкет, организованный принимающей стороной. На банкете свободными оказались только совсем зелёные юноши, которые с вожделением смотрели не на женщин, а на столы с закусками и напитками. К зрелым мужчинам прилагались намертво прилепленные к ним жёны.
Ленка не теряла оптимизма. В субботу они пошли в самый крутой по отзывам местных бар, где к Наде и правда подсел какой-то мужчина с печальными залысинами, глазами и брылями. Надя с тоской думала, что у неё уже тоже намечаются брыли и глаза – печальные, и слава Богу, что залысин нет!
Командировка была изматывающей – обилием лиц, людей, разговоров. Последние несколько дней Надя едва сдерживалась, чтобы не треснуть неумолкающую Ленку, мучилась бессонницей и изнывала от желания поскорее оказаться дома. Она устала от соседства с милым и весёлым, но совершенно чужим человеком, от чужого города, неуютного в несовершенстве ранней весны.
А в Питере, сцепив зубы, писала отчёты, выступала на совещаниях и слушала вместе со всеми Ленкины рассказы, изрядно приправленные фантазией коллеги. Она ужасно соскучилась по бабуле и дочке, но уже через неделю после возвращения мечтала отправиться в экспедицию на любой из полюсов. Желательно совершенно одной, без напарников. И без телефона, радио и телевидения. Чтобы был только приёмник, как в советских фильмах про разведчиков, который передаёт не буквы, а точки и тире.
«Случилось чего?», – беспокоилась бабуля, когда Надя решительно заявила, что поедет на дачу ещё до майских на честно заработанные отгулы.
«Бабуль, холодно ещё. Ну куда вы с Дашкой поедете в эту сырость? Потом не сможешь огородом заниматься со своим ревматизмом. Я дом протоплю, намою, просушу. Огород трогать не буду, клянусь!».
Бабуля согласилась, хотя заглядывать в глаза с тревогой не перестала. Даша мать горячо поддерживала. Каждый раз переезд на дачу сопровождался Дашкиным ворчанием: «Ну, ведь осенью всё убирали! Мешками мусор выносили же! Или зимой он тайно переползает обратно, или нам его подкидывают!».
Домик встретил Надю холодом, старческим постаныванием и покряхтыванием. Он как будто вздыхал и жаловался, а Надя бормотала: «Ничего, вот мы сейчас печку затопим, будет хорошо!». Полная решимости прямо сегодня начать грандиозную генеральную уборку, Надя усиленно изображала вид деловой и решительный. Она потягивалась, потирала руки, проходилась по комнатам, намечая план работ.
Печка тоже сначала кряхтела и жаловалась. Надя и её уговаривала, что ничего, сейчас будет хорошо. Пока печка насыщалась первыми полешками, Надя успела перетаскать большую часть баулов в дом. И подкидывая новые поленья изголодавшейся печке, решила, что заслужила перерыв и кофе.
И только когда уселась на маленькую табуретку у печной дверцы, поняла, что вот, наконец, она одна в своей маленькой избушке. Хотя вокруг вполне себе питерская весна, но кажется, что на самом деле вечная мерзлота, и только тут есть горячее печное сердце. И можно, наконец, не улыбаться, не торопиться, не разговаривать, не решать ни рабочих, ни семейных задач. Где дано: бабуля, дочка, работа, ипотека, развод, которому уже без малого пять лет. Где алгоритм решения прост: вставай и делай, хватай подработки и командировки, уговаривай себя, что вот решим очередное действие, и там будет что-то хорошее, просто так, ни за что. И после каждой решённой задачи неуверенно выводишь «Ответ:..». А этот задачник – сама жизнь. И перевернуть страницы в конец, в раздел «Ответы», чтобы подглядеть, невозможно: правильно решила или неправильно? А тут уже следующие задачи вырисовываются: бабуле – больничку, дочке – репетитора, начальнику – отчёт.
Так Надя долго сидела, подкидывая дровишки в печку, подпирая горячие щёки кулаками. Порядок навести – это для бабули версия. Хотя давно пора перебрать миллион скопившихся вещей. Но себе Надя пообещала всерьёз поразмыслить над собственной жизнью. Ей почти тридцать семь, ужас и крах! И за прошедшее с развода время Надя только и начала понимать, как быстро это самое время летит. Не успеет Надя оглянуться, как Дашка совсем вырастет. И не стоит её удерживать возле себя, конечно. Квартиру, наконец, достроят, и пусть пробует жить сама, если захочет. Но тогда они останутся с бабулей вдвоём.
