Раза три менял название поста. Сначала написал «Повесть о Ходже Насреддине». Потом – Леонид Соловьев и его «Повесть о Ходже Насреддине». Потом написал так, как сейчас.
Тот случай, когда книга и автор фактически неразделимы. Нет, понятно, что одно без другого в принципе не бывает, если только народ не является автором. Но, к примеру, про «Трех мушкетеров» можно писать, упомянув Дюма только один раз, в самом начале, сказав, что вот он – автор. И все, дальше речь пойдет о короле, кардинале, Атосе и т.д.
С «Ходжой Насреддином» такая штука не пройдет. Автор в ней не просто рассказывает о событиях, происходящих с героем. Нет, тут все сложнее обстоит, а как именно - сейчас объясню.
Для начала – немного о Леониде Соловьеве. Думаю, это будет сделать нелишне, поскольку про него и раньше мало кто чего знал, а сейчас и вовсе, я так думаю, его подзабыли.
Это был добрый и веселый человек, способный на самые неожиданные поступки так пишут все современники. Впрочем, все одногодки века двадцатого, великого и страшного, выросшие в лихолетье революции, были такими. Жизнь закалила. Все они успели за пять революционно-военных лет пострелять, побыть много кем, многому научиться и вволю покататься по стране. Изрядно поколесил по Средней Азии и Соловьев, отчего та, скорее всего, и стала музой всей его жизни.
А в конце 20-х он взялся за перо. Опять же – как и многие тогда, сначала непрофессионально. Среди довоенных писателей дипломированных профессионалов, почитай, что и не было, по сути, они получали профильное образование, уже став знаменитыми. Или даже не получали его вовсе. Булгаков – бывший врач, Петров – бывший милиционер, Гайдар – бывший военный, Козачинский – бывший бандит, Ильф – бывший чертежник. И так далее. Но и без всяких институтов они умели писать так, что открыли дверь в историю отечественной литературы одним коротким ударом ноги, после вошли в нее и остались там навсегда – веселые, бесшабашные, отважные и безмерно талантливые.
Повторюсь - они были детьми лихолетья, а уж оно-то точно научит всему. К слову, в 50-х и далее писателей с дипломами развелись толпы, не меньше, чем сейчас нашего брата самиздатовца. Их книги выходили бешеными тиражами, по ним даже кино снимали. И где они все? Как их звали? Куда делись их многотомные собрания сочинений, на какой свалке они сгнили? И самое главное – их вообще хоть кто-нибудь читал?
Так вот. Соловьев, как и все начинает со статей в газеты, которых тогда было множество, потом пишет рассказы, потом – повесть, которая снискивает похвалу критиков.
А после он берется за книгу, которая сделает его знаменитым. Он пишет «Возмутителя спокойствия», первую часть из дилогии про знаменитого героя восточного фольклора Ходжу Насреддина, весельчака, странника и философа, истории о котором в Средней Азии рассказывают и по сей день.
И вот какой парадокс. Интересно, а помнили у нас бы про Насреддина-эфенди сейчас, если бы Соловьев не написал свою книгу? Не уверен. На Востоке – да. У нас – не факт.
Сам по себе Насреддин – фигура того же ряда, что Робин Гуд или Тиль Уленшпигель. То есть – жил ли он на самом деле, нет - этого никто точно сказать не может. Может просто под этим именем слились жизненные пути нескольких человек? Или просто люди выдумали вот такого персонажа, который всегда накажет зло, посмеется над дураками у власти и поможет тем, кто этого заслуживает? Кто знает.
Так вот – Соловьев пишет первую часть дилогии, она выходит в свет незадолго до войны и моментально становится популярной. Захватывающий сюжет, восточный колорит, богатый язык автора, блестящие диалоги – книга была обречена на успех. По ней даже кино сняли.
Потом – война, а после войны, в 1946 году, Соловьева посадили. Как водится – 58 статья.
И вот тут снова неожиданный поворот событий. Начальник лагеря, в который определили писателя, оказался большим поклонником «Насреддина» и дал Соловьеву возможность написать вторую часть. Или, по другой версии, предложил это сделать в обмен на относительно сносные условия отсидки. Что тут правда, что нет – неизвестно, главное одно – там, в лагере, Соловьев пишет «Очарованного принца», один из самых великих романов двадцатого века. На мой взгляд, разумеется.
Дальше все было просто. В 1954 писатель выходит на свободу, вскоре после этого дилогия выходит сразу в нескольких изданиях и имеет успех даже больший, чем первая часть до войны, войдя в золотой фонд советской литературы.
Она с завидной периодичностью переиздается, и по ней снова снимают фильмы, причем хорошие.
И, что интересно – все остальные книги Соловьева уже плотно забыты, а эта жива по сей день. Ее и сейчас часто издают. Почему так получилось? Не знаю.
Может, как раз потому, что в этой дилогии Соловьев писал, как дышал? И веселый мудрец Насреддин являлся его альтер эго, через него автор говорил с читателями о том, что он сам думает, как он чувствует, и о том, что для него значит этот мир.
А в остальных вещах этого не было. Нет, и «Севастопольский камень», и «Книга юности» очень хороши, но чего-то в них не хватало, если они не прошли проверку временем.
