Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Вот уж не ожидал такой реакции... Только в мае разместил вторую главу, а уже почти сразу стали спрашивать - третья где? Да, господа, кажется наш тесный маленький клубик (-ок?) ревнителей словесности потрясает основы Дзена, что, знаете ли, приятно: не только Дзену притеснять несчастных авторов и без того жалкой копеечкой. Но, не стану томить, милости просим...
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
3.
... Хорошо, право, что в этот самый момент я по случайности ничего не ел и не пил, а то бы и не знаю, сумел бы я не поперхнуться и не подавиться!
- Это какой Пушкин? – только спросил тихонечко, стараясь сохранять спокойствие. – Из Петербурга, говоришь? А звать его часом не Александр Сергеевич?
- Точно так! – доложился Чичеров. – А что – знакомый твой, Семен Никифорович?
- Да, пожалуй, что и так…, - я, теряя остатки самообладания, неторопливо поднялся, отер салфеткою рот и пальцы и с бьющимся сердцем небрежно сказал: - Давай-ка, проводи меня к нему, Лев Мартынович! Где он у тебя – под домашним арестом, поди, томится? Ты хоть кормишь его?
- Чего это – под домашним? – изумился полицмейстер. – У меня всё как положено по закону – в камере, под стражей, чтобы, значит, не убег, и даже чтоб мысли такой не могло быть в его наглой башке!
- Господи! В камере! – Я, не удержавшись, охнул. – Да пошли же скорей, Христа ради, после свои разносолы докушаешь, темнота уездная! Да знаешь ли ты, кого в узилище по незнанию засунул? Поэта русского величайшего! Боже ж ты мой, и что только их всех сюда принесло-то вместе?!
Похоже, Всевышний решил объединить все мирские проблемы, да и разом бухнуть их на головы Его Высокопревосходительства, а заодно и на мою! Племянника военного министра зарезали, а за его убийство посадили знаменитого поэта Пушкина, и произошла вся эта канитель не где-нибудь, а в городе Верхнерадонежске, о существовании которого едва ли знает хотя бы один из тысячи граждан Империи, и то, верно, спутав его с Соликамском! Да ежели б мне такое даже приснилось невзначай, я и то в холодном поту вскочил бы, а тут – наяву!
Выбежав вместе с разом взмокшим от растерянности Чичеровым из «Лондона», я тут только вспомнил о своем давешнем попутчике, которого обещал вверить полицмейстерским заботам. В бричке, однако же, был только задремавший Матвей. Вздрогнув от стремительного моего вопроса, он только полупал глазами и с неохотой, будто камни языком ворочая, просипел, что, мол, батюшка сидел-сидел, а после как-то по-тихому и сгинул. «Наверное, решил своим ходом идти! Ну и ладно, ему не привыкать!» - решил я, тем более, что отправлять скитальца в Воскресенский приход сейчас было решительно некогда.
Вскочив в бричку, мы понеслись по верхнерадонежским лужам, распугивая разлетающихся по сторонам куриц и прижимающихся в ужасе к стенам домов редких прохожих. По пути я, придерживая фуражку, выговаривал притихшему, ничего не понимающему Чичерову.
- Ну, спасибо тебе, Лев Мартынович, ну услужил… Да ты знаешь ли, что этот Пушкин с самим Государем лично знаком? Что Государь собственноручно его стихи править изволит и свое монаршее одобрение на каждое издание дает? Что Пушкин этот чин имеет придворный и во дворец вхож?
- Господи, да быть того не может! – выпучив глаза, беспрестанно крестился полицмейстер. – Чтобы этакий наглец и прощелыга – да во дворец?
- Государю, я чаю, виднее! – сурово отрезал я, слезая с брички и стремительно проносясь внутрь полицейской управы, кажется, едва не сметя всё того же полусонного будочника. – Где у вас тут узилище, отворяйте живо!
