Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
После длительного трёхмесячного эпистолярного воздержания наконец-то некоторые наши постоянные персонажи взялись за перья... Давно бы так! И я, немного на них обидевшись, за то, что так долго заставляли меня буквально по крупицам выискивать пригодный для публикаций материал, ещё даже и подумаю - размещать ли мне их сегодня, или потомить ещё малость? В общем, выбор у нас нынче есть кое-какой, а это значит, что первый летний месяц выдастся презанятным! Чему порукою будут такие главки:
- Как Александр Сергеевич из-за Льва Сергеевича с Петром Александровичем поссорился
- Какие у вас погоды нынче? В амплуа метеорологов - Александр Булгаков и князь Вяземский
- Не сметь править Рюриковича!
- В Нижне-Колымске тоже люди живут... Да ещё какие!
- Ежемесячные чтения столичных "Ведомостей": ужасы Хиоса и панорамы г-жи Латур
- Июньский поэтический фестиваль: Жуковский vs Рылеев. Победило Искусство!
21-м июня 1822 года датировано довольно известное (и даже изрядно растасканное пушкинистами на цитаты) кишинёвское письмо поэта имеющему уже некоторую известность в литературных кругах Александру Бестужеву.
Милостивый государь Александр Александрович,
Давно собирался я напомнить вам о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истине. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности.
Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились. Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице; кажется, голубушка еще поумнела. Не понимаю, что могло встревожить ее целомудренность в моих элегических отрывках — однако должно нам настоять из одного честолюбия — отдаю их в полное ваше распоряжение. Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа — по-видимому, ее настращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнева или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде), повторяю вам, она ужасно бестолкова, но, впрочем, довольно сговорчива. Главное дело в том, чтоб имя мое до нее не дошло, и все будет слажено.
С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании.
Самое интересное здесь, конечно же, - ирония Пушкина по отношению к цензуре - "... старинной моей приятельнице; кажется, голубушка еще поумнела... но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа... ужасно бестолкова, но, впрочем, довольно сговорчива". Общий тон этих строк - довольно благодушный, никакого раздражения... Похоже Пушкин принимает своеобразные "правила игры", и даже - по молодости - не раздосадован и не особо огорчён ею - во всяком случае, до такой степени, как это было много позднее, с "Борисом Годуновым", например. Вроде - "надо, так надо, что же делать". Для него цензурные ограничения покамест нечто вроде забавы - как её, голубушку, провести? И - да, разумеется, он уже осознал и принял плоды содеянного в Петербурге: "Ветреность моя и ветреность моих товарищей наделала мне беды". Это - не раскаянье, скорее - взросление.
Что с "услужливым Плетнёвым"? Общеизвестно, что характер Петра Александровича был самый покладистый... В небольшой размолвке меж Пушкиным и Плетнёвым повинен Лев - Пушкин-младший, показавший самому Плетнёву строки из письма брата, касаемые непосредственно самого Плетнёва.
" ... Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его месте я бы с ума сошел со злости — «Б. из Рима» не имеет человеческого смысла, даром что «Новость на Олимпе» очень мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи, — он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (то есть Плетневу — а не его слогу) и уверь его, что он наш Гете..."
Элегию Плетнёва "Батюшков из Рима" не оценил, кажется, никто - не только Пушкин. Впрочем, и не удивительно: поэзия никогда не была коньком Петра Александровича, критика, редактура... Дружба, в конче концов... Но не поэзия. Хотя последнее едкое замечание Пушкина "... уверь его, что он наш Гете", конечно, довольно чувствительно! Ах, Лев, Лев!.. И что же Плетнёв? Он пишет - опять-таки в стихах непосредственно "обидчику":
Я не сержусь на едкий твой упрек:
На нём печать твоей открытой силы;
И, может быть, взыскательный урок
Ослабшие мои возбудит крылы...
