Евгений Максимов
Задумчивая луна взошла над деревней. Широкая улица залита спокойным голубоватым светом. Посреди улицы — уснувший пруд и большое здание школы.
На широкий пруд наплыл туман, на том берегу в высоких камышах прокричал коростель да вдруг смолк, будто завороженный удалым напевом.
Дал ей ситцу штуку целую,
Ленту алую для кос,
Поясок — рубашку белую
Подпоясать в сенокос.
Под Аксенова «коробейника» заплелся хоровод. После хоровода ребята и девчата спели длинную и проголосную песню… Где и когда такое было? Случилось это в деревне Пустошке дня за три перед войной.
…Услышать еще раз игру Аксёна мне довелось только после Победы. Гуляла молодежь в просторной избе Марии Ратниковой в Ключиках. «Касимовка» оказалась той же, с цветастыми мехами и стертыми медными угольниками.
Видно, игра не нравилась, потому никто и не вышел в круг танцевать «коробейников». Аксён, видать, все понял и лихо рванул «барыню». В круг вылетел наш ключинский парень, высокий и черноволосый Иван Кондукторов в щегольских хромовых сапогах. Он тут же прошелся дробью и спел, к удивлению всех, очень критическую частушку про свои форсистые сапоги. Мол, хотя и красивы на мне сапоги, да подметки бумажные… Как узнал позже, частушка была рассчитана на вызов: сапоги Ивану шил сам Аксён — отменный сапожник. А поставил он бумажные подметки, может сам не ведая о том…
Никогда не забыть мне тех тихих послевоенных вечеров предлетия, когда вечерняя заря сходилась с утренней и до рассветной прохлады грустили в молодых травах коростели. Особенно же было тихо в моей деревеньке, где цветущие травы стлались прямо от ступенек нашего крыльца. Все взрослые ранним утром уходили на работу в соседнюю деревню. Весь день — ни души кругом.
А вечерами можно было услышать голоса людей из ближних и дальних деревень. Однажды вот в такой светлый вечер сидели мы с соседом Васькой на крыльце, и вдруг от дальнего елового бора донесся напев гармони. Мелодия была очень знакомая: «Ой полна, полна моя коробушка».
Сердце мое забилось учащенно, и я пошептал: «Аксён…» Васька усмехнулся и объяснил:
— Это пустошинский гармонист Петя Огонек пошел в Ляда на вечерок! Полевой дорогой идет. Вот к еловому бору подходит. Слышишь, как бор эхом отзывается? А Аксёна давно нет в Пустошке…
Играл гармонист умело, уверенно, только его игра действительно отличалась от Аксёновой.
Неожиданно где-то далеко, залихватски, нежно рассыпаясь на все голоса, отозвалась еще одна гармонь.
— А это лядовская игра! Илья Купреев отозвался… — объяснял Васька.
Вдруг, заглушая те две гармони, заиграла гармонь за ручьем на околице Ключиков — задорная, развеселая. Только будто порой сквозь удаль прорывалась тоска…
— Сашка Панфиленок, — только и сказал Васька.
— А это в Пустошке! Коля Корешков! Сидит где-то на околице и играет, — объяснял Васька. Я ему верил, ведь Васька был уже взрослым парнем. С той поры каждый вечер проводил я на околице, прислушивался, дожидаясь, когда донесется издали напев чьей-нибудь гармони.
…Сперва навеки смолкла гармонь на околице Ключиков: ее хозяина снесли на тихое деревенское кладбище. Потом на полевом проселке замолчала гармонь Пети Огонька, а ей не отозвался из Лядов инструмент Ильи Купреева: ребят призвали в армию. Зато от Пустошки, над которой увядали увядали вечерние и зацветали утренние зори, еще долго доносился нежный напев гармони Коли Корешкова. Но настало время, и ему пришлось надеть гимнастерку.
…Прошли, прокатились годы. Стоят на своих местах Ключики, Ляда и Пустошка, только на месте моей деревеньки шумят хлеба. Как-то в Ключиках вечером отправился к месту гулянья, чтоб услышать теперешних гармонистов. Сохранили ль они что-нибудь от знаменитой игры своих земляков? Вдруг в чьей-то игре и прорвется напев пустошинского Аксёна или Сашки Панфиленка? А может, Пети Огонька или Коли Корешкова?
Услышать издали гармонь, как раньше, было невозможно. По улице с ревом носились мотоциклы, в березовом парке у клуба тарахтели два трактора, на которых приехали на гулянье ребята из дальних деревень.