Надя живо представила себе, как они с бабулей, одетые в одинаковые фланелевые халаты, с косыночками на головах, сидят и пьют чай с пряниками. Как они, кряхтя, рассуждают про ревматизм и растущие цены и про Дашку, что она совсем невеста, скоро, поди, внуков им нянчить. Такой смешной показалась эта картинка Наде, что она расхохоталась. Смеялась долго и говорила печке: «Нет, ну придумала же такое! Косыночки, халатики – ха-ха-ха».
Вскочила с табуреточки, ходила вдоль печки и считала, шевеля губами, прибавляя года то Дашке, то себе. Выходило, что когда Даше будет двадцать, ей ещё и сорока пяти не стукнет.
Уборку решила делать любимым с детства способом. Сначала всё вывернуть из шкафов, потом – намыть шкафы, потом – сортировать кучи на нужное и «давно пора выкинуть». Уже когда всё будет разложено – помыть окна и полы. Последним и самым приятным делом будет наведение уюта – развесить шторы и тюль, застелить свежими нарядными скатертями столы, расставить вазочки, собрав в них весенних веток с клейкими ещё листочками.
Но сразу заняться делами не получилось. С соседями здоровалась и слушала про все местные новости: «В зиму ещё полпосёлка остались жить, у Гавриленков дача так и не продалась, но они цену заломили, как за коттедж на Рублёвке! Неужто кто возьмёт?! А мы будем ещё пристройку делать, видимо, цветник уж совсем придётся загубить, потому что огород-то куда сажать? Но без пристройки никак нельзя, тут тремя семьями уже лето жить!», – соседка говорила и окидывала жадным взглядом участок за Надиной спиной: «Вот у вас-то на троих хоромы! Теперь все на дачи съезжают. Мой говорит, что всё, закончились заграницы! А то раньше на дачу не вытащишь детей, и нос воротят: зачем кабачки, зачем помидоры? Всё, мол, купить можно. Вот поди-ка накупись теперь! Не кабачки, а слитки золотые!».
Выяснив, что Макарские и в этот сезон будут продавать яйца, а кроликов привозят фермеры, что насос Никита Саныч поставит, когда скажешь, тогда и поставит, но только до майских, там дети приедут, что соседи с той стороны так и не объявлялись сами, может, опять будут продавать, Надя, чувствуя головокружение, наконец нырнула в безопасное нутро домика.
Решила, что в этот раз план по расхламлению выполнит и перевыполнит.
Она энергично вынимала из шкафов и полок книги, разномастные бокалы, тарелки и рюмки, Бог знает зачем хранимые, ведь вся посуда в кухонном буфете – новая, стильная. Бесконечные папки с бумагами, советские, картонные, с тесёмками. После полезла в платяные шкафы, ужасаясь, что как это они раньше все эти завалы не разгребли. Оглядываясь на кучи барахла, поняла, что фронт работ, если, правда, перебрать и выкинуть всё, что уже потеряло всякую ценность не только денежную, но даже памятную, она сильно недооценила.
К вечеру уже пожалела, что поехала одна. И как она вот это всё осилит? Между завалами из книг, папок, тюков с одеждой приходилось прокладывать узкие тропинки, спину заломило, а шкафы жадно раззявили свои намытые рты, готовые вместить в себя кучу нужных и ненужных вещей.
– На сегодня всё! – громко сообщила Надя дому и печке. Выхватив из книжной горы журнал «Юность» за 1988 год, подхватила термос с чаем и устроилась напротив открытой печной дверцы.
Журнал был хорошим. В журнале были потрясающие иллюстрации. Когда Надя была ещё маленькой и не умела читать, она листала картинки и сама сочиняла истории о кораблях с парусами, о женщинах с развевающимися волосами и красноармейцах в будёновках. С умным видом она «читала» взрослым, и все смеялись.
