Русский парадоксалист, опровергающий силу разума, призывающий вернуться к началу, уверяя при этом, что никаких начал, как и концов, нет. Дерзкий полемист, открывающий в наследии русских классиков то, чего они сами не видели и, может, даже не знали. Все это – Лев Шестов.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Стройно описать жизненный путь русского философа-экзистенциалиста чрезвычайно сложно. Главная сложность состоит в том, что сам философ не очень-то заботился о том, чтобы такая биография стала возможной. Жизнь его была полна яркими событиями, но мы почти ничего не знаем о них. Одни истории дошли до нас лишь в каких-то невнятных пересказах современников, потому что для самого Шестова были незначительны, другие – напротив, были настолько личными и болезненными, что философ сделал все, чтобы они не стали достоянием общественности. И это досадно. Ведь очевидно, что вся философия Шестова растет из чего-то очень сокровенного, как философия Кьеркегора и Ницше, с которыми Шестов вел напряженный диалог. Классическое же «родился-учился-женился» мало что дает для понимания масштаба личности. Более того, эти факты только пускают нас по ложному следу.
БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ
Факт первый. Лев Исаакович Шестов (Иегуда Лейб Шварцман) родился 31 января (12 февраля) 1866 года в Киеве в семье крупного фабриканта и торговца сукном Исаака Моисеевича Шварцмана и Анны Григорьевны, урожденной Шрейбер. И здесь уже сформулирована заданность – стать человеку адвокатом или купцом, продолжателем дела предков. И поначалу траектория жизни в такой канве и выстраивалась. Некоторые исследователи отмечают, что будущий философ, даже несмотря на разные юношеские порывы и революционные настроения, был очень домашним, преданным сыном своих родителей.
Факт второй. В 12 лет мальчик исчез из дома. Вскоре семья узнала, что он захвачен некой подпольной политической организацией. У отца потребовали выкуп. Отец проявил принципиальность, решив, что с террористами он договариваться не станет. Мальчик, изможденный, худой и оборванный, вернулся домой только через полгода – отпустили как безнадежного. Что пережил, перечувствовал за эти месяцы брошенный всеми подросток? Не в этом ли плену Шестов, еще не зная вовсе о существовании Кьеркегора, познает его философию, в основании которой – драма Авраама и сына его Исаака. Впрочем, ничего об этом – о том, что происходило в душе Шестова тогда, – нам неизвестно. «Лев Исаакович не любил вспоминать об этом эпизоде из своего детства», – напишет позже дочь философа Татьяна Баранова-Шестова.
Зато сам Шестов вспоминал другое: «Очень рано, когда я был в четвертом классе гимназии, то есть 13 лет от роду, вкоренилось во мне убеждение, что не писать я не могу и что я непременно стану хорошим писателем». А еще он мечтал стать певцом и всерьез готовился к сцене, да так, что сорвал голос. Однако в 1889 году молодой человек все-таки окончил юридический факультет Киевского университета и вскоре стал работать в фирме отца.
Занимаясь финансовыми делами семейной мануфактуры, он много читает и пробует сам писать. Метание между литературой и коммерцией естественным образом приводит к внутреннему конфликту. Конфликт – к бунту. Из «суконного рабства» он пытается вырваться с помощью любви. А влюбляется он в ту, которую ему любить нельзя: в православную девушку Варвару Малахиеву-Мирович. Уже одного этого хватило бы, чтобы разозлить отца, который разорвал отношения со старшей сводной сестрой Шестова за то, что та вышла замуж не за иудея. Мирович же, мало того что была русской, – она была писательницей, поэтессой, завсегдатаем литературных салонов и декадентских кружков – ну что это, право, такое!
Все сплелось в какой-то немыслимый клубок из страсти и чувства долга, из возвышенных разговоров о философии и прозы жизни, из порабощающей любви и стремления к свободе, из болезненной привязанности и жертвенного отречения. Мирович не выдерживает, она сбегает за границу, но вскоре подсылает к Шестову свою младшую сестру, Анастасию. Это только усугубляет дело. Анастасия влюбляется в страдающего литератора, и он готов жениться на ней из благородства. Варвара в разлуке осознает в полной мере, кого теряет, и срывается обратно. Теперь борьба охватывает сестер – и это мучительное сражение за право принести самую тяжкую жертву. Все закончилось трагично. В итоге Анастасия сошла с ума и попала в психиатрическую лечебницу. Варвара, испытывая ужас вины, вновь уезжает из России. Шестов тоже на грани помешательства, он бежит за границу и в Риме, чтобы вырваться из всего этого морока, в 1896 году женится на враче Анне Березовской. Причем женится тайно от семьи, ведь она тоже русская!
