В издательстве No Kidding Press вышла главная книга писательницы и активистки Одри Лорд «Сестра-отверженная», откуда мы публикуем фрагмент в рамках марафона «Книги остаются». Осенью 1976 года Лорд пригласили на «Встречу молодых писателей стран Азии и Африки», организованную Союзом писателей СССР. Во время двухнедельной поездки она посетила Узбекистан и вела дневник о своем путешествии.
Подписывайтесь на наш канал, где мы рассказываем о лучших книгах и авторах
III
Мы отправились на юг, в Узбекистан, на конференцию. Из-за задержек пятичасовое путешествие превратилось в семичасовое. В Ташкент прибыли уже ночью, после долгого, изнурительного полета. Как я уже говорила, российские самолеты невероятно набиты, каждый дюйм занят сиденьями. Свое воздушное пространство они задействуют полностью. Даже рейс из Нью-Йорка в Москву смахивал на воздушный общественный транспорт. А из Москвы в Ташкент тем более. На борту были 150 делегат/ок конференции: писатель/ниц стран Азии и Африки, я, одна наблюдательница, переводчи/цы и представитель/ницы прессы. В общей сложности, группа примерно из 250 человек, что довольно много для перелета через страну, которая по меньшей мере в четыре или пять раз больше Соединенных Штатов (причем в стандартном, а не широкофюзеляжном самолете).
Когда мы вышли из самолета в Ташкенте, было восхитительно жарко и пахло как в Аккре в Гане. По крайней мере, так мне показалось за короткую поездку из аэропорта в гостиницу. Дорога в город проходит по широким проспектам, окруженным зданиями из дерева и белого мрамора, в ярком свете уличных фонарей. Весь Ташкент отстроили заново после землетрясения 1966 года. Мы устали, всем было жарко, но нас ждал такой прием, который заставил бы ваше сердце замереть, а потом запеть. Представьте себе нас, 250 человек, утомленных дорогой и теснотой, недостатком еды и избытком разговоров, голодных и растерянных. Уже стемнело. Мы выходим из самолета, а перед нами больше сотни встречающих, телекамер и фонарей, а еще двести или триста нарядных детей с букетами цветов, которые они суют нам в руки, пока мы спускаемся по трапу. «Сюрприз!» В самом деле, это было неожиданно. Сюрприз чистой воды, и я была сильно удивлена. Я была удивлена этим жестом, пусть даже несколько приторным, и массовым участием в нем. Но больше всего меня удивила собственная реакция: я почувствовала себя искренне желанной гостьей.
Итак, мы направились в гостиницу, и здесь впервые за все время в России я ясно почувствовала, что встретила 30 людей с горячей кровью — в том смысле, что здесь был контакт без избегания, были возможны желания и эмоции, было ощущение чего-то неуловимо знакомого и родного. Не в облике города, потому что он не похож ни на что виденное мною ранее — ночь и минареты, — но в том, что темп жизни здесь жарче и быстрее, чем в Москве, а вместо московской непреклонной вежливости люди здесь проявляют некую теплоту, которая очень подкупает. В Ташкенте живут азиат/ки. Узбеч/ки. Они выглядят как потомки Чингисхана — некоторые, думаю, и есть его потомки. Они и азиат/ки, и русские. Они думают и говорят о себе как о русских и, насколько я могу судить, считают себя русскими во всех смыслах, и я удивляюсь, как им это удается. С другой стороны, чем дольше я находилась здесь, тем яснее понимала, что личная натянутость между северными русскими и узбеч/ками имеет частично национальную и частично расовую природу.
В конференции участвует всего четыре сестры. В самолете по дороге в Ташкент я сидела с тремя другими африканскими женщинами, и мы пять с половиной часов болтали о наших детях, бывших мужьях и всем таком гетеропрочем.