И сейчас Надя, как в детстве, смотрела только картинки, решала, что за лето непременно почитает сами журналы и выкидывать их, конечно, ни за что не станет! Только теперь никаких интересных историй про людей, корабли и волшебные города не придумывалось. Теперь в этих картинках находила Надя что-то, что напоминало ей о её собственной жизни.
Когда они с Кириллом поженились, они совсем перестали ездить на эту дачу. Сначала много работали. А потом, когда родилась Дашка, совсем разболелся и слёг дед, ему нужен был покой, а малышка всё время орала. А когда дочь чуть подросла, Кирилл говорил, что с детства ненавидит вот эти сотки и огороды, и они ездили в профилактории и на море. А если и заезжали к бабуле, то Кирилл говорил, что ничего не понимает ни в лопатах, ни в секаторах, ни, тем более, в насосах! Стремился как можно скорее покинуть дачу.
В первое после развода лето Надя вернулась сюда, как будто из-за границы на родину. Она плакала вечерами на худеньком бабулином плече и спрашивала: «Как же так, бабуль, как же так? Ведь мы даже почти не ссорились. И у него нет никого, мне бы уже доложили». А бабуля объясняла ей, что это напрасно так думают, что старости боятся женщины. Мужики, мол, сильнее боятся. Вот и бегут, чтобы почувствовать себя ещё на коне и в строю. А у Нади никак не укладывалось в голове: как это Кирилл устал от семьи? Как это они «не живут, а двигаются к пенсии»?!
– Надо думать про будущее, а не про прошлое! - одёргивала себя Надя.
Ворочала кочергой в печке, снова подпирала кулаком щёку и пыталась думать о будущем. Будущее представлялось размытым и туманным.
Даша всё не определится, куда поступать, поэтому репетиторов и кружков много, а это – деньги. Бабуля, хотя и держалась молодцом, но потихоньку сдавала, надо бы положить её снова в больничку, прокапать. Домик с каждым годом требовал всё больше вложений и всё равно ветшал. Пока ничего, пока справлялись. Но мечта, что когда-нибудь Надежда сможет меньше работать, больше заниматься собой и личной жизнью, казалась нелепой. Да и не складывалось как-то с личной жизнью.
В первые полгода после ухода Кирилла Надя вообще провела в паралитическом состоянии. Она на самом деле ждала, что он одумается, вернётся, как-то объяснит свой нелепый уход. А потом стало понятно, что не вернётся. И что квартиру надо разменивать. Устраиваться на работу, потому что теперь Кирилл будет не приносить зарплату, а платить алименты. И так же убедительно, как когда-то он говорил: «Зачем тебе работать? Я добытчик, ты – жена и мать», теперь он утверждал: «Алименты буду платить от белой зарплаты. На работу устраивайся, засиделась ты как-то».
Работа, квартира, алименты и глобальные перемены не испугали Надю. Она устраивалась, вкладывала деньги от размена в будущую студию для Дашки, переселялась к бабуле. Но совершенно нелогично впадала в панику и отчаянье от пустяков и мелочей. Когда требовалось поменять резину на летнюю и наоборот. Когда отваливалась полка или дверца в шкафу. Когда лопалась труба на кухне или забивался слив в ванной. Надя справлялась, само собой. Но именно в такие моменты одиночество, мысль о том, что всё кончилось, что от неё, Нади, ушли даже не к другой, а просто так, потому что она оказалась скучной, ненужной – раскатывало её, как асфальтовый каток. И она становилась плоской, ненастоящей, неживой. Как бумажные куклы, которых Надя в детстве старательно вырезала, но играть с ними не любила. Они быстро мялись и рвались и, вырезанные, просто лежали со своими бумажными одёжками в коробках из-под конфет.
Бабуля, глядя на Надины танцы с отвёртками, сражения с сантехническими трубами и тяжёлую атлетику с колёсами, бормотала: «Я и лошадь, я и бык». Выговаривала:
«Ты к брюкам приросла, как рабочий к робе, хоть бы платье надела! Тебя в этих штанах только на сварочные работы посылать и на шабашки звать. А в платье, глядишь, и на свиданье кто пригласит!».
Надя смеялась, целовала бабулю, отвечала, что какие там свидания, у них план горит рабочий!