И в ноябре того же 1822-го Пушкин откликается - прозою:
Я долго не отвечал тебе, мой милый Плетнев; собирался отвечать стихами, достойными твоих, но отложил попечения, положение твое против меня слишком выгодно, и ты слишком хорошо, умеючи им воспользовался. Если первый стих твоего послания написан также от души, как и все прочие, то я не раскаиваюсь в минутной моей несправедливости — она доставила неожиданное украшение словесности. Если же ты на меня сердит, то стихи твои, как они ни прелестны, никогда не утешат меня. Ты, конечно б, извинил мои легкомысленные строки, если б знал, как часто бываю подвержен так называемой хандре. В эти минуты я зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелит моего сердца. Не подумай, однако, что не умею ценить неоспоримого твоего дарования. Чувство изящного не совсем во мне притупилось — и когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев...
И воздадим напоследок дань Плетнёву, после смерти Пушкина влачившему по-дружески, без каких-либо коммерческих выгод для себя неподъёмную ношу "Современника" - вплоть до продажи его Некрасову. Недаром венец пушкинского пера - "Евгений Онегин" - посвящён именно Плетнёву:
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя...
Самым усерднейшим образом вновь принялись за переписку столичные почт-директоры Александр и Константин Булгаковы. Первый в послании от 12 июня описывает, между прочим, конфуз, приключившийся со вскрытым письмом, адресованным княгине Вяземской из Польши:
"...Я вынул письмо варшавское из пакета и отдал-таки Вяземской. – «Что это на вас нашло? Кто вам дозволил мои письма распечатывать? Милый, смотри же, прошу тебя». А все это при «милом» было сделано в другой комнате, и «милый» (то есть муж, разумеется) видел, в каком положении пришло письмо. Тогда княгиня сказала: «О, это письмо от г-жи Кнорринг, это с ними часто случается, и тогда слуги запечатывают письма, прежде чем нести на почту». Хороша писачка!.."
Эдак запросто... как мило! Упоминается и сам князь Пётр Андреевич, неизменно уже год хандрящий после своей отставки:
"... Вот и от Вяземского пакет. Он что-то перестал уже говорить об отъезде своем. Догадлив я был, что не поехал на их увеселительную прогулку за городом: приехали оттуда, проголодавшись, да еще, сверх того, их всех, и цыганок, и медведей, перемочило до костей; было за что всякому заплатить с лишком по сто рублей!.."
В средствах у князя к тому времени - точно недостаток, однако же реноме своё поддерживать необходимо. Денег нет, но без цыганей и медведей - тоже никак! Константин откликается:
"...Я думаю, что ты очень хорошо сделал, что не был на пикнике, на травле и прочих забавах Вяземского; мог бы еще обкушаться или простудиться..."
Ура! Прогресс не стоит на месте! В Петербурге - новинка, панацея от досадных кровососов!
"...Вот тебе на! Новое симпатическое лекарство от клопов, и одно слово! Хорошо, Сургин. Да где его написать, чем, на каком именно месте, какими словами, крупными или мелкими? Прошу на все ответить исправно и аккуратно, это не безделица. Дадим же мы клопам!.."
Зануда вы, Константин Яковлевич! Не всё ли равно - на каком месте и как писать? Главное - чтобы средство работало.
Ну и - погодные известия из Москвы от второй половины месяца! Июнь, кажется, удался на славу. Значит, началась пора гуляний: дамы, зонтики, дети, мопсы, лодки, оранжады...
"...Дождались мы наконец тепла, и не тепла, а ужасных жаров; я совсем от того не прочь. Все кричат: душно, а мне в самую пору. Вчера, после сильного дождя, прибившего несносную пыль, сделалось опять тепло, земля вся освежилась, и мы пошли, Наташа, я и дети, в Кремлевский сад, который очень мил, и по вечерам собирается много гуляльщиков. Цветов пропасть, и от дождя царствовало приятное благовоние. Тут построен и домик с прохладительными напитками всякого рода. Говорят, что тут и славный обед можно всегда найти, по 2 рубля 50 копеек с персоны, без вина..."