IV
Ташкент разделен на две части. Есть старая часть, которая пережила колоссальное землетрясение 1966 года, и есть новая часть, лежащая на окраине старого Ташкента. Она отстроена совсем недавно и выглядит очень современно, ее восстановили в кратчайшие сроки после землетрясения, которое практически уничтожило город. Восстановление шло силами всего Советского Союза. Люди приехали из Украины, Беларуси — отовсюду, и отстроили город заново. В новой части города соседствуют разные архитектурные стили, потому что каждая группа приезжих строитель/ниц возводила свой вид зданий. Получился словно памятник совместному труду множества людей. Это стало одним из моих самых сильных впечатлений в Ташкенте. Старая часть — по сути, центр Ташкента — очень и очень похожа на город в Гане или Дагомее, скажем, Кумаси или Котону (Республика Дагомея — название государства Бенин до 1975 года. Кума́си — второй по величине город в Гане. Котону́ — крупнейший город Бенина. — Здесь и далее примечания редакторов книги). При дневном свете она так сильно напоминает некоторые места в Западной Африке, что это кажется просто невероятным. В сущности, если Москва — это Нью-Йорк, но в другом месте и цвете — потому что и в Нью-Йорке, и в Москве живет чуть более восьми миллионов человек и, очевидно, у этих городов должно быть много общих проблем, хотя Москва, видимо, решила их совсем по-другому. Так вот, если Москва — это Нью-Йорк, то Ташкент — это Аккра. В нем столько африканского: и торговые палатки, и смесь старого и нового, и гофрированные жестяные кровли на глинобитных домах. И запах кукурузы на площади, хотя площади современнее, чем в Западной Африке. И даже некоторые цветы и деревья, например, каллы. Только почва там была красная, латеритная, и пахла совсем по-другому (Латерит — красная глинистая почва, характерная для тропического климата. — Прим. ред.).
Ташкент расположен совсем близко к границе с Ираном, и люди здесь очень разные. Я впечатлена их видимым единением, тем, как русским и азиат/кам вроде бы удается сосуществовать в многонациональной атмосфере, которая вынуждает их ладить между собой, независимо от того, насколько они друг дружке нравятся. И дело не в том, что здесь нет националист/ок или расист/ок, но государство занимает позицию против национализма, против расизма — и это делает возможным функционирование такого общества. И, конечно, следующий шаг в этом процессе должен совершаться на личном уровне. Однако я не вижу, чтобы кто-либо пытались или хотя бы даже предлагали переходить к этой фазе, и это вызывает тревогу, потому что без этого шага социализм остается заложником незавершенного, навязанного извне ви́дения. У нас есть внутренние желания, но их сдерживает внешний контроль. Но по крайней мере климат здесь кажется благоприятным для таких вопросов. Я спросила у Хелен о еврей/ках, и она отвечала несколько уклончиво, как мне показалось, сказав только, что в правительстве есть евреи. Основная позиция, по-видимому, заключается в презумпции равенства, хотя порой между ожиданиями и реальностью заметен большой разрыв.
Подписывайтесь на наш канал, где мы рассказываем о лучших книгах и авторах
Мы посетили киностудию и посмотрели несколько детских мультфильмов, которые раскрывали свои сюжеты красиво, глубоко, с большим юмором и, что особенно примечательно, без того насилия, к которому мы привыкли в мультипликации. Они были поистине очаровательны.
После двух загруженных встречами дней в Ташкенте, около половины восьмого утра мы отправились автобусом в Самарканд, легендарный город Тамерлана Великого. Немного вздремнув в автобусе, я почувствовала себя чуть живее и смогла смотреть по сторонам. Мы направлялись на юго-восток от Ташкента, а Ташкент находится к юго-востоку от Москвы. Это невероятно красивые места. Они кажутся чужими и знакомыми одновременно. Это хлопковый край. Хлопковые поля тянутся милю за милей, а из Москвы набитые поезда везут сюда студент/ок на двухнедельные каникулы, веселиться и собирать хлопок. Атмосфера царила праздничная. Мы проезжали деревеньки, и я видела маленькие рынки, где женщины сидели, скрестив ноги, на голой земле, продавая кто несколько кочанов капусты, кто корзинку фруктов. И стены, за которыми видны глинобитные дома. Даже стены очень напоминали мне Западную Африку — стены из глины, которая трескается теми же старыми, знакомыми узорами, которые мы видели столько раз в Кумаси и к югу от Аккры. Только здесь глина не красная, а светло-бежевая, и я вспоминаю, что я в СССР, а не в Гане или Дагомее. Конечно, лица белые. Проскальзывают и другие отличия. Города и деревни в прекрасном состоянии, а параллельно нашему маршруту пролегает мощная железная дорога. Мимо нас проходят длинные, исправные на вид поезда, грузовые с цистернами и пассажирские по десять вагонов, проходят через стрелочные посты с бело-голубой керамической плиткой и крашеными крышами, и всем этим управляют женщины. В России все кажется крупнее, массивнее. Дороги шире, поезда длиннее, здания больше. Потолки выше. Все будто в увеличенном масштабе. Мы остановились пообедать в колхозе на празднике сбора урожая, который завершался обязательной, но очень увлекательной культурной программой, и водка лилась рекой. Потом мы танцевали и пели вместе со студент/ками, которые приехали на автобусах собирать хлопок. Позже вдоль дорог мы видели буквально холмы из хлопка, которые грузили в поезда.