Что же до самой книги – рассказывать о ней - напрасный труд. Ее надо читать, тут по-другому никак.
Скажу только, что эта дилогия – она как две ипостаси человека. Первая часть – это его юность, отважная и бесшабашная. Там Насреддин еще молод и язык у книги такой же – задорный, веселый. А вторая часть – это зрелость, когда человек уже пытается подытожить что он успел, что нет.
Повторюсь – я очень люблю эту книгу, и вот что примечательно - когда был молод, предпочитал первую часть второй, в ней приключений больше. А вот теперь частенько вечером перелистываю именно вторую, находя в ней мысли, созвучные моим собственным.
«Все, все проходит; бьют барабаны, и базар затихает - пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льется грустный закатный свет, близится вечер, время подсчета прибылей и убытков. Вернее - только убытков; вот мы, например, многоскорбный повествователь этой истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем базар своей жизни с прибылью в кошельке.
Миры совершают свой путь; мгновения цепляются за мгновения, минуты - за минуты, часы - за часы, образуя дни, месяцы, годы, - но мы, многоскорбный повествователь, из этой вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя, кроме воспоминаний, слабых оттисков, запечатленных как бы на тающем льду. И счастлив тот, кто к закату жизни найдет их не совсем еще изгладившимися: тогда ему, как бы в награду за все пережитое, дается вторая юность - бесплотное отражение первой. Она не властна уничтожить морщины лица, вернуть силу мышцам, легкость - походке и звонкость - голосу; ее владения - только душа. Встречали вы старика с ясными и светлыми глазами? Это юность, повторенная в его душе, смотрит на вас, это бесплотный поцелуй из прошлого, подобный свету погаснувшей звезды, это блуждающий где-то и наконец вернувшийся к нам обратно звук струны, которая давно уж отзвенела. Да будет ниспослана такая милость и нам за все наши горести и утраты: пусть никогда не изгладится в нашем сердце благословенный оттиск, оставленный юностью, - дабы, вернувшись к нам на закате, узнала она дом, в котором когда-то жила... Есть на земле Фергана, навек покинутая нами и навек незабвенная, - голубой сон души; это ее память, ее след оттиснулись на сердце, ее раскаленное солнце, ее города с многошумными, пестроцветными базарами, ее селения, утонувшие в зеленых садах, ее горы с вознесенными за облака снеговыми вершинами и мутно-ледяными потоками, ее поля, озера и пески, хрустальные рассветы и багрово-страстные, во всю небесную ширь, закаты над горами, ее осиянные ночи, задымленные чайханы, ее дороги, каждая из которых казалась когда-то дорогой в Ирам - страну счастливых чудес... Все это в сердце. Вернусь ли, увижу ли? Нет, никогда. Но есть впереди примирение: вторая юность, - мы не вернемся, мы вспомним...
Прервем наши грустные размышления; зачем переживать нам старость дважды, один раз - в предчувствиях, а второй - наяву? Не так уж много дней подарено нам, чтобы могли мы тратить их с подобным безрассудством, позволяя будущему пожирать настоящее; полдень позади, но до закатных барабанов еще далеко, и базар еще шумит полным голосом; торгуют все лавки, затоплены тысячами людей ряды, волнуются и гудят площади; крики водоносов сливаются с гнусавыми воплями нищих и пением дервишей, скрипят арбы, ревут верблюды, звенят молотки чеканщиков, рокочут бубны шутов и плясуний, харчевни расстилают свои пахучие дымы, блестит под солнцем шелк, переливается бархат, играют узорами дорогие ковры - нет конца базару, и нет предела его богатству.
Хорошо на базаре продавцу, уверенному в добротности своего товара: ему нет нужды хитрить, и лебезить перед покупателем, и заговаривать зубы, подсовывая товар хорошим концом и пряча изъян за прилавок; вольготно и покупателю, чувствующему в поясе плотную тяжесть туго набитого кошелька. Но что делать на шумном базаре жизни тому, у кого весь товар состоит из возвышенных чувств и неясных мечтаний, а в кошельке, вместо золота и серебра, содержатся одни сомнения да глупые вопросы: где начало всех начал и конец всех концов, в чем смысл бытия, каково назначение зла на земле и как без него мы смогли бы распознавать добро? Кому нужен такой товар и такие монеты здесь, где все заняты только торгом: приценяются и покупают, рвут и хватают, продают и предают, обманывают и надувают, орут и вопят, толпятся и теснятся, и не прочь при случае задушить зазевавшегося! Такой человек, ничего не продаст и не купит на этом базаре с прибылью для себя, - его место среди нищих и дервишей...
Но мы, оказывается, все еще до сих пор сидим в чайхане раздумий о жизни, - в этой грустной чайхане, где пьют из чайника несбывшихся надежд и курят из кальяна поздних раскаянии. Скорей на базар! Эй, чайханщик, получи деньги за свой горький чай; лучше бы нам не заходить в твою чайхану и не пробовать его: меньше было бы морщин на лице!» (с)
В общем – народ, если вы еще не читали эту дилогию, то обязательно прочтите. Хотя бы для того, чтобы лучше понять себя самих.