Сказка «Фальдум» занимает интересное место в творчестве Германа Гессе. Судьба юноши, которому выпало право загадать любое желание, удивительным образом переплетается с жизнеописанием Йозефа Кнехта из последнего романа автора, — романа «Игра в бисер». Вся сказка пронизана стремлением к первопричине, к истоку человеческой души, когда личность, казалось бы, осознаёт свои желания и цели, поднимается всё выше и выше, выше и выше навстречу своему «я», — но в самый последний момент, когда вожделенное достигнуто, а одиночество пронизывает до дрожи, вдруг поворачивает назад и возвращается к своему первоначалу…
Сегодня я расскажу моему дорогому читателю о тайных мотивах этой прекрасной сказки, — и она раскроется для Вас с иной стороны.
Бинарная картина сказки
Сказка состоит из бинарных оппозиций, о чём автор сразу же намекает своими подзаголовками: «Ярмарка» и «Гора». В аннотациях к ней часто попадается небольшая «психоаналитическая» трактовка, где сказано: «Ярмарка — жизнь в мирском ее понимании (существование "всем миром"), гора — символ самости», — это верный, но довольно куцый отрывок: он толком ничего не объясняет и порождает ещё больше вопросов. Ниже я объясню, в чём же здесь дело.
Ярмарка отражает мещанский мир. В разных произведениях Герман Гессе — через уста своих героев — именует людей, причисленных к этому миру, по-разному: Златоуст называет их бюргерами, Эмиль Синклер — стадом, Гарри Галлер — мещанами и филистерами, — хотя суть от этого не меняется.
Но так как перед нами сказка, Герман Гессе не мог внедрить сюда персонажа в духе Гарри Галлера, который стал бы ходить и приговаривать: «Ты свинья, и вот ты свинья, и ты тоже свинья, любящая джаз, а вот я — степной волк! — зверь сложный и глубокий!» — это будет слишком вульгарно для сказки. Поэтому мещанская сущность участников ярмарки обличается немного иначе, — им выпадает редкая удача и доселе невиданная для их городка щедрость: право загадать любое желание, которое исполнится прямо на глазах. И… что же они загадают? Ничего любопытного: деньги, новую крышу для дома, связку колбасы, платья, зонтики, сладости да орехи, — словом, всякие глупости и пустяки, не стоящие драгоценного — и единственного! — желания. Самого алчного и скаредного из них таинственный незнакомец даже ловко усмирил:
Вслед за тем сквозь опьяненную чудесами толпу протиснулся пожилой бобыль с палкой в руке. Дрожа, он вышел вперед, но от волнения долго не мог раскрыть рта.
— Я... — заикаясь начал он. — Я хо-хотел бы две сотни...
Незнакомец испытующе посмотрел на него, вытащил из кармана кожаный кошелек и показал его взбудораженному мужичонке.
— Погодите! — сказал он. — Не вы ли обронили этот кошелек? Там лежит монета в полталера.
— Да, кошелек мой! — воскликнул бобыль.
— Хотите получить его назад?
— Да-да, отдайте!
Кошелек-то он получил, а желание истратил и, поняв это, в ярости замахнулся на незнакомца палкой, но не попал, только зеркало разбил. Осколки еще звенели, а хозяин лавки уже стоял рядом, требуя уплаты, — пришлось бобылю раскошелиться.
Конечно же — как требует принцип мимесиса — в сказке появляются люди с хорошими, достойными и понятными желаниями:
«Из деревни в слезах и отчаянии приковыляла маленькая старушка и, услыхав о чудесах, взмолилась, чтобы живым и невредимым отыскался ее потерянный внучек. Глядь, а он уж тут как тут: тот самый мальчуган прискакал на вороном жеребенке и, смеясь, повис на шее у бабушки».
Но всё же их мало, — в основном здесь преобладают люди, чьё корыстолюбие растёт с каждым желанием, исполненным на ярмарке, пока остальные граждане вязнут в длинных абзацах среди одурманенных обитателей Фальдума, которые загадывают себе колбаски и всякие дурачества…
Этому «мещанскому обществу» Г. Гессе противопоставляет двух юношей: они спрятались от мира в чердачной каморке, ничего не зная о происходящем, чтобы положить сердце на алтарь искусства: первый играет на скрипке, закрыв глаза, второй — сидит, «весь обратившись в слух»… Всех — как описывал ранее Гессе — интересует ярмарка, каждый норовит под любым предлогом попасть туда и боится пропустить это архиважное событие, — всех, но не наших юных нон-конформистов, которые олицетворяют индивидуализм и проявление оппозиционной воли.