В каждом городе, который мы проезжаем, есть кафе, куда деревенские житель/ницы могут прийти и провести вечер, поболтать, или посмотреть телевизор, или послушать пропаганду — кто знает? — но у них есть место для встреч. И повсюду в деревнях, которые выглядят очень старыми, строятся новые четырехэтажные здания, фабрики, новые многоквартирные дома. Мимо проезжают поезда, груженные бетонными плитами и другими стройматериалами, углем, и камнем, и тракторами, и даже один поезд с целой вереницей маленьких автомобилей. В России есть три марки автомобилей. Везли самую дешевую и популярную — сотни и сотни машин штабелями, все одного и того же лимонного цвета. Очевидно, в том месяце фабрика выпускала желтые.
Я смотрела, как мимо нас проезжает вся эта промышленность, и тут, в этом автобусе по дороге в Самарканд, мне стало ясно, что эта страна не столько индустриальная, сколько работящая. Во всем здесь чувствуется дух усердного и плодотворного труда, и это очень располагает. Более того, я узнала, что область между Ташкентом и Самаркандом когда-то была известна как «голодная пустыня», потому что здесь никогда не было дождей, и хотя земля здесь плодородная, она была покрыта слоем соли (Голодная степь, узб. Mirzacho‘l, рус. Мирзачуль, — пустыня на левом берегу Сырдарьи, на территории Узбекистана, Казахстана и Таджикистана. — Прим. ред.). Расцвести эту местность заставили технология выведения соли, тяжелый труд человеческих рук и инженерное искусство, и она действительно цветет. Ее теперь возделывают, в основном засевают хлопком. Здесь живут люди, проложены длинные оросительные каналы и трубы, которые питают деревья в городах и колхозах. Весь Узбекистан производит стойкое впечатление освоенной пустыни, приносящей щедрые плоды. Позже, когда после праздничного обеда мы направились на юг, мы остановились в оазисе, и я сорвала несколько пустынных цветов — маленьких цветов c низеньких кустиков, которые росли в песке. Я попробовала один из них на вкус просто так, и он оказался настолько соленым, насколько сладкой бывает жимолость. Словно сама земля все еще производит соль, добавляя ее во все, что она рождает.
Очень красив мрамор во всем Узбекистане. Лестницы в гостиницах, а иногда и улицы отделаны чудесным розовым и зеленым мрамором. Это было в Ташкенте, название которого означает «Каменный город». Но по пути из Ташкента в Самарканд я не видела никаких камней или скал вдоль дороги. Не знаю почему, если только от того, что это освоенная пустыня. Дороги были отличные и широкие, что, конечно, необходимо для постоянно курсирующих туда и обратно грузовиков и тяжелой техники.
Еще одно теплое приветствие ожидало нас в Гулистане, что означает «голодная пустыня» (Поселок Голодная степь получил свое название в 1905 году, в 1922-м был переименован в Мирзачуль, а в 1961-м получил статус города и название Гулистан, что значит «цветущий край». — Прим. пер. и ред.). Но теперь здесь деревня роз. Мы посетили колхоз, заглянули в один из домов, посмотрели детский сад. Дом женщины, к которой мы зашли, впечатлял, как я сказала позже кому-то за обедом, когда меня спросили, что я думаю. Я сказала: «Она живет лучше меня», — в некоторых отношениях так и есть. Колхоз в Гулистане, который называется «Ленинград», — один из богатейших колхозов района (Колхоз «Ленинград» в Гулистанском районе ныне носит название Бахор. — Прим. ред.). Я никогда не узнаю имени той доброй молодой женщины, которая пригласила меня в свой дом, но и не забуду ее. Она подарила мне его гостеприимство, и пусть мы не говорили на одном языке, я почувствовала, что она такая же женщина, как и я, так же мечтающая о том, чтобы все наши дети жили в мире на своей земле и чтобы труд их рук приносил добрые плоды. Через Хелен она рассказала о своих троих детях, один из которых еще грудной младенец, а я рассказала ей о своих двоих. Я говорила по-английски, а она — по-русски, но я ясно ощущала, что наши сердца говорят на одном языке.
Несколько дней спустя в Самарканде я снова вспомнила о ней, когда мы с Фикре, эфиопским студентом из Университета имени Патриса Лумумбы, пошли за покупками на рынок. Помню, на рыночной площади к нам подошла женщина-мусульманка и подвела ко мне своего маленького сына, спрашивая Фикре, есть ли и у меня тоже маленький сын. Она сказала, что никогда раньше не видела Черных женщин, что она видела Черных мужчин, но никогда не видела Черных женщин и что ей так понравилось, как я выгляжу, что она захотела показать мне своего сына и узнать, есть ли и у меня сын. Мы благословили друг дружку, обменялись добрыми словами, и она ушла.
