Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Да, мне самому ужасно неловко... Одну из лучших придумок своих на канале - цикл "И был вечер, и было утро" - вынужден размещать с постыдною частотой раз в месяц. Но что делать - пытаюсь компенсировать этой недостаток размером каждой публикации и (смею надеяться) качеством. Козырный же мой интерес - в регулярном общении с уважаемыми моими подписчиками, коих число, слава богу, прирастает помаленьку, чему и радуюсь хоть и бескорыстно, но искренне...
Однако, отвлёкся, а ведь нам сегодня предстоит немало попутешествовать по длинному и увлекательному дню, в котором ждут нас следующие персонажи и события:
- Пушкин - дипломат. Прямо скажем - так себе...
- О саранче и чужих жёнах
- Внеклассное чтение. Тот самый Загоскин и его "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"
- Грустное житие Варвары Репниной-Волконской
- "... Не завоеваний ищем Мы; в них Россия не нуждается..."
- "... А счастье где? Не здесь, в среде убогой, А вон оно — как дым...". Чувствительный Толстой
- Гончаров: "Дух не бодр, а плоть немощна"
- Когда отношения уже не радуют: Чехов и Мизинова
- "Прохладный вечер лета" от Алексея Апухтина
14 июня 1817 года выпущенный из Лицея в чине коллежского секретаря Александр Пушкин приводится к служебной присяге в здании Коллегии Иностранных дел, что на Английской набережной. Среди его коллег - соученики по Лицею Горчаков, Гревениц, Корсаков, Ломоносов и Кюхельбекер. Служба Пушкина (да и практически всех, числившихся по Коллегии) - необременительна, в присутствии практически никто не появляется - так уж заведено. Впрочем, невелико, скорее символично, и жалованье, так что можно сказать, несостоявшийся дипломат уже сразу после выпуска стал следовать собственной же, выбранной им задолго до службы, стезе: "...И знай, мой жребий пал, я лиру избираю". На службу Пушкин - коли и является - то в эпатирующей чиновников шляпе-"боливаре" и американизированном широком чёрном фраке. С таким поведением карьеры точно не сделаешь, так что вполне можно понять (и объяснить в дальнейшем) неприязненное к нему отношение непосредственного начальника - Карла Васильевича Нессельроде, с его чисто немецким педантизмом и ревностным отношением к службе. Совместно с Нессельроде Министерством управляет и граф Каподистрия, будущий первый президент независимой Греции. Этот - наоборот - Пушкину симпатизирует, ценя по достоинству более поэтические дарования своего чиновника, нежели служебные способности. Именно Каподистрия вместе с Карамзиным и Милорадовичем возьмётся позднее хлопотать перед потерявшим всякое терпение Государем за пересекшего опасную черту молодого вольнодумца, потому только тот попадает на юг под попечительство славного Инзова, а не в некоторые иные места - климатом похуже, а надзором - покрепче.
14 июня 1824 года весь высший одесский свет, возглавляемый наместником графом Михаилом Семёновичем Воронцовым, отправляется на яхтах в Гурзуф. Весь - за исключеньем Пушкина, Посланный месяцем ранее в Елисаветград и Херсон для сбора сведений о расплодившейся там саранче, он представляет начальству возмутительнейший отчет, о котором сам Воронцов так напишет своему (впрочем, и Пушкина тоже) знакомцу Феликсу Петровичу Фонтону, с которым, видимо, находился в дружеских отношениях:
«Мой милый Фонтон, вы никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела - все съела и вновь улетела»… И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло.
Вечером начал я читать другие отчеты по саранче. На этот раз серьезные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в тридцать и задумался — какой вывод? Сидела, сидела, все съела и вновь улетела, — другого вывода сделать я не мог... Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере, он пощадил мое время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом еще слишком первобытны. Понял ли он это или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнешь заниматься, а в ушах все время: летела, летела, все съела и вновь улетела. Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинев, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я вас, мой дорогой Фонтон, еще раз проявить во всем блеске ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и, во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину»
Кидайте в меня камнями из пращи, засыпьте градом отравленных стрел, но лично я в этом клубке из Воронцова, его Лиз, Пушкина и аспида-Раевского неизменно на стороне... Михаила Семёновича. Не знаю, как там принято у пушкинистов, возможно, они в состоянии бескорыстно делиться жёнами с достойными того людьми, может быть, они даже практикуют натуральный обмен своими половинками, но, думается, граф Воронцов - не самый подходящий кандидат для проявлений подобных страстей. Никогда по молодости не страдав излишним морализаторством по части чужих жён, замечу всё же одно неудобство подобных адюльтеров: всегда нужно быть готовым к "ответочке". Не стану уж и упоминать и об иезуитской роли Александра Раевского, умело сманипулировавшего и Пушкиным, и, кажется, самим наместником. Так что письмо последнего к Фонтону - может быть, и есть образчик истинно английского наигранного хладнокровия, но и - вместе с тем - смотрится вполне себе по-джентльменски и даже не без сдержанного, но вполне читаемого юмора, отказать в котором Михаилу Семёновичу может разве что самый оголтелый его ненавистник.