Скажите на милость! А ведь ещё недавно - того же 12 июня погода была преужасная, что засвидетельствовал сам князь Пётр Андреевич Вяземский в письме Александру Тургеневу: "Что за погода была у нас эти дни! Дождь непрерывный: на улице кошки не видать было". Сегодня у нас 2-е июня, в Питере всю ночь шёл изрядный дождь, и, право, не уверен, что Северную Венецию вообще этим летом настигнут "ужасные жары"!
Кстати, в самом начале июня Вяземский жутко обиделся на Тургенева - за то, что тот осмелился подвергнуть правкам чистовик его статьи.
"...Отныне и во веки веков клянусь тебе, что никогда не буду доставлять тебе то, что назначаю к печати. Это уже слишком скучно! Конечно, если бы сорвалась у меня грубая ошибка, то дело твое было бы вступиться; но так, ни за что, ни про что увечить мой образ мыслей и извиняться – ни на что непохоже. Да сколько я вам раз, милостивые государи и безмилостивые деспоты, сказывал, что я не хочу писать ни как тот, ни как другой, ни как Карамзин, ни как Жуковский, ни как Тургенев, а хочу писать, как Вяземский. Грамматических поправок нет у тебя решительно ни одной... Да дайте мне писать, как я хочу и как язык требует, на зло вашему целомудренному жеманству!.. Право, досадно до злости... Все ли? Всю ли желчь свою излил я чернилами? Только, шутки в сторону: честью клянусь, что уж не видать тебе моих рукописей"
Эка разъярился Пётр Андреевич! Тургенев в ответ оправдывается, прикрываясь авторитетами:
"...Ты неправ, первое, – потому, что сердишься; второе, – потому, что пишешь против правил грамматики и хочешь установлять свои в газетных объявлениях. Я хотел печатать с мелкими поправками, но Карамзин, Жуковский и здравый смысл запретили мне предавать тебя свету во всей наготе твоей. Жуковский два раза прочел исправления, поправил еще два или три слова и одобрил все. Пришлю свое с моими исправлениями: я оправдаюсь. У меня не осталось чернового. Ошибки грубые. Ошибками законодательствовать в языке нельзя..."
Но... милые бранятся... Недаром Вяземский звал друга "милая моя Шушка". Всё закончилось примирением... и впереди у них ещё не раз ещё будут возникать полемические споры, и эмоциональный князь будет вспыхивать спичкою, но неизменно эти порывы и срывы будут гаситься добряком и хлопотуном Тургеневым.
"...Ты не сердишься на меня за мое письмо? Во мне работает желчь и проливается в одних чернилах. На тебя мой самовар все выкипает... Прощай, мой милый! Обнимаю вас всех, добрых и умных, а дураки и плуты и здесь мне надоели..."
Вот и славно!
Третий год уж как странствует по Сибири с экспедицией лейтенанта Ф.П.Врангеля лицейский выпускник Фёдор Матюшкин. География его писем удивительна и непостижима, принимая во внимание размах даже на географической карте: Томск, Иркутск, Якутск, Нижне- и Средне-Колымск, И отовсюду находит он время самым обстоятельным ("обстоятельным" - не слово, прошу поверить на слово!) доложить обо всём любимому наставнику своему Егору Антоновичу Энгельгардту. Вот пример самой удивительной и трогательной дружбы! Письмо сегодняшнее датировано 8-м июня и отправлено из Нижне-Колымского острога (не подумайте чего такого... просто форпост!)