Вот из этой-то драмы и вырастает экзистенциалист Лев Шестов, из этого большого взрыва рождается его философская вселенная. Философ, правда, является сначала в образе литературного критика. Пережив личную трагедию, Шестов берется за трагедию Гамлета, в 1898 году он пишет работу о Шекспире. Этот первый его труд называется «Шекспир и его критик Брандес», и формально Шестов борется в нем с популярным литературоведом своего времени. Правда же, кажется, заключается в том, что сражается он с чем-то совсем другим, с чем-то по-настоящему страшным, грандиозным в своем ужасе, с чем-то в самом себе. В этой статье он разбивает сложившиеся стереотипы о Гамлете, выносит ему, а вместе с ним, быть может, и самому себе суровый вердикт. «Судьба зовет человека – он бежит ее призыва. Вместо того, чтобы пойти навстречу всему, что дается нам в жизни и через великое горе прийти к великому счастью, чтобы самому стать в борьбе за лучшее достойным этого лучшего, человек ищет покоя и убаюкивающих песен мечтательной философии», – пишет Шестов.
ФИЛОСОФИЯ ТРАГЕДИИ
Затем Шестов берется за родную почву и философски препарирует идеи Толстого, Достоевского, Чехова, Мережковского и Сологуба.
В 1899 году Шестов пишет книгу «Добро в учении Толстого и Ницше», и опять в ней гораздо больше личного. Философия пламенного немца дорога Шестову как часть собственной жизни, ибо философия эта не просто прожита, а выстрадана. Толстой же ницшеанству дает решительную отповедь. Этого Шестов патриарху русской литературы простить не может. Но и обрушиться на классика он не в силах. И вот Толстого и Ницше он не примиряет, конечно, но рассматривает их друг через друга.
«Русская публика с ужасом услыхала весть о нарождении в Европе нового направления – ницшеанства, вождь которого проповедовал беспощадную суровость к слабым и несчастным. «Что слабо – то нужно еще толкнуть». «Не желай быть врачом у безнадежно больного»… Мы думали, что до Ницше никто не возвещал таких и подобных им правил, как заповедей нравственности, – пишет Шестов. – Более того, мы были убеждены, что попираемая на Западе нравственность найдет у нас в России надежное убежище. Против Ницше мы считали возможным выставить своего богатыря, «великого писателя земли русской» – гр. Толстого». А что же Толстой? А Толстой, оказывается, сам не раз «не желал быть врачом у безнадежно больного». Трогает ли его судьба собственной героини, добродетельной, самоотверженной Сони, чьей любовью и кротостью пренебрегает Николай Ростов? Ничуть! Она «пустоцвет».
Шестов цитирует Толстого и, цитируя, уличает. Проходится по «Войне и миру», переходит к «Анне Карениной» и, точно совсем уж издеваясь, убедительно доказывает, что Лев Николаевич, руководствуясь ницшеанскими принципами, которые Ницше еще и не выдумал даже, с наслаждением толкает «то, что слабо» – героиню под поезд.
И это только разминка. Ведь Шестов вполне отдает себе отчет в том, что разоблачать графа по двум его главным романам не совсем честно после свершившегося в сердце классика переворота. А переворот случился в 1882 году, когда во время московской переписи писатель побывал в ночлежке «Ржановой крепости». Там увидел он голодных, опустившихся людей и воскликнул: «Так нельзя жить!» С тех пор Толстым завладела идея спасения народа. Он старался помочь беднякам деньгами. «Давал деньги – и раз, и два, и три раза, – отмечал Шестов, – и давал столько, сколько, по их собственным расчетам, нужно было, чтобы стать на ноги – но все это ни к чему не повело. Ни одного из них гр. Толстому не удалось спасти». Тогда, почувствовав, что нет пользы «быть врачом у безнадежно больного», он уехал в свою деревню, чтобы выработать новое мировоззрение и предаться самосовершенствованию, если не сказать, самоисцелению. Вот что вскрыл Шестов в Толстом, вот что бессердечно явил свету.
