Под предводительством красных комиссаров хутор был взят без единого выстрела. Правда, были выстрелы, но это так, для проформы, так сказать, для придания духу. Стрельнули пару раз свои по своим же, якобы, спутали с контрой – нельзя же революцию делать без жертв, а то какая тогда это революция без жертв, когда, по высказыванию классиков, предпочтительнее даже, чтобы в её горниле сгорали целиком целые народы…. Вдохновившись гибелью товарищей, и удручившись фактом отсутствия матёрого противника, «краснюки» стали наводить в хуторе шмон. В страшном кудахтанье из курятников полетели куры, заскулили подстреленные собаки, запричитали бабы, заревели малые детишки – экспроприация набирала обороты. Стариков и калешных стали сбивать к бывшему атаманскому дому, успевшему побывать, кстати, сельским советом.
- Итак, граждане контрреволюционные элементы, - говорил, важно расхаживая взад и вперёд, человек в кожаной куртке, - по нашим бойцам был открыт огонь из автоматического оружия. В соответствии со сложившейся обстановкой я имею полномочия расстрелять каждого, на кого прямо или косвенно упадут подозрения. Каждого, кто укрывает пособников мирового империализма или затаил в себе мятежный дух, то есть, проявляет сочувствие недобитой контре. Потому как скрытый враг намного опасней, чем явный, - так говорил комиссар, заложив руки за спину, стреляя едким, колючим, взглядом из-под нахмуренных бровей в сбившихся в кучу стариков.
Старики угрюмо глядели исподлобья, слушали и упрямо молчали.
О том, что творится наверху, «партизанам» исправно докладывала Алевтина.
С каждым таким докладом Пётр вскипал изнутри, но всё, что он мог предпринять, находясь на осадном положении, это играть желваками и в бессильной злобе сжимать кулаки. Пичугин рассыпался в проклятиях и строил нереальные планы по осуществлению диверсионных мероприятий.
Вскоре в их полку прибыло: к ним спустился Михалыч.
- Насилу дед ноги унёс, - жаловался он. – Проделал дырю в сеновале, сижу не жив, не мёртв. А они, блядвы, зачали курей таскать и головы им рубить, ну никакой мочи нет переносить энтот грабёж. А тут ещё хлева поджигать зачали, ну я ноги в руки и огородами к вам. Честно, скажу вам, ребяты, струхнул дед, не захотел заживо истлеть в пепелище. Эх, гори всё огнём, пропадай жизня!
Когда совсем стемнело, Пётр попросил Алевтину ссудить ему старую мужнину одежонку. Натянув на себя кое-как потёртую гимнастёрку и картуз времён турецкой войны, осадив Константина, который, было, увился за ним, Пётр скрылся во мраке ночи.
Пробираясь вдоль плетней, Авдеев вслушивался в крики, пьяную ругань, ржанье коней, желая таки понять: кто, где и сколько. Но вот до его уха долетели женские крики и грязная ругань «товарищей». Словно повинуясь львиному инстинкту защищать свой прайд, Пётр перемахнул плетень и садами направился туда, откуда доносился отчаянный, душераздирающий крик. Он становился всё различимей и ужасней, но вот он захлебнулся и перешёл в глухие сдавленные звуки. Как раз в эту секунду Пётр вышел к небольшому флигелю, на крыльце которого стоял красноармеец. Во рту у него дымилась папироска, а в руках трёхлинейка с откинутым штыком, которую он держал наперевес, только не вперёд, как при штыковой атаке, а как часовой – набок. В общем, настоящий «патрет» человека с ружьём.
Трёхгранный штык, как жало змеи, срабатывающее на тепло, сразу выкинулся своим остриём в сторону приближающейся тени. Следовательно, прятаться было уже себе дороже.
- Браток, куревом не богат? – заискивающе спросил, откуда ни возьмись появившийся солдат, не сбавляя шага.
- А ты кто такой? – грозно спросил охранник.
- Да свои, рабочий класс мы, пролетарий, который гегемон, усёк? Убери штык-то, а то глаз, не ровён час, выколешь!
- Стой, где идёшь, а то пальну!
- Да ты что, браток, совсем белены объелся? Меня ж ребяты послали за куревом, я вон и оружию с собой не взял, - сменил издевательский тон на рабоче-крестьянский Авдеев. - Мы ж вон в соседнем доме ушнику наварили да браги целую бутыль из погреба подняли. С нами и бабы есть.… Знал бы, что здесь по своим стреляют, так я бы хоть свой именной маузер прихватил, - обидчиво посетовал «рабочий класс».