В Самарканде была отлично образованная и красноречивая молодая азиатская женщина, студентка-антропологиня, как она рассказала, которая вела для нас экскурсии в музеях и делилась с нами своими обширными знаниями по истории. В вечер нашего приезда в Самарканд и на следующий день, когда мы смотрели музеи, я ощущала, что очень многого мы не видим. Например, мы прошли мимо витрины, где лежало несколько монет, и я узнала в них древние китайские, потому что я использовала такие же для гадания по «Книге Перемен». Я спросила нашу экскурсоводку, из Китая ли монеты. Она посмотрела так, будто я грязно выругалась. И ответила: «Нет, они отсюда, из Самарканда». Очевидно, что монеты попали сюда через торговлю, в этом и было дело, но, конечно, я не могла прочитать объяснение на русском под витриной, а она, по всей видимости, оскорбилась тем, что я сказала слово «Китай». Все женщины, которых я здесь встречаю, словно излучают чувство защищенности и сознания собственной силы как женщин, как производительниц и как людей, и это очень воодушевляет. Но в то же время я ощущаю в них какую-то твердокаменную косность, неготовность задавать и даже слышать вопросы, что пугает и огорчает меня, так как кажется разрушительным для прогресса как процесса.
Мы прибыли в Самарканд около половины десятого вечера, утомленные насыщенным днем. Мы попали на главную площадь как раз вовремя, чтобы успеть на последнее световое представление у могилы Тамерлана. Чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. Но на следующий день мы с Хелен и Фикре сбежали с экскурсии из очередного мавзолея на рынок через улицу. Это было очень приятно и приободрило меня, как и всегда. Люди на рынках находят способ добраться до сути: у меня есть то, что ты хочешь, у тебя — то, что хочу я.
Изразцовые гробницы и медресе (древние школы) Самарканда поистине прекрасны, затейливы и исполнены тишины (Медресе́ — мусульманские учебные заведения, в Средние века — университеты. — Прим. ред.). Для их восстановления была проделана невероятно кропотливая работа. Проходя по этим местам, я всем своим существом чувствовала тишину и неподвижность, зная, что здесь похоронено так много истории. В гробнице Биби, любимой жены Тимура, я нашла два пера, и мне показалось, будто я пришла туда, чтобы найти их (Тимур — Тамерлан. Бибихоным, узб. Bibixonim, в традиционной русской передаче также Биби-ханым, — прозвище его жены Сараймулькхоным. — Прим. ред.). У гробницы Биби красивые минареты, но сама гробница никогда не использовалась. И мечеть никогда не использовалась. Говорят, что Биби была любимой женой Тамерлана и он «любил ее всем сердцем». Но ему приходилось много уезжать в походы, и он покидал ее так часто, что разбил ей сердце, и она умерла. Когда он вернулся и узнал о ее смерти, он был очень расстроен, ведь он так сильно любил ее, и поклялся, что построит для нее самый большой мавзолей в мире, самую богато украшенную мечеть, и так он и сделал. Но потом, когда мечеть уже была почти достроена, она обрушилась. Говорят, это произошло по ошибке архитектора, но мечеть так и не использовали. Один-ноль в пользу призраков-женщин.
Изразцовые гробницы и медресе впечатляют, но пленил мое сердце все же рынок. Позже в тот день мы пошли на очередное мероприятие солидарности с угнетенным народом Откуда-то там. Единственное, в чем я была вполне уверена, — речь не шла о солидарности с угнетенным Черным населением Америки. Этот вопрос я, конечно, давно уже поднимала, но все еще ждала ответа. Мы стояли на территории фарфоровой фабрики под палящим солнцем, которое чуть не спекло мне мозги, и я думала о разных вещах. Народы Советского Союза во многом кажутся мне людьми, которые пока не могут позволить себе быть честными. Когда они смогут, то либо чудесно расцветут, либо погрязнут в разрухе. В Штатах меня раздражает то, что люди притворяются честными и поэтому у них так мало пространства, чтобы двигаться в сторону надежды. Я полагаю, в Америке есть определенные проблемы, и в России есть определенные проблемы, но по сути, когда встречаешь позицию, которая ставит во главу угла людей и их жизни, а не прибыль, то можно прийти к совсем другим решениям. Интересно, как здесь будут решаться похожие человеческие проблемы. Но я не совсем уверена, что здесь во главу угла действительно ставят людей, хоть на словах об этом и говорят чаще, чем в США.