А Достоевский? По нему Лев Исаакович тоже ловко проходится хирургическим скальпелем. Впрочем, не столько по нему, сколько по той бездне, что открыл миру гений. Вселенная Достоевского в книге Шестова «Философия трагедии» рассекается надвое: в одной части Раскольников, Ипполит, человек из подполья, в другой – Мышкин и Алеша Карамазов. Лев Исаакович собирает всех для нового суда, но судит он весами Иова: чье отчаяние тяжелее песка морского, чей бунт разрушительнее, тот и прав. А если герой еще и не находит ни одного человеческого повода для добродетели, а сковывают его лишь формальные правила, то такого вроде как и судить не за что. Вот голодный студент рубит топором старуху. А что эта старуха? Ее не то чтобы не жалко, она вообще непонятно зачем, она ни на что не влияет, ничего в мироустройстве не ломается с ее смертью, она и так не жилец. До нее и автору никакого дела нет. Она всего лишь инструмент – отравить герою жизнь. Шестов пишет: «Если б Достоевский мог, не запутывая слишком романа, так сделать, чтобы Раскольников ударил топором старуху уже после того, как она умерла раньше естественной смертью, он бы это сделал – и потом все-таки заставил бы Раскольникова угрызаться, отдать себя в руки правосудия, пойти в каторгу». По Шестову, трагедия Раскольникова заключается в том, что с ним уже все случилось, он на муки обречен не потому, что дерзнул, на мораль и нравственность покусился, он обречен просто фактом существования.
Или вот Ипполит. Достоевский вкладывает в его уста вопрос: «Как мне всего лучше умереть? Чтобы вышло всего добродетельнее, то есть?» Вопрос, конечно же, издевательский. И эффект от него еще и оттого сильнее, что осужденный судьбой на смерть герой обращается с ним к положительно-прекрасному Мышкину. Мышкин просит Ипполита смириться и простить другим их счастье. «Кажется, будто Достоевскому, по старой привычке подпольного человека, вдруг неудержимо захотелось показать язык своей собственной мудрости», – пишет Шестов. Он вообще любит и ценит в Достоевском как будто только подпольного человека. Почему? Да потому, что это Шестов – философ из подполья. Таким он сам себя ощущает.
Да, Достоевский вкладывает много собственных мыслей, много совсем сокровенного в убеждения своих самых неоднозначных персонажей. Но точно так же щедро делится сокровенным он и с другими своими героями: со старцем Зосимой, Алешей Карамазовым. Иной недобрый критик скажет, что с последними он только стремлениями, идеалами, но ведь и с подпольем писатель связан исключительно теоретически. Он не сковывает свое воображение, его мысль свободна, он докручивает все до предела, до абсурда, до невозможности. Он все допытывается, каково это человеку смотреть на чужую муку и ананасный компот пить, видеть крушение мира, но от чая не отказаться, из отчаяния, злобы и даже шутки пойти на подлость, из трагедии превратить собственную жизнь в фарс. Раскольников грандиозен в замыслах (пусть в злодейских) и жалок в поступках. Ипполит несчастен словно библейский Иов и как будто все же право имеет, но он нелеп и визглив. Оба говорят много верного, но что с того? Если правда идеи растет из неправды, из уродства жизни, то и жизнь не оправдывается, и идея становится нежизнеспособной. Достоевский, кажется, все же об этом. Но Шестов видит другое. Он гения читает своей собственной болью. И прочтение это, конечно же, хоть порой и удивляет, даже возмущает, но завораживает. Шестов – парадоксалист: половину правды он способен представить так, что она затмевает всю истину.
АПОФЕОЗ БЕСПОЧВЕННОСТИ
«Апофеоз беспочвенности» – одна из главных работ философа. Она вышла в 1905 году и наделала много шуму. Это был скандал. Чем же так напугал общество этот «опыт адогматического мышления», эта подборка заметок, словно набросанных на полях, будто бы между делом? Шестов сражается в этой работе с самоочевидностями, общеобязательностью, иерархичностью мышления. Сам он объясняет: «Вся моя задача состояла именно в том, чтоб раз навсегда избавиться от всякого рода начал и концов, с таким непонятным упорством навязываемых нам всевозможными основателями великих и не великих философских систем».
Его разгромил даже Розанов, написавший позже в такой же манере свои «Опавшие листья» и «Уединенное». Впрочем, взбудоражила коллегу-философа не форма, его возмутило, что Шестов вводит читателя в заблуждение, ведь на самом деле автор ничего «не апофезировал», а только все отрицал, «всю философию от Фалеса до Канта», хотя сам «Апофеоз» и есть философия!