Дозорный явно замешкался какую политику ему гнуть: то ли проявлять революционную бдительность, то ли войти в доверие к тем, у кого и ушник, и бабы….
А солдатик-то тем временем уже приблизился к красноармейцу на несколько шагов. Он сделал глупую физиономию и, хитро подмигнув, брякнул:
- А там у вас тоже мужикам есть дело?
Краснюк, наконец, опустил штык.
- Да, видать, девка попалась. Баба так люто не будет орать.
- Помочь?
- Сами управимся. На вона тебе табаку и чеши свой ушник долопывать. А нам не мешай. Мы уж как-нибудь сами….
Красноармеец прислонил винтовку к двери и, воровато озираясь, полез доставать кисет.
В это время Пётр схватил винт и прикладом стукнул охранника в затылок. Тот ахнул и упал как подкошенный.
Под образами тлела свеча. Под ней на пустой койке лежала молодая девушка. Во всяком случае, Авдееву так показалось – молодая и красивая. На её заголённых ногах сидел гегемон, выполняя пассивную роль наблюдателя и сдерживающего фактора одновременно. Другой гегемон ёрзал на её прекрасном молодом теле, пытаясь привязать её бьющиеся руки ко гредушке, не забывая при этом вырыгивать тошнотворную пошлость. В глазах девушки был неописуемый страх, а во рту – кляп из какой-то грязной тряпицы. Этого зрелища было достаточно для того, чтобы русский офицер с равной долей участия повторил ту же самую процедуру, которую он произвёл давеча с охранником и с прикладом трёхлинейки. Сгрузив обмякшие тела на пол, он кинулся развязывать руки пострадавшей в неравной классовой борьбе. Потом он зафиксировал обезумевший взгляд девушки на своих чёрных зрачках и, приложив свой указательный палец к своим губам, произвёл тихое:
- Т-с-с, - и удалил кляп. – Т-с-с, - ещё раз предупредительно повторил русский офицер, - и уж совсем шёпотом:
- Как же, барышня, вас так угораздило, а? Это же хамы, и в такое время милым созданиям лучше сидеть прилежно за пяльцами где-нибудь в подполе или на чердаке, - тихо и назидательно говорил Авдеев, поднимая за руку перепуганную барышню. Едва девушка ступила на пол, как её ноги подкосились, и она непременно упала бы, если бы не сильные руки самого спасителя. Они подняли как на крыльях обессиленную жертву революции и понесли прочь от этого проклятого лобного места.
Не прошёл он и двадцати метров, как впереди услышал шум пьяной компании – красные что-то делили, спорили и стучали, словно обухом по железу. Авдеев со своей драгоценной ношей нырнул в глубокую траву и затих. Только теперь он рассмотрел её окончательно. Прямые изгибы тонких губ и носа, большие испуганные глаза, светлые пряди волос, закрывавшие лоб и частично веки, лебединая шея и небольшой острый подбородок. На вид ей было лет двадцать, не больше. Фигуру он, слава богу, успел разглядеть. Фигура как ивовая ветка, тонкая и гибкая, и, как он уже, слава богу, успел почувствовать, она оформляла довольно упругое и горячее тело – платье было наполовину разодрано…. Слава богу….
- Лежите, барышня, тихо, - прошептал Авдеев, а сам с затаённым восхищением рассматривал это юное, не тронутое морщинами лицо. Полные влаги глаза смотрели на него в раболепном восторге, а сердце гулко молотило ему прямо в грудную клетку, словно просясь в огромные дубовые ворота неприступного каменного замка – отвори, я хочу быть с тобой!
«Да ежели бы я был не я…», - подумал Пётр и улыбнулся высокому полёту мысли.
- Как звать-то тебя, милое создание? – еле слышно прошелестел Авдеев.
- Даша, - прошелестело в ответ.
- Какое чудное имя. Даша…. Куда же теперь нам с тобой деваться, а, Даша?
- В ендовы. Там у нас шалаш есть. Раньше мы там обкашивали…. Они туда не сунутся. Там топко, - говорила дрожащим шёпотом девушка.
- В ендовы так в ендовы. Ну, пошли….
Даша встала, стыдливо прикрывая разорванные на платье места, и они тихо стали прокрадываться в ендовы.
Они прижимались к плетням и врастали в землю, пролезали сквозь прутья и прятались за деревьями, ползли, замирали и снова ползли. В тени густого карагавича Пётр попросил Дашу ненадолго затаиться.