Лев Мартынович, огромной скорой мухой обогнав меня, трясущимися руками извлек из кармана связку ключей и всё никак не мог попасть в филенку, громыхая железом о железо. Наконец, замок щелкнул и я, набрав побольше воздуху и придав насколько можно умильности физиономии, торжественно вошел в камеру, где томился светоч русской поэзии.
Я, разумеется, весьма смутно представлял себе – как именно выглядит господин Пушкин! Видел как-то, не помню уж – где, одну литографию: там был изображен в полупрофиль курчавый человек с густыми бакенбардами, длинноватым носом и как бы вытянутыми для свисту пухлыми губами. Я вроде бы тогда еще подумал: вот же, какая противуположность написанного и авторского образа, сам – довольно страховидный, чего уж там, а стих – невообразимой красоты и обаяния! То, что я увидел в камере, в принципе, было сходно с первым впечатлением от того литографического изображения: на всклокоченной койке лежал с самым беззаботным видом, закинув ногу в узких панталонах на другую, некоторый мужчина – в бакенбардах, со спутанными черными кудрями, одетый в хороший темно-серый сертук и даже в галстух, довольно изящно, верно, по петербуржской моде, полуразвязанный.
- Чего вам еще надобно, сударь? – приоткрыв один глаз, лениво зевнул Пушкин.
- Александр Сергеевич! – пытаясь унять дрожь в задергавшемся вдруг левом веке, несколько запинаясь, произнес я. – От имени губернатора Его Высокопревосходительства Артамона Павловича Цабеля приношу вам глубочайшие извинения за недоразумение, из-за которого вы оказались в столь оскорбительном для вас положении! Вот и господин уездный полицмейстер тоже извиняется…, - я незаметно лягнул спрятавшегося за меня Чичерова, тот подумал, и несколько раз виновато кивнул.
- Вот оно как? – вскинул черные брови Пушкин, ошпарив меня стремительным взглядом пронзительно-острых очей. – А что ж так? Или убийцу нашли?
- Найдем, Александр Сергеевич, непременно найдем… Ну, да вам об том нечего беспокоиться, это дело уголовное, грязное, незачем вам и мараться об этакую дрянь, - успокаивающе улыбался я.
- Нет, помилуйте, се манифик! – воскликнул по-французски, приподнимаясь, Пушкин: дескать, очаровательно! – Сначала меня как злодея арестовывают, обыскивают, в нумере все вещи разве что не перенюхали, тащат в казематы, едва в железы не заковывают, заставляют признаваться в самых гнусных злодеяниях, а теперь – «незачем мараться!» Да вы кто, сударь, такой? Извольте представиться, я, может, с вами и разговаривать не буду, пока губернатор собственнолично передо мною не явится!
- Не извольте тревожиться, Александр Сергеевич, - как можно миролюбивее увещевал я разошедшегося не на шутку поэта. – Зовут меня Семен Никифорович, фамилия – Бабушкин, заведую канцелярией губернатора здешнего, господина Цабеля, коего вы – по связям вашим и известности – наверняка, без сомнения, знать изволите. Послан сюда им лично – дабы принести извинения и передать приглашение Его Высокопревосходительства посетить их. Беспременно соглашайтесь: губернатор большой ваш поклонник, а супруга его – еще больше того, с книгами вашими даже спать ложится, из рук не выпускает, наизусть читает и детушек тому же учит!
- Не знаю я вашего Цабеля, - пробурчал Пушкин, впрочем, кажется, успокаиваясь. – Да и некогда мне по гостям ездить – дела! Это что ж – я могу быть свободен?
- Беспременно-с, обязательно свободен, вот прямо как есть – даже до самой гостиницы подвезем и ужином накормим, на казенный счет, разумеется! – подхватил я. – Ведь накормим, а, Лев Мартынович?
- А как же! – обрадованно загудел Чичеров, сообразив, что скверная история с арестованием любимца Государя вроде как заканчивается мировой. – Да мы вам, господин Пушкин, такой стол соорудим – что там ваши Парижи с Петербургами! Там так не попотчуют, как мы вас!