Танцевали на широкой веранде клуба. Танцевали под транзистор. Я поинтересовался гармонистами. Красивый парень подозрительно осмотрел меня и спросил:
— Дядя, ты откуда? Кто ж теперь танцует под гармонь?
И мне так захотелось вдруг очутиться вечером на околице моей исчезнувшей деревни Казицыно и в тишине послушать, как далеко в Пустошке Аксён играет на гармони своих «коробейников» или в Ключиках навзрыд — «цыганочку» Сашка Панфиленок.
Как дорого я заплатил бы за это! Неужели все исчезло бесследно?
……………………….
Давно заброшенный поселок можно было угадать лишь по ивовым и березовым зарослям с обеих сторон да по застаревшим, полуобвалившимся кюветам. Проселок уводил меня из родных мест. А кругом, на сколько хватало глаз, шумели молодые травы, по ним ветер гонял лиловые волны цветущих колокольчиков да колыхались вымахивающие в полный рост хлеба.
Пел самозабвенно жаворонок в бело-синем небе, славя погожий день, буйный рост хлебов и трав.
И вот на взгорье большая светлая роща, среди деревьев белеет школа. Сюда, в Большую Моховатку, ходил я за восемь верст учиться. Цела старая школа, заброшенная, как и этот большак. Свернул к роще, где недалеко от большой и просторной школы стоял домик директора — Гавриила Семеновича Семенова. Учительской работе отдал он без малого полвека. Гавриил Семенович был дома. Поговорили, многое вспомнили. Потом посмотрел я случайно в окно и обомлел: на подоконнике стояла гармонь Аксёна… Стертые до серебристого блеска медные угольники, ряды перламутровых потрескавшихся и выщербленных кнопочек, меха — по малиновому полю редкие голубые цветки, вроде незабудки… «Касимовка»!
Я знал, что аксёновская «касимовка» изготовлена мастерами касимовской стороны, потому и напев ее был особенный.
Сейчас в моем крае спроси любого: «Откуда гармони пошли?» — «Из Тулы!» ответят. А ведь гармоника пришла на Русь из Германии, а тульские умельцы сперва делали копии. Это потом появились на Руси свои «саратовка», «касимовка», «ливенка», «вятская», «бологовка», «кирилловская». И уж если сделана «саратовка» не в Саратове, то и напев не тот, и цена ей иная.
А аксеновская «касимовка», я знал, изготовлялась в родных краях. Тогда я рассказал Гавриилу Семеновичу про далекий предвоенный вечер в деревне Пустошка, игру Аксёна, девчат в вышиванных кофтах с кружевными воротниками, ребят в расшитых рубахах… про пустошинский хоровод и длинную проголосную песню. Гавриил Семенович слушал внимательно, не перебивал и задумчиво смотрел в окно. Потом тихо заговорил:
— Да-а… Раньше в каждой хорошей деревне свой танец был, придуманный самими. Своя песня, сочиненная, может, долгими зимними ночами на посиделках или у самопрядок. На тех вечерах родились, видать, ромбаика и узоры кружев. Они потом с девичьих кофт на наличники переселились. Почти в каждой деревне — свой гармонист и свой напев… Все это не сразу создавалось, а поколениями.
Помолчал, что-то долго рассматривал за окном. И стал рассказывать:
— Жил тут у нас на хуторе Илья Златов, сосланный сюда еще до революции. Пахал землю, сеял хлеб, а когда играл на своей «касимовке», то, поверь, женщины плакали. Перед смертью призвал соседского паренька Аксёнку и сказал: «Дарю тебе гармонию, ее голос в больших залах звучал. Дарю, но с одним условием: научись по-своему играть, никому не подражай. Свою игру найди!» И Аксён нашел её…
Учитель медленно подошел к окну, взял гармонь, ремень закинул за плечо, улыбнулся:
— Нет, нет… Это не Аксёна гармонь! Но все возможно, что изготовлена в одно время и одним мастером. Где-то в касимовской стороне… Вот послушай, как Сашка Панфиленок играл… ваш, ключинский.
И запела гармонь! Да, это была игра Сашки Панфиленка.
—А вот как Петя Огонек играл… А вот так… — и учитель продемонстрировал игру всех тех гармонистов, чьи напевы я уж никогда не мечтал услышать.
А вот аксёновский «коробейник»!
Первые робкие звуки родились будто за окном в конце льняного поля, потом наплыли, заполнили рощу, всю деревню. А мне показалось, что вижу я самого Аксёна с голосистой гармонью, залитую лунным светом широкую пустошинскую улицу.