А вот реакция самого Пушкина гораздо более эмоциональна, и, право, не уверен, что это оправдано. Хотя бы потому, что жена - чужая, а командировка на саранчу - служебная необходимость и распоряжение непосредственного начальства.
"...Я не могу и не хочу претендовать на дружбу гр. В., еще менее на его покровительство: нет ничего для меня унизительнее патронирования, и я слишком уважаю этого человека, чтобы унижаться перед ним. На этот счет у меня свои предрассудки демократические, которые стоят предрассудков гордости Аристократической. Я жажду только независимости (простите мне это слово ради его сущности), – и я ее добьюсь ценой мужества... и упорства. Я уже преодолел отвращение писать и продавать свои стихи, чтобы жить... Мне надоело зависеть от хорошего или плохого пищеварения начальства; мне надоело, что в моем Отечестве со мной обращаются с меньшим уважением, чем с первым попавшимся... бездельником Англичанином, который является, чтобы щеголять среди нас своей...тупостью... своим бессмысленным бормотанием. Нет сомненья, что гр. В. как человек умный сумеет обвинить меня перед публикой – очень лестная победа, и я предоставлю ему досыта ею насладиться, тем более что мне так же мало дела до этой публики, как и до порицаний и восхвалений в наших журналах"
Заключая сию главку, не могу не отметить: когда спустя десять лет сам Пушкин оказался в ситуации, отчасти подобной той, которой подверг Воронцова, ему это пришлось не очень-то по душе. Разумеется, масштабы не те: тот, понимаешь, "полуподлец", а это - Пушкин... "дистанции огромного размера"!
А на нашем подворье - уже год 1831-й, и прославленный поэт Василий Андреевич Жуковский пишет ставшему вдруг необычайно популярным, даже наречённому кем-то "русским Вальтер Скоттом" литератору Михаилу Загоскину.
Благодарю васъ и за подарокъ и за Рославлева, почтеннейшiй Михаилъ Николаевичъ,-- и съ нимъ тоже случилось, что съ его старшимъ братомъ: я прочиталъ его въ одинъ почти присестъ. Признаюсъ вамъ только въ одномъ: по прочтенiи первыхъ листовъ, я долженъ былъ отложить чтенiе, и эти первые листы произвели было во мне некоторое предубежденiе противъ всего романа, и я побоялся, что онъ не пойдетъ на ряду съ Милославскимъ. Описанiе большаго света мне показалось невернымъ, и въ гостиной княгини Радугиной я не узналъ светскаго языка. Но все остальное прекраено, и Рославлевъ столько же заманчивъ, какъ старшiй братъ его. Благословляю васъ обеими руками на романы: это ваше дело, и предметовъ бездна. Стою на томъ, чтобы вы написали Дмитрiя Самозванца; лучше сюжета нетъ, a Булгаринъ его ужасно изуродовалъ. Потомъ примитесь описыватъ времена Петра; потомъ бытъ нашихъ провинцiаловъ; описывая истину, смешное смешнымъ, дурное дурнымъ, прекрасное прекраснымъ, вы произведете не только прiятное, но и полезное. Доселе никто еще не писалъ у насъ верно съ натуры. Более карикатуры, для коихъ обращики были не наши. Трогая описанiемъ прекраснаго, противупоставляя высокiе характеры изъ натуры взятые смешному или дурному, также изъ натуры взятому, вы дадите умамъ надлежащее направленiе. Безъ истины нетъ убежденiя, a вы можете (ибо на это имеете талантъ) изобразить истину. Главная критика на оба ваши романа можетъ относиться только къ правильности языка. Много ошибокъ, которыя бы заметилъ вамъ последиiй ребенокъ, который знаетъ грамматику. Этихъ ошибокъ у васъ быть не должно; но вы, имея истинный талантъ должны непременно обратить вниманiе и на мелочи, не вредящiя главному, но такого рода, что вы уже теперь обязаны не делать подобныхъ проступковъ. Извините, что такъ искренно изъясняюсь: это доказательство живаго участiя, принимаемаго мною въ вашихъ успехахъ, a бывшiе успехи ваши даютъ мне надежду на будущiе, и въ этомъ я не боюсь быть лжепророкомъ.
Экземпляръ вашего Рославлева представленъ мною Государыне Императрице и принятъ Ея Величествомъ съ благосклонностiю. Простите, будьте только здоровы -- остальное будетъ
Относительно Загоскина - любопытно очередное "пересечение судеб". Приходясь юному Мише Загоскину троюродным братом, делать карьеру в столицу привёз его никто иной, как Филипп Филиппович Вигель. Было это в 1802 году. "Имя Миши, коим звали его, было ему весьма прилично; дюжий и неуклюжий, как медвежонок, имел он довольно суровое, но свежее и красивое личико». Ну - кто о чём, а Филипп Филиппович, конечно, про "красивое личико"... Однако же, свой братский долг он исполнил прилежно, и дал толчок в развитии не только полезного для Общества и Государства человека (а Загоскин и воевал исправно, и ранен был, и награды имел, и до директора московских театров дослужился, и до камергера, и до действительного статского советника), но и небесталанного писателя и драматурга. Недаром его "Юрий Милославский", увидевший свет в 1829 году, был столь популярен, выдержав три издания.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Третий роман Загоскина (вышедший после отцензурированного Жуковским "Рославлева") о Владимире Красно Солнышко такого успеха уже не имел, хотя периодически его дальнейшие литературные труды таки напоминали читателю о создателе "Юрия Милославского". Всего же плодовитый литератор создал аж 29 томов сочинений различных калибров и жанров, включая повести, рассказы и комедии.
По неизменной привычке своей всё "пробовать на зуб", приведу из чистого любопытства начало "Юрия Милославского".
"Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание. Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города. В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере – шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель. Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» – не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны..."
Ну... как-то... Наверное, таки нет! Время - штука безжалостная, и не всякое слово его способно пережить.
Если у нас, теперешних, в силу известных обстоятельств нет более возможности любоваться красотами Италии, лучше всего это сделать глазами... Гоголя: так, как это выглядит в его письме от 14 июня 1838 года к доброй своей знакомой княжне Варваре Николаевне Репниной-Волконской.
Итак, вы уже в Неаполе. Как я завидую вам! глядите на море, купаетесь мыслью в яхонтовом небе, пьете, как мадеру, упоительный воздух. Перед вами лежат живописные лазарони; лазарони едят макароны; макароны длиною с дорогу от Рима до Неаполя, которую вы так быстро пролетели. Я думаю, как вам теперь кажется печален наш бедный Рим с его монастырями, Колизеями, кардиналами и Пиацою Барберини! И я, грешный, признаюсь вам, принимаюсь с робостью за перо, чтобы напомнить вам об обещании писать. Я не постигаю причин вашего молчания. Я был на почте и спрашивал, нет ли мне писем из Неаполя. Non с’е, — ответил мне сидевший за решеткою с пером за ухом impiegato. Пишите, ради бога, пишите! Ничего не скрывайте, пишите хладнокровно и по порядку. Прежде всего позвольте узнать, где выбрали вашу квартиру: возле королевского дворца или Castel Nuovo? и с которой стороны у вас море: с правой или левой? Велик ли театр Сен-Карло, в котором, без сомнения, вы были не один раз? и как вы нарисовали вид Неаполя: карандашом или акварелью? Если вам угодно, то я закажу для него рамы в Риме, тем более, что возле меня живет мастер, очень хороший человек, хмельного не берет в рот и весьма дешево берет за работу. Я думаю, кн. Григорий Петрович в больших теперь хлопотах: распределяет комнаты, повелевает одной сделаться детскою, другой быть столовою, третьей гостиною, в которой, увы! вряд ли достанется сидеть пишущему сии строки. Прошу извинить меня великодушно, что так нахально втиснул я сюда свою особу. Издавна уже так устроено людское самолюбие: всюду хочется всунуть свою рожу, хоть эта рожа ни на что не похожа. И в самом деле, до того ли вам, будучи теперь так очарованными красотами Неаполя, чтобы думать о такой пешке, каков я? Извините, что ничего не пишу о новостях римских: со времен вашего отъезда решительно ничего здесь не случилось нового...