"Хотя гусей, следовательно и гусиных перьев, здесь множество, но перочинного ножа, я думаю, на 2000 квадратных верст нельзя найти, и потому извините меня, что я к Вам пишу таким худым пером. Впрочем, это и не письмо, а токмо род извещения или, как бы получше, сказать... Это... это я пишу для того, токмо, чтобы настоящее мое письмо дошло до Вас -- оно адресовано не прямо на Ваше имя, но в Москву. Вы последним письмом Вашим привели меня в недоумение -- я не знаю, где Вы теперь находитесь. Сверх того, писал я к Малиновскому и Пущину, так для того токмо, чтобы письмо мое к Вам не затерялось. Если Вы желаете его получить -- оно по обыкновению моему довольно велико -- то известите каким-нибудь образом Егора Ивановича Миндерера, служащего при Московском почтамте, о Вашем местопребывании. Егор Антонович, извините мое маранье, извините моряка, сибиряка, белого медведя и проч. и проч. Комплименты я разучился строить, а любить... я Вас люблю все попрежнему и Ваше снисхождение, Ваши благодеяния никогда, никогда не забуду. Ах, Егор Антонович, не желаю Вам несчастья, но желал бы случая доказать всю беспредельность моей любви. Прощайте, будьте здоровы, веселы и не поминайте лихом Вашего бедного Федернелке. Марье Яковлевне, всему Вашему семейству от меня также низкий поклон. Скажите, поминают ли меня хоть когда-нибудь? Я часто, часто бываю в Царском Селе.
Ваш Матюшкин"
Любопытно вспомнить, что, к примеру, Пушкин Энгельгардта недолюбливал... В доме у него после бывал, но ни нежности, ни привязанности к наставнику не испытывал. " ...Он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать" - напишет позднее о странности в их отношениях Иван Пущин. Спустя год Энгельгардт будет уволен Императором в отставку с пенсионом в 3 000 рублей (вполне достойным). Проживёт он ещё долго, уйдя из этого мира в возрасте 86 лет. Фёдор Фёдорович Матюшкин станет и полным адмиралом, и сенатором, пережив своего старшего друга на 10 лет.
Теперь, когда мы довольно ознакомились с заботами и делами замечательных людей Эпохи, пришло время полистать наши дежурные "Санкт-Петербургские ведомости". Сегодня это будет нумер 44 от пятницы июня 2-го дня.
Сперва - о неугомонных кровожадных турках, продолжающих творить в Европе свои кошмарные злодеяния. Для более точного понимания - что именно имеет в виду редакция - некоторые места приведу "на языке оригинала".
ТРИЕСТЪ, отъ 11-го майя
Третьяго дня приѣхали сюда изъ Сцiо спасшiеся бѣгствомъ 30 Европейскихъ семействъ и находятся теперь въ карантинѣ. По ихъ словамъ, кровопролитiе при завладѣнiи сими островами было самое ужасное. Большая часть женщинъ отправлена въ Азiю, мужчины побиты, а дѣти оставлены для обращенiя ихъ въ Магометанскую вѣру
Я, признаться, сперва призадумался крепко над загадочными островами "Сцiо", пока не догадался, что речь идёт о печально знаменитой "хиосской резне" (мы говорили о ней весьма детально в апрельской публикации "Однажды 200 лет назад"). Да, то, что там произошло, - одно из самых ужасных событий в мировой истории, и, должен заметить, газета ни на волос не передала того кошмара, что пережили бедные спасшиеся хиосцы. А жаль! Возможно, Император Александр, почитав сие, отважился бы на какие-то действия против отвратительной Порты!
Далее можно уже на современный лад...
ИТАЛИЯ, от 7-го майя
Из Смирны пишут от 15-го Апреля следующее: бесчисленные толпы Турок спешат с Азиатского берега "въ Хiо" (теперь написано так! - "РР"), коего только имя останется. Сего дня по утро проведены здесь в Константинополь четыре лошака, навьюченные отрубленными ушами и головами Греков, а капитан одного Австрийского корабля, пришедшего вчера, сказывает, что весь остров, когда он в последнюю ночь ехал мимо оного, уподоблялся огненному морю. На нем находится до 70 деревень
Мы не желаем более читать про эти ужасы. Сердце всякого христианина наполняется негодованием при одной только мысли о страданиях несчастных греков! Переносимся в столицу!