- Да уж попотчевали, мерси! – иронически заметил Пушкин, поднимаясь с койки и застегивая сертук. Был он и правда – малоросл до удивления. Уж на что я невысок – так и то на полголовы его выше. Вот ведь насмешка мироздания: такой талант – и в столь неказистом материальном воплощении!
- Не извольте гневаться, ваше высокоблагородие! – незаметно подталкивая его к выходу, безбожно льстил я. – Передержки – они ведь не только в картах бывают, они и в жизни случаются. Перестарались маленько – но ведь ради дела же, не просто так из ничего или там ревностное отношение к службе показать! И то ведь – не дядю прохожего зарезали, знакомца вашего, хоть и случайного, вот Лев Мартынович-то бдительность и проявил! А что персоны вашей не знает – так ведь и то простительно! Всё-то он на службе пропадает и денно и нощно, приличную книжку и открыть некогда, а коли откроет – так и засыпает над нею от усталости великой, так ведь, Лев Мартынович?
- Да чего там, Семен Никифорович! – ухая филином, отозвался сзади нас Чичеров. – Не поверишь – даже и поднять-то ее, окаянную, сил порой нет. Иной раз думаешь – дай пару страничек пролистаю, а глядь – в руках-то силы и нет, в глаза будто песку кто насыпал, так сидя и просыпаешься, не постигнув красоты стиха! Так и жизнь пройдет! – уже откровенно всхлипнул он, видно, и в самом деле проникнувшись трагизмом ситуации.
- Не постигнув красоты стиха, говорите? Ну-ну…, - усмехнулся Пушкин, бодро запрыгивая в бричку.
- Истинно так, Александр Сергеевич! – натурально вздохнул я, усаживаясь рядышком. – Сил не щадим на службе Отечеству! И не смотрите на то, что, мол, провинция здесь, дыра полусонная – дел-то и здесь хватает, чем дальше от столиц – тем больше вопросов, которые самим решать надобно, ибо никто их не решит, а люди ведь ждут, надеются, на нас как на власть смотрят, вот ведь оно как! Вон я – только про вас узнал, так сразу в бричку бросился и за день сюда доехал! Не дай Бог, думаю, осерчает Александр Сергеевич, ведь ославит после в сочинениях своих, что люди подумают про нашу губернию? А ведь какая губерния-то у нас, Александр Сергеевич?! Очень, очень замечательная у нас губерния: одних лесов, да зверя разного, да рыбы сколько обитает, это ж никакого Бюффона не хватило бы, чтобы всё это несметное богатство описать, тут только ваше перо сможет охватить, так сказать, все эти просторы! Вы ведь, я слыхал, за впечатлениями к нам пожаловали?
- Пожалуй, что и за ними, - несколько скупо, наверное, всё еще сердясь за свой арест, отвечал Пушкин. – Да вы мне, любезный Семен Никифорович, фимиам-то не курите, я на него не падок!
«Вот ведь, острый какой – будто ножик!» - с досадою подумал я, услужливо отворяя перед Пушкиным двери «Лондона». – «Что ему ни скажи – всё либо остановит, либор срежет! Господи, лишь бы Государю не донес! Старайся, хлопочи, Бабушкин! И губернатор, и твое дальнейшее существование на кону, ошибешься где – и того-с…» Что именно «того-с», я подумать не успел, хотя и так было ясно, что ничего хорошего: либо отставка, либо безрадостная служба на третьих ролях под новым начальством!
- Пожалуйте в кабинетик отдельный! – я указал Пушкину куда проходить, а сам уж хозяину подмигивал: мол, давай, Алексей Фомич, всё самое наилучшее да вкусное – всё на стол подавай!
- Нет, пожалуй, в кабинет я не хочу, - заартачился вдруг Пушкин. – Вы мне не друзья закадычные, не девицы, чтобы я с вами по кабинетам прятался! Давайте уж прямо в зале!