А очнулась Надя, когда Дашка поведала, что у отца завелась «мадам». Она стала участвовать в разговорах о диетах на работе, соглашалась идти на обед в кафе и в субботу в театр. В телефоне завелись записи: «маникюр Линда», «ресницы Лариса» и даже «ботокс Олеся». На ботокс и ресницы так и не решилась, но брюки убрала, а носить стала платья. На работе тема «где встретить его» обсуждалась регулярно, но Надя сомневалась и в сайтах знакомств, и в том, что судьба должна найти и за печкой. Равно не срабатывало и творить судьбу самой, и ждать под дверью своё счастье, когда дело касалось мужчин.
– Счастье не за печкой! – убеждала Надя поленья, – счастье – это сама печка!
Утром Надя знала совершенно точно, что счастье – это печка! Особенно, если она натоплена. Она долго отогревалась, прежде чем приступить к штурму гор и завалов, а потом обращаясь то к печке, то к шкафам, доказывала, что она, Надя, очень счастливый человек. Она перечисляла своим благодарным молчаливым слушателям все свои составляющие счастья. У неё жива золотая бабуля и держится пока, слава Богу. У неё умница и красавица дочь – без подростковых заскоков. У неё есть работа, жильё и даже дача! Она сама здорова, тьфу-тьфу, и всё ещё сильная и выносливая. А это – очень, очень много!
И когда в заслуженный перерыв она пила свежесваренный кофе, то улыбалась печке и поленьям совершенно счастливой улыбкой. Говорила ей, как самой старинной и преданной подружке:
– Мужчину, конечно бы, хорошо. Для совсем уж полного счастья. Ну, и по хозяйству бы пригодился, – ухмылялась своим мыслям, в которых мужчине в её жизни отводилась определённо роль утилитарная. И приблизившись к печке, доверительно рассказывала, – и обнять бы ещё. Не только Дашу с бабулей. Ну, и остальное тоже, – жаловалась.
Печка отвечала жарким теплом, тихим шорохом и потрескиванием поленьев. Кофе был допит, но убаюканная Надя сонно смотрела на огонь и думала, что стоит ли хорошее, что у неё есть, делать совершенным? Да и возможно ли это? После почти целого года попыток наладить свою личную жизнь Надя остыла. Бабуля с Дашкой, которые поддерживали это стремление, расстраивались и говорили, что рано она руки опускает. Надя хохотала над ними: «Вы что, избавиться от меня хотите?». Объясняла, что хороших мужиков на рынке холостяков разбирают молниеносно, ибо – дефицит. И мало ли каких жертв потребуют от Нади?
До сих пор стыдно, до горящих щёк, что занятая своей семьёй и Кириллом, она так редко бывала у бабули. Так мало поддержала её после похорон дедушки. Так мало и редко приезжала, чтобы выпить чаю с пряниками! Кирилл не запрещал, конечно. Но и не поддерживал. И вообще, Кирилл боялся старости и несчастья. Он брезгливо кривился, и у него лицо принимало вид страдающий, когда ему приходилось иметь дело со стариками, когда видел несчастных брошенных собак или котят. Он не выносил некрасивых моментов, чьих-то болезней, даже простуд. И подумать только, когда-то Наде это казалось проявлением «тонкой душевной организации».
– Знаешь, печка, а хороших мужиков я боюсь. Ну, куда мне уже? У меня брыли намечаются, попа – не орех и смех дурацкий.
Кирилл всегда говорил, что у неё совершенно не интеллигентный дикий смех.
Второй этаж уже радовал глаз, здесь теперь только полы помыть. Кухонные шкафы и полки Надя тоже помыла. Посуду можно даже не споласкивать. Осенью всё намыли, упаковали, теперь только разложить. Но это уже завтра. К печке Надя выволокла любимое кресло и предвкушала, как помывшись, пусть пока и в тазиках, сядет тут с журналами и книжками, заварит прошлогодние травы, сделает целую гору бутербродов, и будет счастье совершенно полным. Мужчина в эту картинку и не вписался бы!
– Вот это – счастье! – радовалась Надя, – не на печке, не за печкой. А прямо вот тут, – и положила на спинку кресла плед. Потому что плед – это тоже часть счастья.