Литературный критик Юлий Айхенвальд, ранее вполне благоволивший Шестову, заключил, что тот расточает свой талант на вещи совсем несерьезные, не простил ему насмешек над Сократом. Об античном мыслителе Лев Исаакович написал так: «Когда Ксантиппа облила помоями Сократа, вернувшегося с занятий философией, он, по преданию, сказал: «После бури всегда бывает дождь». Не достойнее ли истины (не мудреца, а истины) было бы сказать: «Позанявшись философией, все равно чувствуешь себя облитым помоями», и Ксантиппа дала только внешнее выражение тому, что происходило в душе Сократа. Символы не всегда бывают красивы». Обида Айхенвальда понятна, но надо отдать должное и Шестову: замечание о мудреце из Афин остроумно!
Единственный положительный отзыв после выхода книги оставил, кажется, только Николай Бердяев, с которым Шестов подружился еще в 1902 году. Но и он отозвался о новой работе Шестова, по признанию автора, «не по-товарищески». Отдавая дань уважения другу, называя его талантливым и оригинальным писателем, Бердяев все же ловит приятеля на несоответствиях, противоречиях, натяжках, а главное, сокрушается над тем, что Шестов свернул с великого пути, оставив «философию трагедии», удовлетворясь малым, простым, совсем уже не мятежным скепсисом.
Шестов отвечает странно. «Что правда – то правда. Поймал, – признался он Бердяеву. – Только зачем ловить было? И разве так книги читают? По прочтении книги нужно забыть не только все слова, но и все мысли автора, и только помнить его лицо. Ведь слова и мысли только несовершенные средства общения. Нельзя душу ни сфотографировать, ни нарисовать, ну и обращаешься к слову. Давно известно, что мысль изреченная есть – ложь».
А что происходит в жизни философа? Он все так же живет в Киеве, иногда ездит в Москву, Петербург, в Швейцарию и Германию. Он занимается делами семейной мануфактуры и пишет статьи в газеты. Ограждает себя от политики: в 1905 году жалуется, что политика «все же врывается в жизнь», не дает сосредоточиться. «Мы переживаем в высшей степени тревожное время, – пишет он сестре. – Каждый день приходят телеграммы о беспорядках – в России, на Кавказе, в Польше. Вчера разграбили Ялту и т.д. Чем все это кончится – не знаю, но хорошего в таком положении вещей мало».
Бури, вызванной «Апофеозом», Шестов как будто не замечает, напротив, он чувствует себя не очень удачливым литератором и публицистом. Ему уже 40 лет, жизнь течет, он пишет и публикуется, но все идет как-то не так. Иногда даже небольшие статьи не принимают в печать, многое лежит в редакциях месяцами. «Проходят годы и с ними уходит все хорошее – молодость и свобода. Поневоле начнешь о спасении души думать», – записывает он в 1906 году. Иногда он читает лекции в Петербурге и Киеве, но чувствует, что они никому особенно не нужны. В 1910 году, когда трудов накопилось уже на собрание сочинений в шесть томов, а Шестов все еще был не удовлетворен ни собой, ни жизнью, он едет в Ясную Поляну. Едет к Толстому, чтобы говорить с ним о Ницше, но видит, что «Толстой уже весь в прошлом» и говорить с ним о трагическом опыте, отчаянии и одиночестве бесполезно.
ФИЛОСОФСТВОВАТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ
Предвоенные годы Шестов проводит с семьей в Швейцарии, где переживает свой затянувшийся кризис, который трудно скрыть даже от окружающих. Вот как описывает состояние Шестова его знакомая Евгения Герцык: «Мне уж было не ново, что в последние годы спала та могучая творческая волна, которая в молодости вынесла его из тяжелого кризиса, но никогда я не видела его таким опустошенным». В этот же период Шестов зачитывается Библией, изучает Лютера, обличает «ползучую, хихикающую» мысль Вольтера, погружается в Платона и Аристотеля. Что-то новое зреет в философе.
