Черное стекло понемногу светлело… Нехотя проступали очертания привычных предметов: стол у окошка, украшенного пожелтевшим бумажным «кружевом», приколотым к облезлой раме большими ржавыми кнопками, скрипучий стул. Она медленно обвела глазами комнатушку. Долго смотрела на облупленный деревянный сундук у противоположной стены, вспоминая, как 60 лет тому назад укладывала в него перед свадьбой свое приданное: вязаную скатерть, теплое лоскутное одеяло, две суконные юбки, плюшевый жакет, новые блестящие галоши.
Каждое утро, открывая глаза и заново привыкая к набирающему силу свету, она, глядя на свой свадебный сундук из рассохшегося, щелястого дерева, вспоминала, как с замирающим от счастья сердцем перекладывала в нем свои сокровища. Работала в колхозе, 1947 год, было голодно и холодно , ей 20 год пошел, женихов война забрала. Жила с огорода своего, спину на нем не разгибала до поздней осени, кое-какие овощи на базар, на станцию носила. Поезда стояли не более 5 минут. Городские спрыгивали на щебенку. Вдыхали полной грудью степной пьянящий воздух. Мужчины закуривали папиросы. Их женщины покупали понемногу морковку, капусту, а чаще меняли на вещи. За десяток яиц она выменяла галоши, блестящие, остро пахнущие новой резиной. И мужа тоже на станции нашла, - напекла лепешек из тыквы с отрубями, принесла продавать, и увидела нового обходчика. Фронтовик, высокий, руки-ноги целы, только худой очень. Летний дождь хлынул внезапно. Стала судорожно лепешки в газеты заворачивать, в кошелку прятать. Пока сложила все, промокла до нитки. Подошел новый обходчик, позвал в станцию, от ливня укрыться. Укрылись они в каптерке, там у Михаила был чайник. Вот и попили чайку, с ее-то лепешками. А через месяц Михаил и замуж позвал.
Уже тридцать лет, как Мишеньки не было с ней, постарела Глафира, состарился и покосился без мужа домишко, сложенный его сильными руками, а почти каждое утро, на грани сна и яви, ей вспоминался мужнин шутливый голос: "Кто в доме хозяин?". И как она, смеясь, отвечала ему: "Ты, Мишаня, ты, кто ж еще-то?"
Глафира протяжно застонала, переворачиваясь на правый бок, чтобы встать. В рассветных сумерках нашарила ногами стоптанные тапки. С трудом, держась за железное изголовье кровати, поднялась. 89-год уж пошел. Тело ныло все, от затылка до ступней. Каждое движение сопровождалось болью. Но она знала – надо заставить себя встать, перетерпеть эту ноющую боль, зажечь керосиновую лампу на столе. Потом выйти в коридорчик, там умыться с мылом, снять штапельный платок, в котором спала для тепла, расчесать деревянным гребнем седые редкие волосы и собрать их в пучок на затылке.
Примус зашумел. Она взяла чайник и алюминиевой кружкой набрала в него воды из ведра, стоящего тут же, на табурете. Воду по полведра из колонки приносила, с улицы, метров за 20 от своего двора. Был когда-то свой колодец, да давно засыпали его. И хорошо, а то где бы она сейчас силы брала воду оттуда поднимать?
Глафира налила из стеклянной бутылки на чугунную сковороду немного постного масла – автолавка еще два месяца тому назад привозила. Она все время брала одно и то же. Сахар, соль, муку и масло. Немного макарон. С консервами была беда – не могла уже их открывать, не хватало сил, и руки дрожали. У нее во дворе под навесом жили петушок и девять курочек-пеструшек. Весь день гуляли где-то по заброшенному хутору, сами себе корм искали, а на закате – домой, под навес, и два раза в неделю Глафира в картонной коробке с соломой находила 3-4 яичка.
На сковороде зашипело тесто из муки, воды и одного яйца. Оладьи, конечно, тощие получались, но ее это не расстраивало. Слава богу, не голодает. А в кладовке в фанерных ящиках от посылок, которые лет 20 тому назад сынок Гриша присылал, у нее заготовки на зиму хранились: и лук, и морковка с картошкой, и несколько кочанов поздней капусты. Кончался февраль. Ничего, дотянет. В марте опять автолавка приедет.
Напившись после оладьев горячего чаю, заваренного прямо в чайнике, Глафира стала собираться на дело. А дело у нее было серьезное. Хвороста для печи на одну растопку осталось. Собирала она его по ближним лесополосам, это км 3 от хутора, расстояние не шуточное да и дорога трудная – все тропки снегом занесло. Идти надо было, пока погода не испортилась. Глафира вернулась в комнатку, расправила одеяло на кровати, набросила на взбитую подушку кружевную накидку. Когда-то сама связала. Мастерица была, а сейчас плохо видит, да и руки трясутся…. Мелкой работы уже не сделать.
Снег ослепил своей белизной. Все вокруг сверкало бриллиантовыми россыпями. Глафира, прикрыв глаза рукой, смотрела на свой двор, покосившийся плетень, сараюшку с полусгнившей соломенной крышей, в котором хранился рабочий инвентарь – две лопаты, грабли да метла. Работать в огороде было все тяжелее с каждым годом, но что делать, и картошку надо сажать, и морковь, и лук, жить как-то надо, раз Бог еще жизнь дает.
.... Валенки, прикрученные тонкой проволокой к самодельным коротким снегоступам, обнимали ступни холодом. Теплые шерстяные носки, саморучно связанные, когда глаза еще различали петли, почти не грели. Но она упрямо переступала ногами по толстому снежному покрову.
Прямо за хатой огород незаметно переходил в поле. Видела и помнила она это поле разным, но всегда ей легче дышалось, когда, уставшая, поднимала она свою голову от грядок и, отдыхая, всматривалась в даль, простершуюся перед ней. За кромкой поля еле угадывалась темная полоса - это была та самая заветная роща со старыми деревьями, заросшими подлеском. Было время, бегала за грибами в этот лесок, за полдня управлялась, но те времена давно прошли...Она заранее решила, что будет останавливаться через каждые 30 шагов, чтобы перевести дух. Понимала, иначе ей не дойти будет. А идти надо. ...
Сколько времени прошло, когда поравнялась она с первым деревом на опушке, не знала. Казалось, часа два с половиной. Подняла голову - низкое небо затянуло пеленой, солнце спряталось.
"Хоть бы до темна успеть",- подумала.
Надо было отдышаться, отдохнуть от пути. В глазах рябило и ноги стали слабыми. Взгляд наткнулся на упавший ствол. Поплелась к нему, присела. Погодя, достала старый китайский термос с чаем, крышку открутить сил не было. Поела снега вместо воды. Развернула вощеную бумагу с мелко порезанным салом, краюшкой лепешки. Поела. Взялась опять за крышку термоса - надо же, поддалась, видно, руки отошли от залоз. В крышку-кружку полилась горячая ароматная темно-коричневая жидкость. Она прихлебывала чай, чувствуя, как возвращается к жизни.
Можно было и к делу приступать. У нее был в санках топорик, так, на всякий случай. Она знала, что не сможет никакой сухостой толще двух пальцев, разрубить, но с ним ей было спокойнее. Встала, натянула свои вязанные варежки и, засунув топорик за веревочный пояс, потихоньку пошла вдоль опушки. Собирала небольшие веточки, сероватые, мертвые. Складывала прутики один к одному, перевязывала пучки веревкой, на двойной узел, чтобы не рассыпались на обратном пути. За работой, уставшая, она все-таки заметила: свет вокруг изменился. Присела на старый пенек, осмотрелась. Санки были полны ровно уложенными небольшими вязанками хвороста. Все. Надо было идти домой, путь длиннее будет, с грузом-то. Открыла термос, попила чайку. Подумала сало доесть, но не хотелось что-то. Она сидела на пеньке, прикрыв веки. Отдыхала, собирая силы на обратный путь.
"С богом!",- вслух сказала, подбадривая себя.
Вдруг какой-то непонятный, неожиданный звук припечатал ее к месту. Она стояла, боясь пошевелиться, прислушивалась со страхом. Звук испугал ее. И вот она услышала его снова. Это был живой голос, похожий на стон... Полный смертной тоски. Как будто кто-то толкнул ее к этому зову. Засеменила в кусты, в самые заросли, раздвигая руками голые частые ветки. Через два десятка шагов увидела капли алой крови на снегу, они дорожкой вились между кустов. Под ними, в самой гуще, растянувшись во все тело, лежала молодая волчица. Она не шевелилась, только, приподняв голову, посмотрела прямо в глаза Глафире, и опять уронила ее на снег. Весь левый бок волчицы был в крови. Глафира, согнувшись,наклонилась над зверем.
"Боже ж мой, что это? Кто это так тебя, милая?".- Глафира сняла варежку и осторожно раздвинула слипшуюся от крови шерсть. Она увидела дырку в шкуре, но кровь из нее не текла. Похоже было, насквозь пуля-то прошла...
"Ах, ты, господи, что же делать",- суетилась она вокруг тела. Волчица больше не подавала признаков жизни. Развязав на груди узел холодеющими пальцами, Глафира стянула с головы шерстяную шаль. Сложила ее вдвое и, встав с трудом на колени прямо в снег, подсунула шаль под бок волчице, стараясь не причинить ей лишнюю боль. Подправив тело зверя, тяжело дыша, потянула старая свою шаль с волчицей на ней, к санкам. Расправила, разложила вязанки поровнее. Подгребла снег так, что полозья покрыло им полностью, утоптала. Санки стали пониже и, задыхаясь, из последних сил, Глафира втащила на них раненого волка.
... С трудом помнила она, как, в кромешной темноте дотащила свои санки домой, как втягивала волчицу, не подающую признаков жизни, в хату, как трясущимися от усталости и напряжения руками обмывала кровь чайной заваркой, посыпала рану толченой таблеткой стрептоцида... Не раздеваясь, сбросив только ватник, упала Глафира на неразобранную свою кровать и провалилась в сон.
Зверь открыл глаза к вечеру следующего дня. Глафира, обработав опять рану чайной заваркой и засыпав стрептоцидом, жарила оладки. Примус гудел, неярко светила керосиновая лампа. По всей хате разносился будоражащий запах подсолнечного масла. Глафира стояла спиной к лежащей в углу волчице, но что-то вынудило ее оглянуться. Зверь смотрел прямо на старуху и желтые глаза его поблескивали в полумраке комнаты.
- Ах, ты, умница моя, кинулась к спасенной Глафира. Гладила по голове, как домашнюю собаку, бормотала ласковые слова.
На ноги волчица встала дней через пять, а до этого ничего не пила и не ела. Глафира зашла как-то рано поутру, собрав яйца в сарайке у своих пеструшек, а волчица стоит, тощая, с выгнутой спиной, и хвостом в стену упирается, для равновесия. Она была совсем слабая, ее шатало, но она сделала шаг к двери и остановилось. Видно, сил не было у нее.
- Погоди, Грушенька, погоди, я тебе супчика налью,- суетилась Глафира.Плеснула в алюминиевую миску теплого супа из куриных потрохов, поставила перед зверем. Волчица, опустив морду, принюхалась к еде и вдруг стала есть. Немного совсем съела, но Глафира была счастлива. Знала - раз аппетит появился - выживет.
Сама не знала она, почему стала называть волчицу Грушей. Может, потому, что имя было созвучно Другому - Грише,- так звали сыночка ее единственного, который уже лет 25, как не приезжал к ней, обосновавшись с семьей на севере, а письма писать он не любил. Позабыл он матку свою, долго, видать, жила она на этом свете, зажилась. А Гриша что же, дай бог здоровья ему, лишь бы все у него хорошо было. Ездить к ней - не ближний свет, денег на одну дорогу где же ему взять. Да и скучно ему тут - света нет, люди давно с хутора уехали, один Корней, еще старше нее, на другом конце живет. Поговорить не с кем, телевизора нет... К себе Гриша не звал. А и позвал - не поехала бы она в чужие люди.
... Незаметно зима отступила. Мартовским утром, вынося золу в ведерке, Глафира, как вкопанная, встала на крылечке. Глаза резало от непривычно яркого света. Светло-синее, чистое-чистое небо над головой манило в свою глубину. С обледенелых веток яблони часто капали громкие капли. Островки серого ноздреватого снега прятались по затененным углам двора, возле покосившегося забора и за сарайкой. "Слава богу, пережили зимушку",- Глафира почувствовала радость: скоро огород надо будет засаживать. У нее семенной картошки два ведра стояло. Морковку, лук потом посадит. А там начнется, только успевай полоть да поливать. Сил уже мало было, ну, да ничего, по полведерка с водой поднимет.
Волчица Груша находилась все время рядом. Глафира привыкла к этим светло-желтым, постоянно обращенным к ней глазам. Груша отъелась, шерсть залоснилась. Несколько раз ночами пропадала, а на рассвете скреблась лапой в дверь. Приносила в зубах добычу - курицу или кролика, тащила в хату и, положив убитую живность к ногам Глафиры, садилась рядом. Глафира пугалась, кричала на Грушу и била ее тряпкой по морде. Но потом отдавала ей добытое, понимала, зверь она дикий. И что интересно было - своих-то, Глафириных пеструшек не трогала, спокойно гуляли они по двору!
...Незаметно подошло лето долгожданное. Как только светлело ночное звездное небо, как по команде, начинался утренний концерт. Птицы, казалось, специально слетались на старый абрикос за приоткрытым окном у самого изголовья кровати. Кричали, щелкали, свистели,- кто громче солнышко встретит.
Глафире было не до сна. Да с возрастом она гораздо меньше спать стала. Дел много было у нее: политые с вечера грядки пораньше с утра взрыхлить, двор вымести, пеструшек своих накормить, обед сварить, бельишко простирнуть... А там черешня, малина соком нальются. Успевай собирать, варенье закатывать. Яблоки, абрикосы и вишню Глафира сушила на чисто выстиранном половике под марлей, потом в полотняные мешочки ссыпала. Запасы на зиму - святое дело. Сахара она с зимы на варенье накопила, килограммов 7 будет, хватит. Скоро автолавка приедет, пенсию привезет, и сразу можно будет муки, масла постного взять, соли и спичек побольше, быстрый расход идет.
В это лето Глафира как будто помолодела. Движения стали гибче, шаг легче. Почти не шоркала ногами, и палка стояла у стены без дела. А как иначе-то. Не одна теперь, есть живая душа рядом - Грушенька. И что бы ни делала Глафира, в огороде, по двору или в хате - за ней неотрывно следили волчьи глаза, никогда не выпуская ее из виду. Ела Груша мало, днем вообще ничего, но по ночам часто пропадала. Даже в дождливые ветреные ночи садилась у двери и молча смотрела на Глафиру, пока та не выпустит ее из хаты. Ожила старуха. Разговоривала с Грушей и знала – все-то она понимает. Всю жизнь ей свою рассказала и легче на душе стало. Ну и что, что зверь, а иногда люди хуже зверя живут.
Сегодня за полгода первый раз Корней с дальнего конца хутора пришел. Соль закончилась у него. Поговорили, чаю попил. И вот же, старый, а заметил:
- Что это за миска у двери стоит, и рогожка постелена?
- Да так, собачонка прибилась бездомная, вот и живем. Вместе - то веселей будет.
- А и где же она?
- Так бегает, гуляет, что ей, есть захочет, придет.
- Собачонка хорошо, а то слыхала, волки шастают в округе, вчера двоих охотников видел, на отстрел из района прислали. Смотри, ночью одна во двор не выходи, мало ли что. А собачонка почует волка, предупредит.
Ушел Корней, а она долго думала, какие волки осенью? Какой отстрел? Осенью им дичи не хватает, что ли?
Груша вернулась на рассвете. Хромала на переднюю лапу, а морда была в бурых пятнах. Ругалась Глафира, кричала на Грушу, чтобы перестала живность на соседних хуторах душить.
- Вон, борща с курой целый котел наварила, пирожков с картошкой нажарила, мало тебе? Застрелят тебя, дуру полоумную, что мне делать, опять одна останусь на белом свете, слово сказать некому.
Вытирала скупые слезы ситцевым вылинявшим фартуком. Посмотрела на Грушу,- а волчица, улегшись у двери на свою подстилку и положив серо-черную голову на лапы, не мигая, смотрела на старуху.
Прошел еще месяц. Погода совсем испортилась. Завывал ветер, нагоняя тоску. По стеклу секло дождем, стучали ветки, роняя листья. Глафира не спала. Боялась, вернется Груша, будет дверь скрести, а она и не услышит. На рассвете провалилась в сон, не выдержала. Резкий хлопок разбудил ее. Сердце колотилось в груди и неожиданный страх липким потом выступил на спине. Ей показалось, через секунду была уже у двери. Ногами в одних носках встала на залитые холодным дождем тонкие доски крыльца. От мужского голоса вздрогнула всем телом:
- Бабушка, закрой дверь и не выходи, у тебя волк во дворе,- кричал ей из-за плетня мужик в черной куртке. В руках он держал ружье.
- В хату иди, в хату! Семен,- окликнул кого-то невидимого,- вижу его, под сарайкой залег, не стреляй, я добью!
У Глафиры подкосились ноги. Она, сквозь наползающую на глаза пелену, шепча "Нет, нет", изо всех сил вытолкнула свое непослушное тело навстречу черной куртке с поднятым к лицу ружьем. Выстрела Глафира не слышала. Падая на землю, казалось ей, долго-долго, кричала немеющими губами еле слышно: "Грушенька это, не надо"...
После отъезда полицейских и "Скорой", прибывших из района, составили необходимые документы и, учитывая возраст бабушки, а также диагноз: сердечная недостаточность,- похоронили на второй день на хуторском заброшенном кладбище. Четверо, приехавшие из района на казенном грузовике, уложили сухое тело старушки в щелястый, некрашенный гроб, быстро отвезли на место вечного упокоения, закончив свое дело, так же быстро уехали. Корнея никто не позвал, хоть и крутился между ними, пытался рассказать, какой труженницей была его добрая соседушка.... Да не до рассказов было казенным-то людям. Спешили они.
Волка не нашли.
На третий день Корней проснулся в своей скрипучей деревянной кровати. Посмотрел на часы с кукушкой: полночь. Заснуть не получалось. Какая-то тоска, тревога томили душу. Вышел на крыльцо, вдохнуть воздуха. И замер. Над широкой темной степью, под сереющим рассветным небом разливался, то набирая силу, то стихая, протяжный, выворачивающий душу волчий вой. Долго стоял старик на крыльце и слушал, оцепенев. Столько горя и тоски было в этом звуке, как будто и не зверь, а человек выл от непереносимой боли.
К 10 утра, взяв печенье и конфеты из своих запасов в старом растрескавшемся буфете, поплелся Корней на кладбище, как и положено было.
Вся свежая земля могильного холмика Глафиры была усеяна волчьими следами. И лежка там была, от которой одинокие следы к роще потянулись.
"Вот оно что...", - вспомнил Корней и миску железную с рогожкой у Глафириной двери, вспомнил и ее рассказ про приблудную собачку, которую так и не увидел... Понял все.
- Так вот кого пригрела, вот кто твои денечки скрасил, Глафирушка...
Прошло два года. Корней покоится рядом с Глафирой и больше не слышит, как часто, в непроглядной тьме, едва уловимая тень стремительно и бесшумно скользит меж забытых холмиков, замирая на одном из них. И раздается, то затихая, то набирая силу, плач волка, поднимаясь к равнодушным ледяным звездам, живущим своей неведомой жизнью, такой далекой от земных радостей и печалей.