Нас в палате четверо. Я тут старожил, «дед». Но в Голландии с этим считаются, только если ты природный голландец и тебе посчастливилось родиться на клочке этой крошечной страны –хотьна польдере, хоть на речной лодчонке, хоть в рыбачьем домике у кромки моря, хоть на острове – но здесь, на нижних этих землях, в Нии-дер-лааандах. Да и то, если честно, с палатным старожильством почти не считаются, и среди местных – демократия. Типа, все равны. Ну, местные, возможно, что и равны: как-то, где-то, в чем-то. Хотя тут, как и везде, существуют свои кланы, уровни, образовательные цензы. Всё то же самое, что и в России, далее – везде. Я алохтонка – мой автоматический минус даже не обсуждается. Но, чёрт подери, я прилично говорю на их языке, хоть и с акцентом. Ну, акцент в данной ситуации–полная ерунда. А вот мои лингвистические познания однопалатникам здорово мешают – ни поговорить «против» меня, ни обсудить. А очень хочется – чувствую по нервозности их разговора ни о чём. И вот почему. Повадились мои соседи – Бертус и Катрина – открывать окна, не обращая внимания на мои протесты. Хоть я им сообщала, что апрельскими голландскими вечерами это невозможно–лёгкие у меня слабые, могу простудиться. Первый раз я потерпела минут двадцать, в палате проветрилось, да и воздух хороший постоянно. Собственно, проветривать и не надо. Через двадцать минут встала и закрыла окно. Если они меня не спрашивают, то и я не буду. Это было вчера. И, кстати, на вечернем обходе шепнула сестре, что открытые окна и мое хрупкое здоровье не сочетаются. Рассказала про соседей. Сестра обещала приять меры – на словах. Это очень по-голландски. Чтобы не обострять ситуацию, голландец говорит «сделаю» и ровным счетом ничего не делает. Но мне почему-то вчера подумалось, что это надо было бы сделать – сказать моим соседям, что самочинно открывать окна всё-таки не стоит. А сегодня выхожу из душа, и… вижу, что окно снова открыто. Соседка, перехватив мой взгляд, начинает почти кричать: – Я не буду закрывать окно, у меня хроническое воспаление лёгких и астма. – Но у меня то же самое – и хроническое воспаление тех же органов и астма! – говорю в ответ, едва сдерживаясь. Я молча поворачиваюсь и иду на пост. На посту, у мониторов, сидят и мило болтают два сотрудника клиники, круглосуточнонаблюдающие за нашим сердцами. Такие милые, такие беспечные, такие счастливые. Я вваливаюсь с потемневшим лицом и рассказываю ситуацию, но как-то неправильно, в стиле «крещендо»–так, как здесь не принято. А принято так: сдыхай, падай, задыхайся, но улыбайся, говори спокойно и вежливыми речевыми оборотами. И неважно, если ты, произнеся очередной куртуазный пассаж, задохнешься и помрёшь. Значит, «судьба твой такой». Чувствую–проигрываю, хотя они кивают нервно так, слегка меняясь в лицах и переходя из счастливого расположения духа в неустойчивое–чего они совсем не любят, и обещают поговорить с дежурным врачом.
- «Медперсонал вчера обещал поговорить, но никто не поговорил.
Мне что, с соседкой драться, что ли? Или я должна просить моего
мужа-голландца королю Виллему-Александру позвонить?» – короче, несу уже совсем лишнее. А так низяяя, алохтонка должна
слова процеживать, говорить только ожидаемое и соответствующее статусу. Будь у тебя хоть сто лет как голландское гражданство
и аналогичный паспорт…
Высоко подняв подбородок, выхожу на своей не самой высокой,
но производящей впечатление ярким звуком ноте, досадуя на свои
не в меру разгулявшиеся эмоции. В палате все еще открыто окно.
Делать нечего, иду в коридор звонить мужу. Янрик взвинчивается
и просит телефон отделения. Замечаю, что я стою как раз у другого поста, и тут же передаю мобильник сестре. Муж объясняет
ей плачевное состояние моих лёгких. Сестра обещает принять
меры. Вмешиваюсь в разговор: мне «меры» уже вчера обещали.