Но их таинство вот-вот нарушат! Взбудораженные «гости» уже карабкаются по лестнице, — осталось совсем мгновение!
«Вдруг в переулке зазвучали громкие шаги, входная дверь отворилась, шаги тяжко затопали по лестнице и добрались до чердака. То был хозяин дома, он распахнул дверь и, смеясь, окликнул их. Песня скрипки оборвалась, а молчаливый слушатель вскочил, будто пронзенный резкой болью. Скрипач тоже помрачнел, рассерженный, что кто-то нарушил их уединение, и укоризненно посмотрел на смеющегося хозяина».
Этот отрывок очень созвучен словам Заратустры из романа Фридриха Ницше:
«Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все родники бывают отравлены».
Дальше — ещё интереснее! Желания наших героев тоже выделяются: первый юноша хочет получить новую скрипку, чтобы играть чудесную музыку и не беспокоиться о мирской суете; второй загадывает — если сравнивать с гражданами Фальдума — совсем неслыханную вещь: он хочет стать горою:
«Мне ничего не надо от жизни — только внимать, и видеть, и размышлять о непреходящем. Потому-то я и желал бы стать горою, гигантской горою с весь Фальдумский край, чтобы вершина моя уходила в заоблачные выси».
Этот фрагмент важен для всех, кто интересуется последней книгой Германа Гессе: перед нами только что родились предтечи, только что проступили первые черты двух персонажей из «Игры в бисер» — Йозефа Кнехта и Плинио Дезиньори.
Юноша со скрипкой, — хоть и противопоставляет себя обществу и желает отречься от мирской суеты, — всё же не прощается с гражданами Фальдума, а остаётся с ними, продолжает быть их частью, но теперь в роли чудесного скрипача: он носитель двух миров. Именно это и произойдёт с Плинио Дезионьри в последнем романе Гессе: будучи частью касталийского мира, он не отмахнётся от мира обычного, и продолжит свою жизнь вне стен интеллектуального Ордена, — в то время как Йозеф Кнехт, наоборот, останется её частью, продолжит взбираться всё выше и выше, подобно горе, выше и выше до тех пор, пока не увидит захватывающее дух сияние небосвода… Но у всего наступит конец: небосклон побагровеет, одиночество — наскучит, а желания — изменятся. Так и магистр игры, знаменитый Йозеф Кнехт, пересмотрит свои желания, — и рухнет так, как однажды рухнула гора близ Фальдумского края — в обычный мир, навстречу своим новым желаниям, — навстречу своему истоку!..
Незнакомец
Есть и третий человек, оппозиционный обществу — тот самый таинственный незнакомец, исполняющий желания. Но его нужно рассматривать отдельно, вне вышеизложенного контекста, так как он не житель Фальдума, — и, следовательно, не часть этого общества. Об этом говорит и его появление:
«И вот из лесу появился какой-то человек в надвинутой низко на лоб широкополой шляпе и неторопливо зашагал по пустынному тракту. Роста он был высокого, шел уверенно и размашисто, точно путник, которому частенько доводится ходить пешком. Платье на нем было серое, невзрачное, а глаза смотрели из-под шляпы внимательно и спокойно — глаза человека, который хоть и не жаждет ничего от мира, однако все зорко подмечает».
Лес — это многогранный символ. Как Вы знаете, во многих сказках, легендах и мифах лесу уделено разное значение: он может стать как опасной преградой для героев, где их ожидает опасность, так и наоборот — тёплым пристанищем, где реки превращаются в сладкий мёд. Лес — место таинственное, зачастую волшебное, — и неизвестно, что дремлет в его глубинах. Интересный комментарий на этот счёт можно найти у Х. Э. Керлота:
Сложная символика леса связана на всех уровнях с символикой женского начала или Великой матери. Лес — место изобилия растительной жизни, свободной от всякого контроля и воздействия. А поскольку его листва закрывает солнечный свет, он также противополагается власти солнца и считается символом земли. В мифологии друидов лес и солнце вступают в брачные отношения. Так как женское начало принято отождествлять с бессознательным в человеке, лес также рассматривается как символ бессознательного. Именно по этой причине Юнг утверждает, что лесные страхи, столь часто встречающиеся в детских сказках, символизируют опасные аспекты бессознательного, т.е. тенденцию к пожиранию или сокрытию разума.