- Девиц желаете? – услыхав знакомое слово, Чичеров чертиком вырос перед поэтом. – Это очень даже просто! Есть одна – восточница, танцует, поет, всё такое – просто изюм, а не девушка!
- Да погодите вы, Лев Мартынович, с Гузелькой со своей! – возмутился я, видя, как скептически покривились губы высокого гостя.
- Нет, отчего же – давайте уж Гузельку: всё веселее, чем господина полицмейстера лицезреть! – хлопнул вдруг в ладони Пушкин и, хохотнув заразительно, блеснул белыми ровными зубами. – Гей, гей, черт с вами, давайте, да поживее… И шампанского поболе, да со льда чтобы!
- Вот это я люблю! – просиял полицмейстер, оглушительно хлопнув себя по ляжкам. – Я вот как только вас, господин Пушкин, увидел, сразу решил – веселый человек! А с веселым человеком отчего ж компанию не составить? Эй, Алексей Фомич, давай нам сдвигай два стола, да накрывай скатертью подороже, не трясись! И пошли к Ахметке, пусть пришлет Гузельку и еще там кого… черт, как их… да неважно! Только Фирюзку пусть уж не подсылает, она толстая и по-русски не бельмеса, нам таких не надобно, пусть для кого другого ее прибережет!
Словно по мановению руки какого-то чародея трактир вдруг опустел: это под взглядом неприятно улыбающегося невидимой для Пушкина стороной лица Чичерова испарились испуганные завсегдатаи и выпивохи, по темным углам остались сидеть только несколько гостиничных постояльцев. Преобразился и стол: на ярко-пунцовой скатерти пестрели соленые рыжики, деликатного засола огурчики, откуда-то важной персоной развалился на блюде осетр, окруженный разноцветными графинчиками со всевозможными настойками да наливками, да и еще черт знает чем - в тарелочках, блюдцах, розетках и прочей посудной фанаберии. Из-за занавеси выскочили цыгане и по наущению нашептавшего им на ухо Чичерова оглушительно затянули про «… к нам приехал наш любимый Александр Сергеич да-а-а-а-а-а-а-а-а….ра-а-а-а-а-а-а-агой!» Пушкин, небрежно развалясь на диванчике, насмешливо взирал на эту карусель, да только глазами посверкивал. Иногда в нем просыпалось что-то дремучее, и он, не выдерживая столичного фасону, вновь хлопал в ладоши, смеялся белыми своими зубами, встряхивался как стоялый жеребец и сызнова погружался в меланхолическое созерцание.
- Давайте, Лександра Сергеевич, выпьем за ваше великодушие! – иерихонской трубой перекрикивая гитарные переборы, прокричал Чичеров, щедро плеща Пушкину в бездоннейший фужер пенного шампанского. – Вот я вас посадил, а вы зла на меня за то не держите! Это – по мне, славный вы человек!
Пушкин снова усмехался, но как-то невесело, только на меня иногда поглядывал несколько вопросительно, будто желал что-то узнать, но не решался. «Ага!» - подумал я, неспешно ковыряясь в тарелке и делая вид, будто не замечаю этих его взглядов. – «Что-то тебя, Александр Сергеевич, интересует. Меня – тоже. Значит, поговорим попозже, спешить не надобно!»
- Гузелька! Давай к нам! – замахал руками Чичеров, завидев робкой мышкой прокравшуюся в тяжелые трактирные двери давешнюю девушку. – А где сестра? Сестру, говорю, что ж не привела? Я ведь наказывал Ахметке… А, ч-черти нерусские, говоришь вам, говоришь, всё без толку! Вот, Лександра Сергеевич, это – Гузелька! Садись рядышком, дурында бестолковая!
Гузелька как некоторый неодушевленный предмет бесцеремонно была втиснута между полицмейстером и Пушкиным, тот с любопытством посмотрел на раскрасневшуюся заложницу чичеровского гостеприимства и ласково потрепал ее по бархатной щечке, протягивая ей покрытый пушком персик, который Гузелька, робея, с чинною детской благосклонностью приняла.
- Совсем дикарка! Я на Кавказе много таких встречал! – сообщил мне Пушкин. – Пугливые как горные козочки, а сердце – доброе… А ведь вы, Семен Никифорович, расспросить меня хотите, да не решаетесь, так?
- Очень хочу, Александр Сергеевич, но не уверен – удобно ли, - смиренно ответил я. – Все-таки после темницы нашей уездной притомились поди, а тут я с вопросами своими…
- Удобно – неудобно…, - проворчал по-доброму Пушкин. – Раз надо – расспрашивайте, служба у вас такая! Да знаете ли что – велите, чтобы пару бутылок да еды какой ко мне в нумер перенесли, там и поговорим. Согласны?
Еще бы я был не согласен! Сделав пару распоряжений состроившему жалостное лицо Чичерову, я отправился вслед за упруго вскочившим с места Пушкиным. В нумере у него было хоть и несколько по-артистически беспорядочно, но, пожалуй, что и недурно: видно Алексей Фомич, настороженный столичной развязностью постояльца, определил его в комнаты попристойнее.
- Вот, извольте видеть, - человек мой дворовый, Иван! – чуть комично рекомендовал мне Пушкин вскочившего с тюфяка в прихожей здорового ростом сухощавого дядечку лет пятидесяти.
- Господи, Александр Сергеевич, никак отпустили вас! – радостно всплеснул он руками и как-то по-бабьи звонко ударил ими по ляжкам.
- Отпустили, отпустили, - напуская на себя строгость, скороговоркой отвечал Пушкин. – За лошадьми смотрел? Всё ли в порядке?
- Беспременно в порядке, Емелька кормит, чистит, в трезвости, я смотрю, как же можно…, - такой же привычной скороговоркой отвечал Иван, мельком поглядывая на меня.
- Ну а сейчас иди да погуляй, вот, возьми гривенник, нам с господином чиновником поговорить надобно! – махнул ему Пушкин и, стремительно пробежавшись внутрь комнат, почти прыжком плюхнулся в диван. – Вы, Семен Никифорович, прошу вас – присаживайтесь! Похоже, что человек вы порядочный, а раз так – то друг другу мы полезными можем оказаться.
- Это как же так, Александр Сергеевич? – с осторожностью спросил я, присаживаясь в потертое кресло напротив. – Чем же я могу вам полезным быть? Так, разве что – извинения еще раз принести, не более того-с…
- Да Бог с ними, с извинениями вашими, - рассмеялся Пушкин. – Я, чай, не первый раз путешествую, Россию нашу хорошо знаю, а таких дуроломов как ваш полицмейстер – и того более! Тут дело вот в чем… Да боже мой, кто там?! – со внезапным раздражением отвлекся он на стук в дверь.
Это были двое половых, присланных снизу Львом Мартыновичем: с необычайной ловкостью и проворством они в один миг заставили наш стол закусками и посудой, откупорили бутылку шампанского, разлили по фужерам, после чего испарились, оставив после себя едкий запах каких-то пачулей. Пушкин смотрел на них с некоторой досадою, верно, злясь, что перебили ход его мыслей.
- Какую бутылку пью здесь – до чего ж дрянь у хозяина шампанское! – поморщился, пригубив. – Кислятина, и дрожжами отдает! Уж не сам ли льет и запечатывает?
- Я, Александр Сергеевич, сам не пью, пригубляю только для разговору, но уверяю: у нас в губернии с этим строгости…
- Ну да ладно, это я так…, - Пушкин перебил меня, доверительно подался чуть вперед и устремил прямо в меня голубые свои глаза. – Я, собственно, Семен Никифорович, предложить вам хотел некоторый взаимный интерес. Вы, без сомнения, хотели бы меня порасспросить об обстоятельствах давешнего происшествия – ведь со слов вашего остолопа Чичерова, уверен, внятной картинки не сложили, так?
- Пожалуй, что и так…, - еще осторожнее кивнул я, терзаясь в догадках – что могло бы от меня понадобиться именитому гостю?
- Ну, а я в свою очередь хотел бы попросить вас о сущей безделице, - продолжал Пушкин, - а именно – о возможности следить за ходом расследования вместе с вами! Вы ведь, как я понимаю, за тем сюда посланы? Прошу вас, поймите, Семен Никифорович, - мне это крайне необходимо! – Пушкин подался ко мне еще ближе, теперь наши лица разделяла лишь небольшая дистанция, я мог видеть каждый волосок в его бакенбардах. – Когда еще я смогу стать свидетелем и участником столь необычайного события? Новые впечатления, ощущение опасности… Черт меня побери, я просто не могу оказаться в стороне от всего этого! Понимаете ли вы меня? Выполните ли мою просьбу?
- Александр Сергеевич…, - только и смог выдавить я, крайне озадаченный столь неожиданным предложением. – Я, признаться, в растерянности… Когда читал ваш «Бахчисарайский фонтан» или там «Цыган», всё думал: господи, это ж каким талантом Господь наделил неизвестного мне господина Пушкина, чтобы я, складывая из мертвой буквы слова, а из слов – фразы, одновременно как вживую видел описуемое и даже слышал героев собственными ушами! И при этом еще упивался красотою стиха и языка русского, до вас весьма неудобоваримого для стихосложения… Мог ли я тогда помыслить о том, что их автор будет сидеть со мною в гостинице и просить о вещах, совершенно для него далеких и даже весьма не пиитических? К тому же я не совсем уверен – имею ли право посвящать в дела, так сказать, внутренние, не для широкого лицезрения, фигуру хоть и именитую весьма, да все же постороннюю? А если вы после напишете что-нибудь этакое? Ославите и меня, старика, и начальство мое?
- Да боже ж ты мой, Семен Никифорович! – Пушкин усмехнулся и даже ласково взял меня за руку смуглой своей изящной, небольшой по-аристократически, рукою. – Во-первых, кто ж мне запретит описать после хоть бы и то, что я уже видел? Но я вас успокою, обещаю, что, если и коснусь когда-нибудь этих событий, то только фигурально: ни вас, ни губернии вашей, ни имен не упомнив, оставлю только фабулу. Во-вторых, дорогой вы мой Семен Никифорович… Знаете, как римляне говорили? – и тут Пушкин завернул какую-то фразу, я понял только, что на латыни. – А значит это: если видишь вора – используй вора! Это я в том смысле, что без меня дела-то вам не сладить, свидетелей, как я понимаю, уже нет, не считая этого местного чиновника, а вам очень нужно всё не от Льва вашего Мартыновича в пересказе услышать, а от первого лица… Я готов, извольте, используйте меня, но, согласитесь, услуга, о которой прошу – лишь мизерная плата за возможность узнать истину! Ну что, по рукам?
- Говорите, видишь вора – используй вора? – задумался я. А и в самом деле – что я теряю? У Пушкина, я слыхал, норов еще тот: откажи я ему – заартачится, посулит скандал, да и уедет восвояси… А я так и останусь с одним напуганным почтовым регистратором, да с россказнями Чичерова. И потом – кто узнает? Тем более, если убийство-то я раскрою…
- Ну, так и быть, Александр Сергеевич, будь по-вашему… Во все тонкости расследования, конечно, я вас посвящать не стану, но что вы не останетесь в стороне – это уж точно! А теперь – хотелось бы всё ж таки послушать вас!
- Закрепим наш союз? – сверкнул зубами Пушкин, разлил шампанское и, чокнувшись со мною, не спеша, но быстро осушил фужер. – Ну, слушайте, хоть, право, и не знаю, что вы сможете полезного почерпнуть…
РАССКАЗ АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА
- В вашем Верхнерадонежске я случился проездом, никак не предполагал, что задержусь здесь хотя бы на пару дней, но – судьба! Сначала Иван углядел, что ось вот-вот треснет: поневоле пришлось остановиться в «Лондоне» для ремонту, да и лошади подустали – все ж таки третью неделю в дороге! Сразу же как спустился к ужину, нос к носу столкнулся с Петрушей Чернышовым… Он славный малый, не то, чтобы мы с ним в Петербурге были близки, но, согласитесь – каково встретиться за пару тысяч верст? Посидели, пошумели, повспоминали, затем он предложил банчишко соорудить… Ну, почему нет, если не по крупной, а так – для удовольствия? Тут же нашелся еще один постоялец – Ларионов, помещик, из отставных улан, а после и еще один присоединился – Дудоров, чиновник местный по почтовому ведомству. Я человек семейный, с мотовством давно уж закончил, но тут просто – чорт его знает! – как наваждение какое-то! Одну ночь проиграли, выспался, думаю – всё, хватит! Нет, опять засели, потом – снова… И вроде как ехать надо, и Иван уже ворчит, и перед женою совестно, да карта уж больно хороша идет, и Петруша не отпускает, умеет уболтать… А тут на третью ночь я всё разом и спустил, да еще и должен остался! Ну, думаю, вот и знак мне! И не поверите, Семен Никифорович, не расстроился ничуть, напротив – даже обрадовался, что уеду наконец! Во сколько ушел тогда – сказать затруднюсь, помню, что Ларионов вроде раньше из-за стола встал… А на следующий день уже ваш Чичеров заявился, всё выпытывал, а после и вовсе арестовал! А, каково?
- Как?.. И это всё? – с некоторым разочарованием, которое даже и скрыть не сумел, уточнил я.
- Помилуйте, а что ж вам еще? – развел руками Пушкин. – Я ведь предупреждал…
- Хорошо-с, Александр Сергеевич…, - я несколько насильственно улыбнулся, пытаясь не выдать досады. – Тогда позвольте задать вам несколько наводящих, так сказать, вопросцев? Только, Бога ради, постарайтесь отнестись к ним без сердца, легко, вы ж поймите – не ради праздного любопытства, мне для дела надобно! Вот, скажите: Чернышов покойник – что, и правда племянник господина военного министра графа Чернышова?
- А кто ж его знает? – обезоруживающе пожал плечами Пушкин. – Вроде – да, но я, признаться, не проверял, вероятно, что не прямой, а так – седьмая вода на киселе… К Его Сиятельству любой в родню готов записаться, да не каждый – признан! Но в свете Петруша принят, хоть и частенько в долгах кругом, правда, кто ж там не в долгах?
- Та-ак…, - засопел я, вовсе растерявшись. Так всё же был ли этот Чернышов племянником министра или нет? Вот ведь незадача! – А вот вы мне скажите: не говорил ли покойный – по какому делу он здесь? Виданная ли история: где Петербург, и где – Верхнерадонежск? До границы вроде как далековато, лазутчиков французских да турецких здесь сыскать затруднительно, с изменою какой людишки здешние тоже не знакомы… Так как же, Александр Сергеевич? Ведь, судя по вашим словам, горячий человек был Чернышов, чистый гусар, так неужто ж не обмолвился?
- Да говорил что-то, но больше намеками, - будто припомнил что-то Пушкин. – Важничал больше: вот, говорил, по важному делу я здесь, сам министр подорожную подписал!
- Министр, значит, подписал? – ухватился я. – А вот, Александр Сергеевич, полицмейстер-то показывает, будто вы сказывали: похвалялся покойный родством с Его Сиятельством-то! И будто Ларионов с Дудоровым сие подтвердили!