И снова происходит ожидаемое. Сестра высылает меня из комнаты
и громко говорит мужу:
– Ваша жена говорит одновременно с вами, и я ничего не слышу.
Но в последних словах Янрику обещает поговорить с дежурным
врачом.
Перезваниваю мужу:
– Этот нежный фашизм когда-нибудь закончится?
– Ну что я могу сделать?.. – мямлит муж.
М‑да. Круг замкнулся. Мужественно иду в палату, чувствуя себя
гладиатором. Подхожу к окну и закрываю его, со словами:
– Знаете что, Катрин? Я не собираюсь умирать из-за открытого
вами окна.
Начинается перебранка на высоких тонах.
– Мне разрешила открыть окно сестра! – орёт соседка.
– А мне она же разрешили закрыть!–ору я.–Вот сейчас придёт
дежурный врач и скажет, как мы должны поступить.
Влетает сестра с пальчиком, прижатым к губам: тише, тише…
кругом сердечное отделение. «А я, видимо, тут с гриппом прохлаждаюсь», – думаю про себя.
– Сестра, если я тут кому-то мешаю, то готова перейти в другую палату, но пока я тут, окно оставаться открытым без моего
согласия не будет.
– У меня нет для вас отдельной палаты – говорит нелепицу
сестра, улыбаясь. Как будто я прошу отдельной палаты. Речь идет
всего лишь о койко-месте.
Свершилось! Сестра на цыпочках, походкой балерины подходит
к Катрин и нежно полушепчет ей на ухо: окно ведь было открыто полчаса. Давайте мы его сейчас закроем? И, конечно, ни слова про мои иностранные легкие. Ну какое это здесь–о, в Голландии!–имеет значение?..
Но если бы открыла окно я… ооооооо! – я бы уже получила
свои «сорок бочек арестантов», мне бы сказали внятно и жёстко:
– Вы должны считаться с людьми!
Мне уже говорили подобное и даже более жесткое, когда привезли на носилках в полубессознательном состоянии и подключили
к капельнице, а я посмела – я, неголландка, посмела! – вызвать
ночью сестру из-за страшной судороги в ноге…
Тогда мне процедили сквозь зубы: «И чтобы сегодня ночью
я вас больше не слышала – кругом люди!
– Услышите, если нужно будет, – эмоционально прошептала
я в ответ.
Ну, разумеется, люди – это только голландцы…
Ок, окно закрыто без ссылки на мое плачевное состояние.
Но и нервы мои разгулялись.
В комнате, в самом ее центре повис нехороший, хоть и невидтиый сгусток.
– Дискриминация!–говорю я сгустку и задергиваю все шторки вокруг моей кровати. Всё, меня тут нет. Катрин стало не по себе. Что тут началось… Громкое топанье по палате, громкие разговоры с соседями– Бертусом и старушкой Клаузиной. Бертусу выражалось сочувствие, я уже не слышала, по поводу чего. Клаузине срочно сделали педикюр на ночь глядя. Бедная Катрин, ей тоже надо сбрасывать стресс, а я вот какая иностранка непокорная оказалась – окна закрываю, окна, открытые чистокровной голландской рукой. Теперь вы понимаете, почему ко мне с особой нежностью относится одна из сотрудниц отделения – албанка? Подмигивает и говорит: «У нас есть что-то общее, мы из одного лагеря». – Да, соглашаюсь я, – и в моем больном сердце теплеет, а трава за окнами палаты становится особенно сочной и зелёной. В отделении лежит ещё пожилой человек из Пакистана, в кипенно-белой рубашке, и дружелюбный, кажется, не только на словах.
Полностью текст повести «Голландская больница» можно прочитать в книге, заказав ее на Озоне:
https://www.ozon.ru/product/gollandskaya-bolnitsa-449488843/?sh=LnP6vUcxPg