Ведро с водой уже закипело, Надя спустила его вниз, поближе к печкиному боку. Притащила два ведра с холодной, отдуваясь и бормоча недовольно, что она всё-таки и лошадь, и бык.
Всё было готово к помывке и к вечернему счастливому отдыху у печки. Только огромные чёрные мешки притягивали взгляд, постоянно попадались под ноги и портили картину.
– Нет, надо всё-таки эти останки прошлого увезти на помойку! – решила Надя.
Когда выехала за калитку, гружёная как верблюд тюками, еле удерживая вихляющий велосипедный руль, решила, что всё-таки она женщина. Потому что логика явно женская. Ну, правда! Выезжать на машине задом и возиться с воротами было лень. А убить час с велосипедом – это, конечно, не лень. И пока подкачивала шины, пока возилась с седлом и рулём, сумерки уверенно отвоевали себе место вокруг кустов жимолости, деревьев и крыльца. Ещё и дождик зарядил, не сильный, но противный. Ехать было совершенно невозможно. А вместо удобных кроссовок – пластиковые китайские калоши, которые скользят по грязи.
«Ничего, до помойки пройдусь, а оттуда доеду». Надя шла рядом с великом, вздыхала и снова думала о выгодах присутствия мужчины. Вот сейчас он бы мешки эти дурацкие тащил, а не Надя. Смотрела под ноги и сокрушалась, что так и попёрлась по посёлку в старых штанах, на которых после уборки на втором этаже пузырились колени, и рваный низ одной штанины болтался по грязи. Надя даже не заметила, кода оторвался кусок. В калошах, в старой куртке, которая была откровенно мала. И это ещё хорошо, что не видно пижамную футболку с прорехами на швах! Хихикнула, потому что подумала, что соседей таким видом не удивишь, а принцев в этом посёлке никогда не водилось. Разве что свинопасы, но и те заняты. Тусклый фонарь от магазина до помойки не доставал. В сумерках было даже хуже, чем в темноте. В сумерках Надя плохо видела, и бабуля говорила, что это «куриная слепота». На помойке метнулась тени, Надю передёрнуло: «Крысы?».
Аккуратно прислонив велик к стене, огораживающей помойку, она взяла первые два мешка и потоптавшись в нерешительности, тихонько двинулась вдоль заборчика. Стуча зубами, выговаривала себе про дурную голову, из-за которой нет её ногам покоя. Закинула мешки и бегом засеменила за двумя следующими. Подхватив их, снова потопталась и, подбадривая себя, уговаривая не трусить, понесла к контейнерам.
Она уже оседлала велик и, вцепившись в руль одной рукой, тыкала пальцем в телефон в поисках фонарика, чтобы обратно хотя бы дорогу подсветить. Под вспыхнувшим лучом фонарика прямо под колёса мчалась серая юркая крыса, а за ней, оглашая окрестности лаем, одна – дискантом, а другая – басом, неслись две собаки.
Про типично женскую логику Надя не успела подумать, но повела себя абсолютно по-женски. Закрыв глаза, она одновременно орала, как иерихонская труба, махала перед собой рукой с телефоном и крутила педали.
Надя ничего не успела ни понять, ни подумать. И едва ли смогла бы рассказать последовательность: сначала резкий, как окрик, скрежет и длинный, как будто матерный, автомобильный гудок, а потом её что-то толкнуло и перевернуло, кажется, через голову, или всё было наоборот? Она ещё услышала страшный хруст, и ногу как будто великан сжал железными пальцами и только потом – ослепительная, как свет в операционной, боль от лодыжки до копчика.
При этом Надя не переставала орать.
– … мать! Женщина! – кто-то явно обращался к ней. Надя попыталась не то сесть, не то встать на четвереньки, но великанские пальцы зажали ногу и не отпускали, и Надя завыла на одной ноте: «А-а-а-а», таращила глаза, но видела только ослепляющие фары и чьи-то ноги в брюках и в туфлях.
– Не вставайте! – снова закричали на Надю. – И прекратите вопить!
Надя захлопнула рот и глаза, почему-то подумала, что её сейчас будут бить, потому что озарение уже наступало. Она въехала в чей-то автомобиль на своём велосипеде.
