"Я хочу домой", — сказала маленькая, почти 50-летняя девочка. Оказалось, что хлеб латвийский (до сих пор в булочных продают рижский хлеб с тмином, как будто и не было распада страны) слишком горек. И ведь не 1917 год. Не карсавинский ужас в глазах от увиденного. Всеми признанная Прима российского балета из окна увидела страшную трагедию, не только своим исполнением, но осознанием, как нелепа жизнь во времена хаоса. Жизнь не стоит и полушки. Во дворе дома студент стоит на коленях, сзади из маузера стреляют ему в голову и никого, и это не суд, и не грабёж. Это вольность "гуляй поля". Это яркое впечатление заставило Тамару Платоновну Карсавину покинуть страну. Это событие не октябрьский переворот, это событие случилось позже.
Госпожа Хаматова такого не видела и вряд ли увидит, ну разве, что поедет куда-нибудь в Сомали или Киев. Но накрутила она себя классно, судя по её интервью. Она не стала говорить о "лечении, вдруг срочно необходимом", нет она как честный октябрёнок выложила всё, что наболело в её воспаленном от страха мозгу. Знаете, она поступила намного правильнее Тамары Платоновны, имеющей на руках очень маленького сына. Не надо ждать, если Анархия (именно с большой буквы, как суть времени) накрывает твой двор, если есть возможность, благодаря мужу англичанину выехать за пределы страны, которая пошла в разнос.
"За пределы страны, которая пошла в разнос", вот водораздел психологии поступка этих матерей. Одна спасает, другая вывозит, где "кисельные берега молочных рек" могут оказаться за железным занавесом, только уже закрытым с другой, противоположной стороны.Подсуетилась мадам, но суетиться не перестала, а пошла по интервью суетясь, оправдываясь и обеляя себя. В её стране 1917 год не произошёл, но Чулпан рядиться в беженку, а беженка не получается, Россия не в состоянии Донбасса.
Чулпан хотелось бы производить впечатление эмигрантки первой волны, не получается, она не видела того, что видела Надежда Александровна Тэффи. "Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая стрелка поперёк тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать." Горек, ох, как горек хлеб парижский «И сидим мы во Франции, как постороннее тело, как осколок снаряда, с которым, по выражению хирурга, «жить можно». Иногда беспокоит, но, в общем, почти не заметен, на общую жизнь организма почти не влияет…».
Чулпан плачется Кате Гордеевой: "Если раньше можно было ездить, возвращаться, страна была открыта, и ты был свободен, то сейчас, конечно, такой ситуации нет. И я не могу вернуться в Россию". Палки в колёса вставляет Евросоюз, не Россия, но обелить поступочек "второй свежести" надо, вот и объясняет так, как хочет слышать европейская номенклатура. Оказывается Чулпан Наилевна не была свободна, но верится с трудом. "Люди отказываются вешать на фасад театра букву Z – их избивают. То есть это уже реальность. Людей не просто запугивают, а избивают." Такое заявление нельзя делать голословно, а Чулпан делает, тем самым сжигая мосты связи со своей родиной. Нужны факты, подтверждающие это заявление, Хаматова их не предоставила, оставляя за нами право расценивать это как оговор. Как мелковато Чулпан плавает, это тебе не Рената в Париже, заметьте, не сбежавшая туда, а там живущая, правда в России наездами Она живет рядом с дочерью, которая учится в Париже. В своих дневниках Зинаида Николаевна Гиппиус охарактеризовала Прибалтику, как три картофельные пуговицы, попробуй, опровергни то, что априори.
С хлебом ем, с водой глотаю
Горечь-горе, горечь-грусть.
Есть одна трава такая
На лугах твоих, о Русь.
1917 г. Марина Ивановна Цветаева.