С началом мобилизации Шестов покидает Европу и оседает в Москве. Здесь он постоянно встречается со старыми друзьями и знакомыми: Николаем Бердяевым, Сергеем Булгаковым, Вячеславом Ивановым, Михаилом Гершензоном. Жизнь трудная, но это парадоксальным образом приободряет Шестова, он рад, что у него есть средства помочь друзьям, приветствует стремление жены устроиться врачом в больницу, верит в благополучный исход войны, читает лекции и доклады, пишет статьи. Но он ничего не создает «для вечности». За границей осталась последняя, неоконченная рукопись, «Только верой», новое начать Шестов не может из-за отвлекающих его забот. И война затягивается, и случается Февральская революция. На родительском предприятии в Киеве начинаются забастовки. И тем не менее Шестов почти счастлив. Может быть, именно потому и счастлив. В это время он полемизирует с Пушкиным, писавшим, что поэт рожден и живет совсем «не для житейского волненья, не для корысти, не для битв». Философ убеждается, что и волнения, и битвы, и даже корысть очень даже кстати человеку мыслящему и ищущему, что все это способно превратиться в «песни и молитвы».
Надежды рушатся в октябре, с приходом большевиков. Шестов чувствует: пройдена какая-то точка, после которой невозможно светлое будущее, он понимает, что будет реакция, террор, видит, что «темная народная масса потеряла всякое понимание происходящего». Шестов с семьей перебирается сначала в Киев, затем уезжает за границу. Факт, что в Советской России будущего у него нет, ему донесли резко и доходчиво. Это было на одном из собраний, куда философа пригласили поговорить о Марксе. Шестов заговорил об Аристотеле и Платоне. Председатель собрания его оборвал, заявив, что «революция сметет всех Аристотелей, Платонов и даже Шестовых, если они откажутся предоставить свой талант на службу революции». Шестов ответил, что эта революция не первая и что философов уже сметало множество раз, а потом люди откапывали то, что от них осталось.
В 1920 году Лев Шестов с семьей уехал из России. В 1921 году он обосновался во Франции, где и жил до своей смерти. Все то, что зрело в довоенные годы в Швейцарии, потом в предреволюционные в России, выплеснулось с неудержимой силой в эмиграции. Он много и упорно пишет, издается. В 1920-х годах выходят «Преодоление самоочевидностей» к столетию Достоевского, «Власть ключей», «Неистовые речи» о философии Плотина, «Гефсиманская ночь» о Паскале, «На весах Иова». В этот период Шестов входит в авангард западной мысли, общается с такими философами, как Эдмунд Гуссерль, Мартин Хайдеггер, Клод Леви-Стросс, Жорж Батай, читает лекции в Сорбонне.
Позже произошла его знаменательная встреча с Кьеркегором – поистине родственной душой. Все то, о чем писал философ-датчанин, Шестов испытал и прожил давным-давно: страх, одиночество и боль он понял, кажется, еще ребенком. И кто открыл Шестову Кьеркегора? Гуссерль! Человек, кажется, далекий от экзистенциализма Кьеркегора. Человек, которого Шестов вечно превращал в окаменевшую статую, затем только, чтобы вдребезги разбить. Оттого за труды датчанина Шестов взялся скептически. Но каково же было его открытие! «Кажется, что он читал «Апофеоз беспочвенности» или я читал его книги», – писал о первом знакомстве с Кьеркегором Шестов в 1929 году. В 1931-м добавляет: «Прошедший год – моя встреча с Киргегардом – был для меня особенно трудным. И до сих пор еще, каждый раз, когда я вспоминаю про эту «душу», с которой я столкнулся в своих странствованиях, мне приходится делать величайшее напряжение, чтоб не свернуть на путь кантовской критики, который неизбежно ведет назад к Спинозе».
Кьеркегор, так же как и Шестов, философствовал, чтобы жить, а не жил, чтобы философствовать. Кьеркегор, так же как и Шестов, так же как и ветхозаветный Авраам, отстраняет этическое (закон), чтобы войти в пространство веры. Потому что отказ от веры не есть нигилизм, скорее, «этика есть извращенный, прикрытый моралью нигилизм», как писал Шестов. Отказаться от этики и войти в пространство веры нужно для того, чтобы победить страх. Ибо «страх есть обморок свободы» – так уже говорил Кьеркегор.
Конечно, Шестов должен был об этой встрече написать. Написать серьезно и всеохватывающе. «Киргегард и экзистенциальная философия» стала одной из первых книг, ясно осветивших мысль Кьеркегора за пределами Скандинавии и Германии. И она же стала последним трудом Льва Шестова, скончавшегося 19 ноября 1938 года.