- Да пил бы поменьше полицмейстер ваш! – вспылил Пушкин и яркий румянец залил его оливковую кожу. - Вот уж и правда: что хочу – то слышу, а чего не надобно – того и вовсе не было! Ларионов за столом, как сели, поинтересовался – не в родстве ли Петруша с министром… Ну, надо ж знать Петрушу: туману важно напустил, губки бантиком сложил и так, небрежно – про то, говорит, я малознакомым людям не рассказываю, а кому надо – тот и так знает… И на меня многозначительно смотрит: дескать, да, Пушкин? А я что ж – разве родословную его составлял? Ну и пожал плечами… А что Дудоров тоже его за графского родственника принял – так то с испугу, верно, сам-то поди чином – не выше двенадцатого класса?
- Но все же, - не унимался я. – Вы говорите, родственник… ладно, родственник – так родственник, но с чего в показаниях Чичерову его называют конкретно – племянником?
- А это Ларионова опять же любопытство обуяло! После той Петрушиной фразы он не удержался, чтобы не уточнить: так вы, может, сын Его Сиятельства? Или племянник? Тут уж Петруша не выдержал, говорит раздраженно: ну, ежели вам так угодно, господин Ларионов, считайте, что племянник! На том и закончили…
- Непонятно, - вздохнул я, нечаянно выдав свое расстройство: ведь я так рассчитывал на помощь Пушкина! Только он со своей наблюдательностью и проницательностью мог бы поведать мне то, чего не смог выпытать и отметить Чичеров. – А как по-вашему, Александр Сергеевич, за что убили-то Чернышова?
- Известно, за что! – Пушкин как-то погрустнел, сник. – Из-за денег, да более из-за того, что шумел чересчур! Я чаю, про его родство, да про то, что он из Петербурга, а еще про карточную игру уже на второй день весь ваш Верхнерадонежск знал! Места-то у вас, мне сказывали, невеселые: и беглых полно, и раскольников, и навхи еще не все повывелись… Небось, верстах в двадцати отсюда людишки до сих пор зипуна промышляют?
- Это – да…, - задумался я, размышляя о словах Александра Сергеевича. – Места у нас гиблые… Да только вот закавыка-то: давно уж у нас такого не было, чтобы прямо в городе, да еще и в гостинице человека зарезали! Что-то не сходится! А может, ссора какая была? Карты-то – дело такое, человек проигрывает-проигрывает, а после от обиды и наговорить чего может… А Чернышов не спустил! А, Александр Сергеевич?
- Не было ссоры, и рад бы припомнить, да – увы! – Пушкин развел руками, как бы показывая, что более помочь не может решительно ни чем.
- Да как же не было, Александр Сергеевич! – я по-картежному откровенно пошел на блеф. – Есть же показания! Ну вспомните – когда Ларионов-то уходил… Как же так?
- Я, Семен Никифорович, не девушка пятнадцатилетняя, рассеянностью от излишней сентиментальности не страдаю, да и коли пью – так себя не забываю, - нахмурился Пушкин. – А Ларионов на верном месте спустил то ли двести, то ли триста рублей, от чего огорчился до невозможности, рукою махнул, да и спать отправился, не попрощавшись. А что вам там другие напели, так то воля ваша: хотите им верьте, хотите – мне!
Пушкин осерчал было не на шутку, даже встал – видно по-столичному давая мне понять, что на сем аудиенция завершена, походил в раздражении туда-сюда по комнате, и вдруг обезоруживающе улыбнулся:
- Ну, так что, Семен Никифорович – услуга за услугу? Я что знал – сказал, если еще что узнать захотите – всегда готов, а теперь – ваш черёд! Берите меня в компаньоны, как условились, клянусь – не пожалеете, могу пригодиться!
- Да время уж позднее, Александр Сергеевич! – я таки тоже встал, всем видом показывая согласие с условиями сделки. – Вот завтра поутру и начнем, а сейчас – почивать бы пора, устал с дороги! Вы когда просыпаться изволите?
- Во сколько скажете! – с готовностью откликнулся Пушкин, провожая меня до двери. – Да не обманите, жду вас непременно!
Откланявшись, я мысленно вдоволь выругал сам себя за неосторожное обязательство, ничем существенным со стороны поэта к тому же не подкрепленное, и направился вниз – к Льву Мартыновичу...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