Г-жа Латур честь имеет уведомить почтенную публику, что виды, составляющие ныне панораму ея, находящуюся в ротонде, где показывали панораму Парижа, на углу Большой Морской, будут переменены на другие 28 видов, 9-го числа сего месяца. Любители, невидавшие сей первой части, благоволят оную смотреть прежде назначеннаго времени, ибо она, как упомянуто, будет переменена на вторую
Чтобы лучше пояснить сие, просто процитирую книгу Аркадия Гордина "Пушкинский век".
"...Сравнительно доступными развлечениями для петербургских обывателей были всякого рода панорамы. Одну из первых — панораму Парижа — выставила некая госпожа Латур. На углу Большой Морской и Кирпичного переулка она выстроила скромное деревянное здание, получившее название «ротонда», где и демонстрировала свою панораму. «В числе зрелищ 1820 года, — говорилось в журнале „Отечественные записки“, — первое место занимала прекрасная панорама Парижа, писанная с натуры Штейнигером, живописцем Венской академии». Художник изобразил Париж в то время, когда в нем пребывали победившие Наполеона союзные войска. На парижских улицах можно было увидеть конных казаков и других представителей русской армии. Благодаря своему выгодному положению в самом центре города «ротонда» Латур никогда не пустовала. В 1822 году та же госпожа Латур устроила в одном из залов дома купца А. И. Косиковского, на углу Невского проспекта и Большой Морской улицы, оптическую панораму «Театр света». Здесь, по словам объявления в «Санкт-Петербургских ведомостях», зрители могли увидеть Европу, Азию, Африку и Америку со «множеством подробностей» — древностями, развалинами, жителями в национальных костюмах. «Оптическое очарование, стеклом производимое, столь совершенно, что каждый думает, будто он перенесен в те самые места, кои видит»."
Недавно прибывший сюда Французский Профессор, управлявший несколькими учебными заведениями и приобретший одобрение Российских вельмож, имеет честь предложить молодым людям обоего пола уроки Французскаго языка по правилам изящного вкуса, объемлющим образование пленительнаго слога и приятнаго выражения мыслей по примерам великих авторов. Успехи, каковыми его уроки увенчаны были, доказывают сколько метода его полезна для исправления дурнаго произношения и обучения чтению и декламации ораторской и театральной, разным родам литературы и прочим познаниям в школах и обыкновенными учителями поверхностно преподаваемым.
Будем надеяться, что методы чудо-профессора обретут благодарных учеников... А то, после прочтения сих строк, невольно вспоминается сцена из булгаковского "Бега" - пусть и относящаяся к событиям, происходящим сотнею лет позднее, но чрезвычайно точно рисующая способы обучения дуралеем-барином дворни:
Корзухин. Антуан!
Входит очень благообразного французского вида лакей
Антуан, в зеленом фартуке.
Мсье Маршен маве аверти киль не виендра па зожурдюи, не ремюэ па ля табль, же ме сервирэ плю тар.
Молчание.
Репондэ донк кельк шоз! Да вы, кажется, ничего не поняли?
Антуан. Так точно, Парамон Ильич, не понял.
Корзухин. Как "так точно" по-французски?
Антуан. Не могу знать, Парамон Ильич.
Корзухин. Антуан, вы русский лентяй. Запомните: человек, живущий в Париже, должен знать, что русский язык пригоден лишь для того, чтобы ругаться непечатными словами или, что еще хуже, провозглашать какие-нибудь разрушительные лозунги. Ни то, ни другое в Париже не принято. Учитесь, Антуан, это скучно. Что вы делаете в настоящую минуту? Ке фет ву а се моман?
Антуан. Же... Я ножи чищу, Парамон Ильич.
Корзухин. Как - ножи, Антуан?
Антуан. Ле куто, Парамон Ильич.
Корзухин. Правильно. Учитесь, Антуан.
А нам с вами пора покидать уютный русский июнь - с его беззлобными пикировками меж корифеями пера и мысли, но сперва почитаем стихотворения, написанные июнем 1822 года... Да, почитали бы... если бы хоть кто-то хоть что-то написал... А это значит, что вступает в силу правило, нами же и установленное прошлым маем. В подобном случае мы выбираем сразу несколько произведений, написанных в титульном месяце, но несколькими годами ранее. Ура, снова пиитический фестиваль!