Да, так о любовных злосчастиях Варвары Николаевны. В первом повинен папенька - генерал-губернатор Малороссии Николай Григорьевич Репнин-Волконский, не одобривший возможности брака дочери со своим адъютантом Львом Баратынским, родным братом поэта Евгения Баратынского. Чувства обоих были столь сильны, что несостоявшийся жених вышел в отставку и более никогда уж не женился, прохолостяковав в деревне до самой смерти, невеста же до конца дней сохранила память о любимом вместе с висевшим в спальне портретом его. Второе же чувство сразило Варвару Николаевну, когда в их имении появился художник и поэт (а зван он был именно в качестве художника) Тарас Шевченко. Но, понятно, что уж коли родители отвергли вполне себе состоятельного дворянина, то о мезальянсе с бывшим крепостным и речи быть не могло даже в теории. Она так и прожила старою девой до 82 лет, навсегда сохранив в сердце образы дорогих ей людей. Грустная, господа, история!..
Без каких-либо, пожалуй, комментариев опубликую ниже текст Высочайшего Манифеста от 14 июня 1853 года... Разве что поинтересуюсь - ничего не напоминает? Особенно начало последнего абзаца?.. Ммм?..
БОЖЬЮ МИЛОСТИЮ МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ, ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, и прочая, и прочая, и прочая
Объявляем всенародно:
Известно любезным Нашим верноподданным, что защита Православия была искони обетом блаженных предков Наших.
С того самого времени, когда Всевышнему Промыслу угодно было вручить нам наследственный Престол, охранение сих святых обязанностей, с ним неразлучных, было постоянно предметом заботливости и попечений Наших; и они, имея основанием достославный Кайнарджийский Договор, подтвержденный последующими торжественными трактатами с Оттоманской Портой, всегда направлены были к обеспечению прав Церкви Православной.
Но, к крайнему прискорбию, в последнее время, вопреки всех усилий Наших защитить неприкосновенность прав и преимуществ Нашей Православной Церкви, многие самопроизвольные действия Порты нарушали сии права и грозили, наконец, совершенным ниспровержением всего увековеченного порядка, столь Православию драгоценного.
Старания Наши удержать Порту от подобных действий остались тщетными, и даже торжественно данное Нам самим султаном слово было вскоре вероломно нарушено.
Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых Наших требований, признали Мы необходимым двинуть войска Наши в Придунайские княжества, дабы доказать Порте, к чему может вести ее упорство. Но и теперь не намерены Мы начинать войны; занятием княжеств Мы хотим иметь в руках Наших такой залог, который бы во всяком случае ручался Нам в восстановлении Наших прав.
Не завоеваний ищем Мы; в них Россия не нуждается. Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного. Мы и теперь готовы остановить движение Наших войск, если Оттоманская Порта обяжется свято соблюдать неприкосновенность Православной Церкви. Но если упорство и ослепление хотят противного, тогда, призвав Бога на помощь, Ему предоставим решить спор наш и, с полной надеждой на Всемогущую Десницу, пойдем вперед — за веру Православную.
О только что приобретённой при посредничестве (или прямо у него) Афанасия Фета лошади, и о стихах - в письме Льва Толстого от 14 июня 1870 года.
"Любезный друг!
Я вчера получил лошадь и пришел от нее в восхищение. Совершенная красавица. Если бы была еще такая или такая же трехлетка, я бы счастлив был приобрести другую. Деньги 100 р. я пришлю или привезу вам и буду очень удивлен, если мне дадут сдачи. Я в долгу и перед вами за провод и прокорм, за который, разумеется, нельзя заплатить кроме спасиба. Но мне совестно, что она так долго пробыла у вас: письмо мое к Орлову, должно быть, пропало, и он послал уже по другому письму.
Жена поговаривает о том, чтобы приехать к вам; но теперь еще рано назначать срок...
Я, благодаря бога, нынешнее лето глуп, как лошадь. Работаю, рублю, копаю, кошу и о противной лит-т-тературе и лит-т-тераторах, слава богу, не думаю. До свиданья, передайте наш поклон Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
Впечатление мое о вашем стихотвореньи не случайное, я его теперь помню наизусть и часто говорю сам себе..."
Если с лошадью - всё понятно (с приобретеньицем!), то что же это за чудное стихотворение Афанасия Афанасьевича столь взволновало Льва Николаевича? Об этом есть в предыдущем его письме от 11 мая сего же года.
"Я получил ваше письмо, любезный друг Афанасий Афанасьич, возвращаясь потный с работы с топором и заступом, следовательно, за 1000 верст от всего искусственного, и в особенности от нашего дела. Развернув письмо, я — первое — прочел стихотворение, и у меня защипало в носу: я пришел к жене и хотел прочесть; но не мог от слез умиления. Стихотворение одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя; оно живое само и прелестно. Оно так хорошо, что, мне кажется, это не случайное стихотворение, а что это первая струя давно задержанного потока. Грустно подумать, что после того впечатления, которое произвело на меня это стихотворение, оно будет напечатано на бумаге в каком-нибудь Вестнике, и его будут судить Сухотины и скажут: «А Фет все-таки мило пишет».
«Ты нежная», да и всё прелестно. Я не знаю у вас лучшего. Прелестно всё..."
Ну, теперь после такого отклика было бы чистейшей воды свинством не привести здесь оригинала, так сильно разбередившего душу не впавшего ещё в старческий маразм Льва Николаевича, когда слёзы сами собою наворачиваются и от майского солнышка, и от пролетевшей бабочки, и от облетевшего клёна. А вот!
Отсталых туч над нами пролетает
Последняя толпа.
Прозрачный их отрезок мягко тает
У лунного серпа.
Царит весны таинственная сила
С звездами на челе. —
Ты, нежная! Ты счастье мне сулила
На суетной земле.
А счастье где? Не здесь, в среде убогой,
А вон оно — как дым.
За ним! за ним! воздушною дорогой —
И в вечность улетим!
Судить всяко не мне, но, сдаётся, Толстой по получении этого письма находился под сильнейшим воздействием лирической чесотки души... Думается, у Фета были стихи и посильнее.
"Лёгкой жизни я просил у бога, лёгкой смерти надо бы просить" - именно эти, более поздние, разумеется, строки, приходят на ум, когда читаешь письмо 77-летнего Ивана Александровича Гончарова Великому Князю Константину (знаменитому К.Р.) от 14 июня 1888 года. Писатель уже сильно недужен, одинок и, признаться, не сильно-то уверен в числе отпущенных ему свыше остатних дней...
"Не знаю, как благодарить Ваше Императорское Высочество за представление моих книг Ее Величеству Ольге Константиновне и за сообщение мне, в Вашем добром письме от 10 июня, приятнейшего известия о благосклонном принятии их.
Как дорого бы было для меня услышать самому приветливое слово из Ее уст — того и сказать не умею. Но я боюсь и не смею надеяться на такую отраду. Буду, однако, думать усердно о том, как бы мне, если наступят теплые дни, добраться до Павловска, явиться в приемную Дворца и положиться на счастливый случай. Не буду предварять о своем намерении, которое по непогоде или по нездоровью, может внезапно измениться, а приеду сам, преимущественно в праздничный день, когда Ваше Высочество бываете в Павловске, а если этого сделать нельзя, то и в будни: может быть, Ее Величество, предупрежденная Вами, удостоит меня 5-ти минутной аудиенции.
Я не «преувеличиваю» своих немощей, как Вы изволите предполагать: я действительно плохо слышу тихий говор в трех-четырех шагах от меня (и между прочим, к прискорбию моему, на церковной службе) — и смущаюсь в обществе, а в разговоре с Высокими Особами конфужусь сугубо.
Я пока все еще сижу в Петербурге, в темной своей пещерке на Моховой, и не знаю, что мне делать. Доктор посылает меня на воздух — для нерв, и вместе велит беречься сырости и холодной вечерней погоды — ради катара в легких и бронхита: а как и то и другое согласить между собою — он не говорит, наука этого не указывает. Я нанял было пошлогоднюю дачу в Гунгербурге но ввиду холодной погоды и вечно дующих там северных ветров, отказался, потеряв значительный задаток. Поселиться в Петербургских окрестностях — будет то же, что и в Гунгербурге, а ехать дальше, в Дуббельн, Либаву и т. п. — рискованно и сил мало, переезд труден. Из дома меня тоже гонит необходимость поправки печей, полов и т. д. Словом, невзгоды со всех сторон — и это на старости лет, когда нет никаких сил биться с волнами житейского моря.
