Знаете, где домик Берии в Москве находится? До того как туда въехал Лаврентий Павлович, в этом домике жил такой дяденька по фамилии Карахан. Марина Тимофеевна Семенова была его супругой. Она жила в этом доме. Его забрали в том году, в котором Берия въехал в этот дом. Мужа Семеновой расстреляли и она стала «женой врага народа» ну и так далее.
У нее была удивительная и очень сложная жизнь. Марина Тимофеевна однажды мне очень смешно сказала, что если, Колечка, будешь писать когда-нибудь мемуары, оромантизируй мой образ. Хотя она мне рассказывала многие вещи очень честно, я понимаю, что это она рассказывала только для моих ушей, и это во мне умрет, потому что есть вещи, о которых рассказывать нельзя.
Когда ей исполнялось 95 лет, я ее уговорил дать интервью в The New York Times. Сейчас объясню, почему именно этому изданию, потому что посол США в СССР, который был у нас в 40-х годах, он под конец жизни написал мемуары, в которых рассказал, что у него был роман с Мариной Тимофеевной.
Какие-то люди об этом знали и она что-то иногда смешно говорила на эту тему, но она была кремень, ее невозможно было «расколоть». И The New York Times, естественно, интересовался этой женщиной, русская актриса и так далее, в которую был влюблен во время войны американский посол.
Я долго ее уговаривал, а она отвечала: «Ну, Колечка, ну зачем мне это надо?». Я ей говорил: «Поймите, Марина Тимофеевна, вам 95 лет. О вас вспомнят. Вы столько лет молчите. Вы никогда не давали интервью. Вы были много лет «женой врага народа». О вас специально много лет все молчали. Но вообще-то русский балет, советский балет существует благодаря вашей красоте и таланту. Если бы вы не понравились комиссарам, они бы просто вычеркнули, и в этой стране такого искусства как балет не существовало бы. Ну, хотя бы об этом рассказать».
Она мне и говорит: «Ну, хорошо, как фамилия этого корреспондента?». Я говорю что-то вроде «Меги Смит». Она так сидит и отвечает: «Ой, про меня писал статьи Алексей Толстой, Стефан Цвейг. Мне это надо?». Я говорю: «Вы понимаете, что сейчас время, когда люди не читают Стефана Цвейга?». Мало кто знает, что был Алексей Толстой. Знают, что Толстой. Какой он из них – Лев не Лев? Кому это интересно? В общем, я объяснил, что ей это надо!
И интервью с ней происходило так: она мне говорила – «отвечай!». Я начинал отвечать на вопросы журналистки, если ей не нравился мой ответ, она говорила: «Нет, это было не так!». Ну, в общем, в конце концов мы подходим плавно к главному, – я понимаю, что американцев очень именно это и интересует, – мы подходим к войне. И эта дама говорит: вот такой-то человек, звали его так-то, он оставил воспоминания, что вы можете об этом сказать? Семенова говорит: «А кто это?». Журналистка ей долго объясняет, что это посол... А Марина Тимофеевна и говорит: «Да? Вы понимаете, я же была очень известная артистка. Я же все время стояла на сцене. Откуда я знаю, кто сидит в зале?».
И в этот момент, вы знаете, для меня это было колоссальным уроком. Я понял ее смысл – «Стефан Цвейг и Алексей Толстой». Вот она для себя всю жизнь держала эту планку.
Она много что могла рассказать. Дело в том, что мужа Максаковой – старшей – Марии Петровны Максаковой (Сидоровой) и мужа Семеновой расстреляли в одно время, а их, жен врагов народа, должны были выслать – поднимать культуру Сибири. Но Молотов на их документах написал: «Нельзя пускать все по течению». И естественно, никто не стал, потому что Карахан был зам. Молотова. И Молотов их спас.
Марина Тимофеевна много чего могла рассказать: и о Полине Жемчужиной, и обо всех женах чиновников, послов, потому что, представьте себе, какое положение она занимала. Она никогда не открыла рта. И я ее вот в этот момент стал понимать, потому что есть вещи, про которые говорить не надо.
Я очень часто откровенно что-то рассказываю, не стесняясь в выражениях. Но, есть вещи, которые я никогда прилюдно не то чтобы не скажу, просто я считаю, что это не надо рассказывать.