Он стал пробираться к ближайшей хате, туда, где ему послышался лошадиный храп. Как назло, возле лошадей бродили пьяные красноармейцы. Там же стояла и тачанка с пулемётом, на которой помимо пулемёта было навалено награбленное барахло. Пётр подлез поближе и замер между двух хлевов. Как только солдаты революции рассосались, он подскочил к телеге и схватил первое, что попалось в руки. Это оказалась бурка. «Что надо», - подумал Авдеев и растворился в темноте.
С большими трудностями, минуя посты и секреты, они, наконец, вышли на окраину и чуть ли не ползком вдоль левады стали пробираться туда, где росли высокие ольхи, было много болотистой травы и находился шалаш.
Это был не тот шалаш, в котором можно было хоть на секунду заподозрить рай. В нём было темно, сыро и зябко. Местность кишела комарами и прочим непереносимым гнусом. И, естественно же, русский офицер не мог вот так вот взять и бросить девушку на произвол судьбы в каком-то болоте на поруганье комарам и горластым жабам. Он аккуратно закатал её в бурку и приказал не шевелиться, пока он не вернётся к ней с победой, а главное с приличной одеждой. На прощанье он по-отечески поцеловал Дашу и уже сделал несколько шагов прочь, как Даша позвала: «Петя!»
Пётр вернулся и получил ответный поцелуй юной, не искушённой девушки, такой чистый и сердечный поцелуй благодарности за всё….
Что вы хотите от молодого русского офицера, который неоднократно смотрел смерти в лицо и ходил под богом с 1914 года? Который не выпускал из рук оружие в течение пяти лет и не знал ради чего, или ради кого он так истязает свою молодость?
Что-то ёкнуло в груди у офицера, защемило, разлилось огнём по всему телу, ударило в виски и выступило капельками пота на лбу.
Он в упор посмотрел на Дашу. Какая прекрасная у неё могла бы быть жизнь!
Потому что эта девушка по настоящему красива, а красота должна вознаграждаться жизнью, иначе, зачем тогда природа изощряется в красоте, зачем терпеливо разлиновывает свои творения, подбирает краски, подрисовывает им столь восхитительные черты? Неужели только для того, чтобы кто-то над этим кощунственно надругался? Нет!!!
Пётр прижался губами к Дашиным губам и это был далеко не тот поцелуй, которым одаривает брат свою единственную сестру при расставании.
Дашины ресницы как опахала взлетели в недоумении и тут же упали, как пушистые ольховые серёжки, тронутые внезапным дуновением ветра.
Где-то высоко в густых кронах забила крыльями большая птица, сорвалась и с шумом полетела в ночь.
Ольховые серёжки падали вниз на шалаш, на влажную землю, на высокую сочную траву, которую обкашивали каждое лето Дашины родители и братья, ушедшие в казачью повстанческую армию вместе с другими, такими же, как и они - молодыми ребятами.
- Ты где был? - с жаром накинулся на Петра Пичугин. - Нас чуть красные не накрыли, спасибо Алевтина отшептала этого комиссара, а то бы - хана!
Алевтина довольно шмыгнула носом.
- Да не суетись ты. Разведка докладывает: здесь стоит лишь одна сотня кавалерийского полка. Многие не держатся на ногах. Но у них есть тачанка с пулемётом. Находится она за бугром, через речку. Танк, по-видимому, они нашли и он где-то там, - Авдеев не успел договорить. Наверху послышался топот копыт, затем шум и голоса.
По-видимому, начали стучать в дверь. Стук становился всё настойчивее и громче. Стучали чем-то тяжёлым. Наконец дверь содрогнулась и со скрипом поддалась. Приглушённый топот сапог рассыпался дробью над головами сидящих в погребе.
- Они где-то здесь, - послышался сверху чей-то властный голос. – Обыскать чердак, погреб, кладовку! Я так и знал, что эта чертовка с ними путалась!
- Товарищ комиссар! На чердаке присутствует открытый проём, в который эти контрреволюционные гниды скрылися!
- Окружить сад! Обыскать сараи! Они не должны далеко уйти!
Где-то недалеко ухнул разорвавшийся снаряд.
- Товарищ комиссар! Должно казаки подступают! Требо того…. Уносить ноги!
- Разговорчики! Где мой конь?
- Одначе, пора на свет божий, - подал голос Михалыч, - а то сидим тут как кроты – страсть надоело! Поди, уж рассвело…