Откроет его умилительнейший Василий Андреевич Жуковский со своими виршами, сочинёнными 1 июня 1813 года. Немного архаики, да?
Вспомни, вспомни, друг мой милый,
Как сей день приятен был!
Небо радостно светило!
Мнилось, целый мир делил
Наслаждение со мною!
Год минувший – тяжкий сон!
Смутной, горестной мечтою
Без возврата скрылся он.
Снова день сей возвратился,
Снова в сердце тишина!
Вид природы обновился –
И душа обновлена!
Что прошло – тому забвенье!
Верный друг души моей,
Нас хранило Провиденье!
Тот же с нами круг друзей!
О сопутник мой бесценный!
Мысль, что в мире ты со мной,
Неразлучный, неизменный, –
Будь хранитель в жизни мой!
В ней тобою все мне мило!
В самой скорби страха нет!
Небо нас соединило!
Мы вдвоем покинем свет!
Очень, очень мило... Несколько приторно, но совершенно в духе своего времени. 28-29 июня 1819 года Василий Андреевич написал ещё одно произведенье - огромнейшее посвящение графине Софье Александровне Самойловой. За неимением достатка времени приведу лишь начало оного.
Графиня, признаюсь, большой беды в том нет,
Что я, ваш павловский поэт,
На взморье с вами не катался,
А скромно в Колпине спасался
От искушения той прелести живой,
Которою непобедимо
Пленил бы душу мне вечернею порой
И вместе с вами зримый,
Под очарованной луной,
Безмолвный берег Монплезира!
Воскреснула б моя покинутая лира…
Но что бы сделалось с душой?..
В 1820-м Софья Александровна выходит замуж за двоюродного брата Императора Александра Алексея Бобринского. Наш постоянный герой князь Пётр Вяземский вспоминал о ней:
"...женщина редкой любознательности, спокойной, но неотразимой очаровательности. Графиня мало показывалась в многолюдных обществах. Она среди общества, среди столиц жила какою-то отдельной жизнью — домашнею; келейною; занималась воспитанием сыновей своих, чтением, умственною деятельностью; она, так сказать, издали и заочно следила с участием и проницательностью. Салон её был ежедневно открыт по вечерам. Тут находились немногие, но избранные..."
А вот стихи Кондратия Рылеева, написанные им 20 июня 1821 года, уже гораздо ближе к нам... есть в них даже что-то пушкинское.
Давно мне сердце говорило:
Пора, младый певец, пора,
Оставив шумный град Петра,
Лететь к своей подруге милой,
Чтоб оживить и дух унылый,
И смутный сон младой души
На лоне неги и свободы,
И расцветающей природы
Прогнать с заботами в тиши.
Настал желанный час – и с тройкой
Извозчик ухарской предстал,
Залился колокольчик звонкой –
И юный друг твой поскакал…
Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как разлилась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…
Замечательно... Любопытно применение Рылеевым русофильского именования Северной Столицы - "Петроград"! Кто сегодня побеждает - вовсе неважно, главное, что нам выдался нечастый случай окунуться в этот живительный поэтический водоём, столь много свидетельствующий и о Эпохе, и о людях ея.
Таким (или примерно таким) увиделся мне июнь 1822 года, а уж хорош он был или плох - судить всяко не мне. Две публикации следующей недели будут посвящены литературным приложениям: непременно жду в гости на продолжения "Штукенции" и "Счастливаго сна"!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие статьи цикла "Однажды 200 лет назад..." с "Литературнымъ прибавленiем" к оному, циклы "Век мой, зверь мой..." с "Ежемесячным литературным приложением", "И был вечер, и было утро", "Размышленiя у парадного... портрета", "Я к вам пишу...", "Бестиарий Русскаго Резонёра", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу