Кто бы ещё помнил их настоящие имена. За давностью лет, за стократностью пересказов они затёрлись, потерялись, превратились в Марью и Ивана. Только помнила народная молва, что были они братом и сестрой, а вот степень родства позабыта. Кто-то скажет, что родные. Для легенды вполне годится, а для реальной жизни – маловероятно.
Марья – красавица, стройная словно берёзка, коса ниже пояса, белым золотом горит. Глаза зелёные, как солнце сквозь листву, кожа белая, как снег, губки алые, точно спелая клубника. И вся она такая ладная да складная, нежная беляночка. Много парней за ней ходило, со всеми она была приветлива, разговорчива, только сердце её они не трогали.
А в соседнем селе парень, Иваном звать. Не худой, не толстый, не высокий, не низкий, не красивый, а такой как надо, словно для неё, для Марьи рождённый.
Добрый, весёлый, сильный и духом, и телом. А глаза прямо в душу смотрят, от зрачков золотистые лучики по всей радужке рассыпаны.
Часто приезжал Иван в Марьину деревню. Поначалу по необходимости: то жернова новые для мельницы привезти, то крышу перекрыть, то муки для дома припасти. Дальним родственником приходился мельник Ивану.
А Марья – дочка мельника. Посмотрит зелёными глазами, косу с плеча на плечо перекинет, звонко рассмеётся, словно колокольчик в чистом поле зазвенит – у Ивана дух захватывает.
Зачастил Иван на мельницу. Туда едет – душа поёт, возвращается – мрачнее тучи.
А бабка старая всё ворчит: «Сестра она твоя, по пятому колену. Кровь одна. Так любить – богов гневить.
Только что с сердцем да с душой сделаешь, коли они с утра до ночи одну песню поют, голову не слушают.
За мельницей родник был. Марьюшкин отец за ним ухаживал. Чугунок старый, в землю врытый, собирал прозрачную воду, а из чугунка бежал дальше говорливый ручеёк, теряясь между мшистых кочек.
Часто Иван и Марья у ручья на бережке сидели.
- Марьюшка, – позовёт Иван.
- Ванечка, – отвечает она, а у него сердце замирает.
И разговоров боле не надо, и так хорошо.
- Пойдёшь ли замуж за меня? – спрашивает раз Иван.
Марья помрачнела, губы поджала, а ручеёк знай себе журчит, заливается, травы водяные, словно русалочьи волосы полощет.
- Батюшка не позволит, – шёпотом отвечает Марья, – брат ты мой, по пятому колену.
- Марьюшка, – улыбнулся Иван, – солнечные искорки в глазах затанцевали, – Купальская ночь нас обвенчает, через костёр прыгнем, в омут окунёмся и станем мужем и женой. А родителям уж после скажем.
Задрожали у Марьюшки руки, прильнула она к Ивану, поцеловала сладко и сорвалась с бережка, словно летний ветерок, к дому убежала.
Три дня ждал Иван Купальской ночи.
Поутру бабка старая в луга ушла, травы ворожебные собирать.
К обеду девушки песни распевать начали, хороводы по луговому разнотравью водить, венки плести, да женихов загадывать. Марьюшка свой лучший сарафан надела: по лазоревому яркому подолу жёлтые кубышки, словно солнышки. Венок на голову сплела и присела у ручейка. Шепчут зелёные камыши: «Скажешь «да» – счастливой будешь», согласно кивает осока, а ручеёк знай заливается смехом, ясным и чистым, как летний полдень.
А ребятам что развлечений: через чужие огороды сигать, чтоб удача была, да старье и хлам со дворов вытаскивать и на луг к будущему костру свозить.
Вечер Купальский шумный, яркий, и огненный, и водяной, и весёлый, и страшный. Нечисть по лугам бродит, во дворы заглядывает, а к кострам не приближается. Русалки по берегам сидят, в воду не заходят – не их время. Пока время света, время огня, время жизни и любви.
Высок костёр, жарок огонь, да любовь жарче.
Стоит Марьюшка у костра, смотрит, как подружки прыгают. Парни девушек крепко за руки держат, те хохочут, визжат, упираются для виду, а потом сами вперёд, навстречу огню бросаются. Сарафаны от жара куполами раздуваются, парни ноги выше поднимают, а вслед парочкам искры золотые да красные летят. Чем больше искр, тем счастливее пара.
Стоит Марьюшка, прохладными пальцами в горячую ладонь Ивана вцепилась, глаз от огня не отводит.
- Согласна ли, жизнь моя, Марьюшка? – шепчет Иван ей на ушко.
- Согласна, Ванечка, – кивает Марья и ещё крепче его ладонь сжимает.
Первая бросилась она к костру, в два шага обогнал её Иван, прыгнул изо всех сил, и себя, и любимую в вышину, к тёмному, звёздному небу поднял. Вслед за ними целый сноп золотых искр взлетел.
Рассмеялась Марья звонко, упала в мягкую траву, Ивана к себе притянула, поцеловала сладко.
Стихли весёлые крики девушек и смех парней. Мягким покрывалом Купальская ночь на землю опустилась. Притих говорливый ручеёк, нырнул в глубокий тёмный омут. Бледными каганцами в лунном свете распустились на воде белоснежные лилии.
Упал к ногам Ивана Марьюшкин лазоревый сарафан, расплела она свою золотую косу, рассыпались волосы по плечам, и отразилось Марьино белое тело в тёмной воде. Тихо плеснулась гладь омута, когда спустилась Марьюшка с пологого бережка. Протянула она руки к Ивану. Оставил он на берегу свою одежду и шагнул к любимой.
Повенчала их Купальская ночь, повенчала огнём и водой.
А поутру солнце из-за леса поднялось, всеми цветами радуги заиграло. Жаркими искрами побежало по нежной, бледной коже Марьюшки, по её золотым волосам, по загорелым плечам Ивана, отразилось ярким огнём в его вдруг открывшихся глазах.
Сел резко парень, Марью крепче к себе прижал. Проснулась она и к супругу от страха прильнула.
Стоял перед ними не человек и не зверь. Жидким пламенем дрожал ослепительно-сверкающий сполох. От головы яркими змейками лучи развевались, а из глаз жаркие искры сыпались.
- Кто ты? – подал голос Иван, закрывая собой Марью.
- Купало, – отозвался огненный бог. – А вы кто такие? Почему вековой запрет нарушили? Моим именем прикрылись, окаянство совершая?
- Я Иван, а она – Марья, жена моя.
- Не жена она тебе, а сестра, – словно гром с небес проревел Купало, а из глаз огненные реки потекли. – Не видать вам счастья, не быть вам вместе. Огнём моим повенчались, от огня моего и сгинете!
- Смилуйся Купало, – взмолился Иван, – не от баловства и не из любопытства мы вековой запрет нарушили. По зову сердца и души кровь смешали. Полюбили мы друг друга намертво. Жизни нам порознь всё равно не будет.
Перестали литься из глаз Купалы огненные потоки, улеглись яркие змейки вокруг головы.
- Дозволь нам этот день вместе прожить, – заплакала Марьюшка, – а на вечерней заре приходи за нами.
- Что ж, раз так, назначен срок вам до вечера, – ответил Купало, словно сухие веточки в костре затрещали. Огненным вихрем поднялся он в небо, обернулся солнцем, да стал пристально следить за влюблёнными.
Целый день Иван с Марьей гуляли по лугам и рощам. Марья венки пахучие плела, Иван кормил любимую земляникой да луговой сладкой клубникой. Алый сок ярче красил губы Марьюшки, целовала она своего Ивана, да прохладными руками его горячее сердце сквозь рубашку гладила.
А как стало солнце к закату спускаться, загрустила Марья, села на бережок у омута, уронила в воду хрустальные слезинки.
Распустилась тут белоснежная лилия, дрогнули её лепестки, полился над водой тихий звон, и услышала Марья нежный голос:
- Не печалься, Марьюшка, не грусти, Иван, знаю, как беду вашу отвести.
- Кто это говорит? – удивился Иван, наклонился к воде, начал в тёмную глубину вглядываться.
- Даной меня звать, – отозвались колокольчики.
- А кто ты? – огляделся вокруг Иван. – И где?
- Вода – мой дом и моя жизнь. Две стихии мы с братцем Купалой. Он – огонь, светлый день и страсть. А я – вода, тёмная ночь и нежность. Любит меня братец, только векового запрета мы ослушаться не можем. Вот и живём порознь, встретиться смелости не хватает. И на вас он злость свою выпустил, потому что сам влюблён безнадежно. Но я вам помогу, жизнь сохраню, только не в человеческом облике. Не могу против любимого пойти. Превращу вас в прекрасный цветок. Навечно вместе будете, люди вас порознь и знать забудут. Согласны ли?
Глянула Марья на золотое солнце, к земле по небосклону катящееся, и прошептала:
- Да.
- Да, – крепко обнял её Иван.
Взметнулась из омута серебристая струйка, затанцевала змейкой в воздухе, приблизилась к влюблённым, обвила их кольцами. Заструились вокруг Ивана да Марьи прозрачные ленты, сплелись в хрустальный кокон, рассыпался над омутом звенящий смех Даны.
Потянулись от закатного солнца пламенные стрелы. Пронзили водный клубок, обагрили его словно сладким соком луговой клубники, что остался на губах Марьи.
Поднялась из омута прекрасная девушка. Кожа прозрачная, глаза словно малахит, под цвет длинного платья, шёлковым водопадом в ногам струящегося. Белые волосы серебряным обручем подхвачены, а на запястьях серебряные браслеты с колокольчиками.
Потерял дар речи Купало, когда снова сестру увидел. Померкли лучи его, склонил он голову, глаза опустил.
- Что ты, братец мой ненаглядный, – рассыпались бубенчиками ласковые слова, – снова сердишься, волю страсти своей даёшь?
- Не могу, сестрица, допустить, – загудел словно верховой пожар Купало, – чтоб вековой запрет нарушен был. Для того мне жаркое сердце и зоркие глаза даны.
- Нежности тебе не хватает. Страсть глаза застлала, в жестокость превратилась.
- Я уговор пришёл исполнить, – зашипел, словно уголёк в сочной траве, Купало.
- Кого наказать хочешь? – рассмеялась Дана. – Цветок?
Рассыпался хрустальный кокон. На зелёном бережке, где прежде влюблённые обнявшись стояли, качал лазоревой головкой цветок. Под кружевными фиолетовыми листочками, словно под нежными, прохладными руками Марьи, жёлтыми огнями горело жаркое сердце Ивана.
- Будь по-твоему, Дана, уступлю, – выдохнул Купало. – Слишком люблю тебя.
- Братец мой дорогой, – зазвенел в вечернем воздухе дрожащий слезами хрусталь, – всё бы отдала, чтобы с тобой таким же цветком стать. Утро и вечер вместе встречать.
- Нельзя. Коли мы с тобой ближе станем, ни ночи, ни дня не будет. Вечный сумрак придёт.
- Прощай, братец любимый, – исчезла Дана, только тихо колыхнулась гладь омута. – Не стоит нам с тобой видеться боле, – послышался над водой серебристый перезвон.
Собрал свои стрелы Купало, закинул их за спину и одним прыжком за горизонтом скрылся.
А цветок всё качал головкой. Нежно гладили лазоревые листочки жаркое сердце.
Макарова У. 1999 г.