Вы написали еще несколько стихотворений: заранее радуюсь дорогим гостям, как прилету летних пернатых певиц, — и их радостным кликам и песням в приволье свежих «зеленых лугов». Такие лирические напевы у Вас легки, светлы, грациозны — и я ожидаю много искр поэзии — но читать их теперь пока не могу, т. е. не могу сосредоточиться на них, вникнуть и сказать свое впечатление: я в таком настроении, или лучше сказать, расстроении, что меня никакая поэзия не проймет и не успокоит. «Дух не бодр, а плоть немощна!»
Позвольте сказать «до свидания», если мне посчастливится попасть в Павловск — в противном случае буду иметь честь написать в скором времени еще письмо, которое, смею надеяться, Вы изволите принять благосклонно.
Вашего Императорского Высочества всепокорнейший слуга
14 июня 1888 И. Гончаров"
А осталось ему и правда - немного. Через два года в сентябре 1891 го Гончаров - мало ему старых недугов - простудился, на борьбу ослабленный организм был уже неспособен, и писателя не стало в каких-то три дня
И, чтобы не завершать наш вояж по столетию на столь минорной ноте, обратимся к всегда (как правило!) позитивному Антону Павловичу. Правда, в его письме от 14 июня 1896 года к тогдашнему "предмету" Лике Мизиновой, собственно, ничего весёлого нет вовсе, но Чехов и тут умеет наполнить "наполовину пустой стакан" иронией и мягким юмором.
"Очень грустно, что Вы не приехали. Я собирался 15-го поехать к Виктору Александровичу, но так как идет дождь, то 15-го я пробуду дома, а 16-го с утренним поездом отправлюсь в Москву. Остановлюсь в Большой московской гостинице, а сколько времени пробуду там, не знаю. Это зависит от врача, который будет лечить мне глаз. Назло всем женщинам, которые когда-либо любили меня, я собираюсь стать кривым. Глазной доктор, вероятно, пропишет мне строгую диету, но это не помешает мне, полагаю, обедать по два раза в день и пить доброе вино.
Ваш раб А. Ч."
Окриветь у Чехова, слава богу, не вышло, а вот затянувшийся их роман к 1896-му точно обрёл уже трагичные нотки: так и не сумев "раскачать" Антона Павловича на более осязаемый, чем просто связь, союз, Лидия в 1894 году уехала в Париж с известным в узких кругах селадоном и женолюбом литератором Потапенко, к тому же женатым. Роман, впрочем, закончился довольно быстро, Лика осталась за границей одна (поступок со стороны Потапенко - что ни говори - довольно скотский), а плод их страсти - двухгодовалая дочь Христина - скончается осенью того же 1896-го от крупозного воспаления лёгких. О сложности и крайней запутанности связи Мизиновой и Чехова красноречиво говорит такая цитата из письма к ней:
"... В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею"
"Вместе тесно, а врозь - скушно" - так говорят о подобных отношениях, и, право же, лучше и не скажешь!
Хотел закольцевать наш день чем-то радостным и духовито-приятным, но и тут Алексей Апухтин сумел таки добавить в свой "Вечер лета" от 14 июня 1859 года щепотку страданий... Ну, что ж, стало быть, день такой нынче! Не станем порицать ни Поэта, ни сегодняшних персонажей, ни вашего автора - за то, что не сумел заполнить день июньскими безмятежностью и легковесностью.
О Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!
Всю ночь я просидеть готов бы до рассвета
У этого окна.
Какой-то темный лик мелькает по аллее,
И воздух недвижим,
И кажется, что там еще, еще темнее,
За садом молодым.
Уж поздно… Всё сильней цветов благоуханье,
Сейчас взойдет луна…
На небесах покой, и на земле молчанье,
И всюду тишина.
Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая
Входили мы вдвоем?
О, сколько, сколько раз его мы, не смолкая,
Бывало, обойдем!
И вот я здесь один, с измученной, усталой,
Разбитою душой.
Мне хочется рыдать, припавши, как бывало,
К груди твоей родной…
Я жду… но не слыхать знакомого привета,
Душа болит одна…
О Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