И здесь перед читателем вздымается — ещё бы! — огненное искушение: направить свою мысль в сторону Великой матери и юнгианства, — мотивы, которыми Герман Гессе неоднократно оперировал в своих произведениях. Этому соблазну стоит поддаться, но аккуратно, следуя контексту, чтобы ненароком не исказить замысел сказки. Да, Великая матерь действительно присутствует на страницах текста, — но её образ настолько призрачный и эфемерный, что не стоит заострять на нём внимание и разбирать его в духе «Демиана» и «Нарцисса и Златоуста», а тем более соединять с лесом и незнакомцем; с юнгианством — идентичная история. Немного позже я объясню, почему так, а пока что предлагаю разобраться с лесом.
В нашей сказке лес символизирует глубины бессознательного, и отсюда рождается на страницах книги таинственный незнакомец, который знает сокрытые от людских глаз нити мира, о чём явствует его поведение, — иными словами: знает недра человеческой души; ибо, держа путь к ярмарке, он собирает разные вещи и оставляет их там, где они должны оказаться согласно законам мира и где их могут использовать во благо обществу.
Миссия незнакомца — раскрывать тайные желания других людей. Отголоски этого образа можно найти во многих книгах Г. Гессе: это и Макс Демиан, который направлял Эмиля Синклера к своей судьбе, это и Гермина, которая помогала Гарри Галлеру познавать себя, это и Нарцисс, который пробуждал Златоуста от оков отца, отдавая его в руки Матери, это и Васудева, который учил Сиддхартху слушать реку…
Среди прочего этот мотив бессознательного, глубинного знания усиливает лавка с зеркалами. Как Вы помните, именно там исполнялись все желания, поскольку зеркало («Свет мой, зеркальце! скажи…») — особенно в творчестве Г. Гессе — способно отражать суть человека, его тайные намерения, стремления и лейтмотив жизни, — как это было в финалах «Демиана» и «Степного волка». Иногда зеркало способно перемещать персонажей в иную реальность, — только вспомните Л. Кэрролла и его произведение «Алиса в Зазеркалье»!
Так и получается в нашей сказке: незнакомец раскрывает героев через их желания. Одного из них даже — подобно Алисе — он переносит в иную реальность: превращает в гору.
Но как бы глубоко незнакомец не понимал окружающих, как бы не созерцал он тайное, неподвластное людским взглядам течение вещей — его никто не слышит: никто не хочет задумываться о своих истоках. Это подтверждает одна из сцен сказки:
«В огороде среди сизых капустных кочанов какая-то старушка выпалывала из сухой земли сорняки. Незнакомец окликнул ее: мол, далеко ли до города. Однако старушка была туга на ухо, он позвал громче, но она только беспомощно взглянула на него и покачала головой».
Вопросы незнакомца о желании — инициация в таинство, призыв заглянуть в родник своего внутреннего «я», — но, если человек не хочет познавать себя, отвечать себе на вопросы «Кто я? Чего желаю я?», то он и не услышит обращение незнакомца, не захочет понимать его: отсюда вытекают желания получить колбаску, жареного гуся и прочие шалости… Вновь доносится до нас голос Заратустры:
«Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами? Неужели надо греметь, как литавры и как проповедники покаяния? Или верят они только заикающемуся?»
В то же время нужно указать, как исчез незнакомец, — ведь эта последняя сцена «Ярмарки» отсылает нас к знаменитой картине К. Д. Фридриха «Странник над морем тумана»:
«Все начали озираться по сторонам: незнакомец исчез. Высоко на горном склоне мелькала фигура в развевающемся плаще, еще мгновение она четко вырисовывалась на фоне вечернего неба — и вот уже пропала среди скал».
И тут же, после этих строк, интересными словами начинается вторая часть сказки: «Все проходит, и все новое старится». Этими словами Гессе открыто намекает своему читателю о том, что его сказка и картина К. Д. Фридриха как бы соприкасаются друг с другом, — ибо в творении немецкого живописца, в его «Страннике» можно узреть такое же единение смертного и бессмертного, конечного и бесконечного, нового и старого…
Но я немного отошёл от темы! Пора бы нам уже поговорить о главном символе и образе сказки, — о высокой-превысокой горе, размером с весь Фальдумский край.