Кто-то освободил её ногу от великанских железных пальцев, и Надя тут же снова попыталась подняться, но ноги и руки не слушались.
– Посмотрите на меня! – приказал кто-то властно, и Надя, не рискуя спорить, тут же вытаращилась на голос и снова глаза закрыла.
«Вот, блин», – подумала Надя и ещё раз: «Вот, блин!».
– Женщина, – снова заговорил мужчина, – девушка, как вас… Вы говорить можете? Вы тут живёте? Вас надо в больницу, но я даже не знаю, приедет ли сюда скорая.
Последние слова прозвучали уже глуше, а ругательная тирада совсем тихо, и Надя решилась глаза открыть, скороговоркой выпалив:
– Я в порядке, не надо скорую, не надо никуда, я тут живу, я доеду.
Всё определённо было не в порядке. Велосипед Надя даже не сразу увидела, а когда увидела, поняла, что никуда она на нём не доедет, потому что колесо погнулось нелепейшим образом, и вообще, велик являл собой зрелище жалкое и немного страшное. Во-вторых, губе что-то мешало говорить, и Надя даже немного картавила, а когда провела пальцами по губам, то на них совершенно очевидно была кровь, и Надя смотрела на неё, как завороженная. Неизвестно, сколько бы она так сидела, если бы не почувствовала, что попе мокро и холодно, потому что сидит Надежда в луже. А прямо перед ней на корточках с непонятным выражением на лице сидел мужчина, который выглядел совершенно неуместным. Потому что на нём были ботинки, а не, скажем, кроссовки или калоши. Брюки, а не, например, джинсы или штаны. Лёгкое темное пальто, а не куртка родом из советского прошлого или перестроечных времён.
Увидев всё это совершенно недачное великолепие напротив, Надя, повинуясь всё тому же совершенно женскому инстинкту, а не разуму, заозиралась, пытаясь осмотреть себя, краснея и мысленно чертыхаясь.
«Ёлки, я – как бомжиха!».
– Помогите мне встать, – потребовала Надя
Мужчина обошёл её и подхватил сзади под мышки. Одним рывком, как мешок с картошкой, поднял, продолжая придерживать, пока она пыталась устоять на ногах. Ноги слушались плохо.
– Вы не знаете, сюда скорая приедет? – спросил мужчина, – или давайте, я вас в травму отвезу?
Мотать головой Надя не рискнула, потому что шея тоже казалась чужой, и она опасалась, что у неё просто голова оторвётся, если ею пошевелить. Сквозь сцепленные зубы она пробормотала:
– Не надо никакой скорой, я тут рядом живу, – и вдруг, вспомнив, она начала шарить глазами вокруг, – телефон, вы не видели мой телефон? Мужчина шагнул в сторону, поднял что-то с земли и протянул Наде:
– Он? – спросил, и вид у него был непонятный. Не то брезгливый, не то сочувственный.
Телефон выглядел так же удручающе, как и велосипед. Надя только кивнула и заторопилась:
– Я тут рядом, я пойду, можете велосипед подать?
Мужчина одной рукой взял велосипед, но пошёл не к Наде, а почему-то к помойке.
– Я отвезу вас домой. Хотя надо бы в травму. Покажете дорогу? – проговорил он, открывая багажник и складывая туда несчастный велик.
– Я вам весь салон запачкаю, – еле сдерживая слёзы, сипела Надя, – тут, правда, близко.
– Садитесь, – тон у мужчины снова был властным и приказным.
От стыда и страха Надя еле сдерживалась, чтобы не зареветь в голос, пока мужчина усаживал её в машину. Сидеть в грязных и мокрых штанах в чистом уютном автомобильном салоне казалось кощунством. Надя, каждый раз откашливаясь, говорила сиплым шёпотом: «Тут направо, теперь до конца и направо».
Мужчина настаивал на том, чтобы проводить Надю до самого дома, но Надя шипела: «Не надо, и бросьте велосипед тут».
Только теперь нога начала болеть на самом деле. Надя ковыляла по тропинке, уже дав волю слезам и тихонько подвывая. Знала, что мужчина стоит и смотрит ей в спину.
Продолжение здесь
Светлана Шевченко
Редактор Юлия Науанова