Гора
Для начала стоит сказать, что гора уже оппозиционна городу по своей сути; и дело здесь не в том, что она создана природой, а город — руками человечества; и не в том, что гора живёт дольше, чем город, — нет, здесь немного другой смысл: гора — это вертикальная плоскость, город — горизонтальная. Если гора тянется к небу, стараясь своим пиком, своей вершиной пронзить небосклон, то город разрастается вширь, охватывает материнское лоно, — лоно Матери-Земли. Вершина — это акме (др.-греч. ακμή — вершина, высшая точка, пик), небосклон — в переносном значении слова — сфера какой-либо деятельности. Отсюда проистекает мотив индивидуации, становления личности, стремления к своему духовному, психологическому и социальному потенциалу, к предназначению всей своей жизни, — к триумфу акме: к триумфу воли.
Гора — многоуровневый символ и образ. Это и башня из слоновой кости, и Вавилонская башня, и будущая провинция Касталия; это и трагическая участь Йозефа Кнехта, вернувшегося в мир людей, и образ высокомерного человека, презирающего общество; и в то же время — образ великой личности, достигшей пика мастерства и потенциала, из-за чего последующие поколения — как и было в сказке — не верят, что когда-то, в далёкие времена действительно жил такой гений (а гора была юношей), что всё это было по-настоящему… Это и Парнас без поэтов, откуда проистекает Кастальский источник, и Венерина гора без рыцарей, и многое другое… Х. Э. Керлот пишет: «Если смотреть сверху, гора постепенно расширяется, и в этом отношении она соответствует перевернутому дереву, чьи корни вырастают из неба, а листва направлена вниз; она символизирует множественность, расширение универсума, распад и материализацию». В этом контексте наша гора символизирует великие Древа из религий и мифологий: Иггдрасиль, Ирминсуль, Древо Жизни, Ашваттха… Я уже упоминал, что «Фальдум» — предтеча, первые наброски главного романа Г. Гессе — романа «Игра в бисер», — и не только благодаря двум юношам, чьё предназначение так напоминает предназначение двух героев будущего текста, но и потому, что символическая основа сказки даёт настолько огромный — благодаря фундаментальным образам! — потенциал для трактовки, что мы вправе разыграть здесь свою личную партию в бисер.
Однако мы заговорились: в сказке происходит нечто ужасное! Гора замечает, что люди, — те самые люди, которые пользовались её дарами, которые грели её своим костром, которые находили и созидали любовь среди её долин, — все они исчезли:
«И вот на склоне дней гора вспомнила о людях. Не потому, что она считала их ровней себе, нет, но она стала искать их, почувствовав свою заброшенность, задумалась о минувшем. Только города уже не было, не слышалось песен в долине влюбленных, не видно было хижин на пастбищах. Люди исчезли. Они тоже обратились в прах. Кругом тишина, увядание, воздух подернут тенью».
Важно, что люди исчезают резко, практически сразу же после того, как изобрели ружья:
«Многие сотни лет она бесстрастно взирала на мир и не вмешалась, когда на скале впервые вспыхнул летний костер. Она видела, как тупые, короткие щупальцы города ползут вширь, через древние стены, видела, как охотники забросили арбалеты и обзавелись ружьями. Столетия сменяли друг друга, точно времена года, а годы были точно часы».
В этих строках отразился страх писателя за судьбу мира и участь человечества, — ибо Гессе писал сказку в 1918 году. К слову, нечто схожее можно найти и в его другой истории под названием «Странная весть о другой звезде».
В «Фальдуме» не сказано, куда именно подевались люди, — мы лишь располагаем небольшой хронологией их технологического прогресса. Учитывая, что в конце этой цепи появились ружья, мы вправе предположить, что человечество истребило друг друга, оставив гору в одиночестве, — это подтверждает и авторский страх, который проступает через страницы, и контекст времени.
Итак, гора осталась в холодном одиночестве. Если в «Демиане» персонажи ратовали за это состояние, то в нашей сказке — как и в романе «Игра в бисер» — оно окутано туманом разочарования: одиночество оказывается не таким божественным и нектароподобным, как представлял себе юноша. Имеет ли он право замыкаться в своей «башне из слоновой кости»? Чего он хочет? Что дальше? Концовка сказки вновь связана — либо как аллюзия, либо как реминисценция — с высказыванием из философского романа Фридриха Ницше, — удивительно, но там их как раз произносит юноша:
«Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»
Падение горы
Мы подходим к кульминации. Гора постоянно думает о своём одиночестве, и понемногу начинает вспоминать своё прошлое. Ключевой момент «пробуждения» — воспоминание о матери, — о земном первоистоке:
«Шли века и тысячелетия. Согбенная, окруженная суровыми каменными пустынями, умирающая гора все грезила. Кем она была прежде? Что связывало ее с ушедшим миром - какой-то звук, тончайшая серебряная паутинка? Она томительно рылась во мраке истлевших воспоминаний, тревожно искала оборванные нити, все ниже склоняясь над бездной минувшего. Разве некогда, в седой глуби времен, не светил для нее огонь дружбы, огонь любви? Разве не была она - одинокая, великая - некогда равной среди равных? Разве в начале мира не пела ей свои песни мать?»
Под «матерью» нужно понимать не просто земную женщину, но и прародительницу человечества, — праматерь Еву и Богиню-земли. Как раз через год Гессе напишет «Демиана», где в образе госпожи Евы воплотятся вышеперечисленные ипостаси; а ещё позже на свет родится произведение «Нарцисс и Златоуст», где весь материнский мотив автор подытожит изумительным афоризмом: «Без матери нельзя жить. Без матери нельзя умереть».
«Гора погрузилась в раздумья, и очи ее - синие озера - замутились, помрачнели и стали болотной топью, а на полоски травы и пятнышки цветов все сыпался каменный дождь. Гора размышляла, и вот из немыслимой дали прилетел легкий звон, полилась музыка, песня, человеческая песня, - и гора содрогнулась от сладостной муки узнаванья. Вновь она внимала музыке и видела юношу: овеваемый звуками, он уносился в солнечное поднебесье, - и тысячи воспоминаний всколыхнулись и потекли, потекли... Гора увидела лицо человека с темными глазами, и глаза эти упорно спрашивали: "А ты? Чего желаешь ты?"»
Горе выпадает уникальная возможность, которая никому более не выпадала, — возможность загадать второе желание. Однако перед этим она видит своего старого приятеля — того самого скрипача, уходящего в солнечное поднебесье. У пытливого читателя сразу возникает мысль: «Это всего лишь старое воспоминание? или юноша действительно появился перед горой?»
Однозначно ответить сложно, ибо фрагмент специально написан так, чтобы у читателя был выбор. Я склонен считать, что в этот момент Гессе соединяет и воспоминание, и действительность, — ведь наш дружище-скрипач являет себя в ином антураже: он летит «в солнечное поднебесье». Почему так? Он же никогда не летал до этого!..
Дело в том, что давным-давно, когда исполнялись желания, в тот судьбоносный день они ютились в чердачной каморке, — каморке, где солнечный свет улыбался им:
«И вот в городе Фальдуме осталось всего-навсего два человека, не знавших о чуде и ничего себе не пожелавших. Это были два юноши. Жили они на окраине, в чердачной каморке старого дома. Один стоял посреди комнаты и самозабвенно играл на скрипке, другой сидел в углу, обхватив голову руками и весь обратившись в слух. Сквозь крохотные окошки проникали косые лучи закатного солнца, освещая букет цветов на столе, танцуя на рваных обоях. Каморка была полна мягкого света и пламенных звуков скрипки - так заповедная сокровищница полнится сверканьем драгоценностей. Играя, скрипач легонько покачивался, глаза его были закрыты».
Время сгладило воспоминание, придало ему тёплую, поэтическую форму, как иногда бывает в сновидениях… либо юноша по-настоящему пролетел мимо горы в это решающее мгновение, — всё же не стоит забывать, что перед нами сказка!
И вот незнакомец позволил горе — и только ей! — загадать второе желание:
«И она загадала желание, безмолвное желание, и мука отхлынула, не было больше нужды вспоминать далекое и исчезнувшее, все отхлынуло, что причиняло боль. Гора рухнула, слилась с землей, и там, где некогда был Фальдум, зашумело безбрежное море, а над ним свершали свой путь солнце и звезды».
Гора вернулась к своему истоку; ведь с каким бы рвением она не стремилась ввысь, начало её всегда лежит там, внизу, — на плечах своей Матери…
В древнеегипетской мифологии всё начитается с океана; в древнегреческой мифологии (по версии Гомера) от Океана «всё родилося»; в Ветхом Завете Дух Божий — сотворив небо и землю — «носился над водою». Так и в нашей сказке: на месте Фальдумского края «зашумело безбрежное море, а над ним свершали свой путь солнце и звёзды».
И поэтому всё только-только начинается…