Кладбище наше тёплое, уютное, особенно осенью. В это время года золотую, неустанно усыпающую дорожки листву молчаливые метут дворники. Их ничто, кажется, не гнетёт, работа несладкая, но безмятежная. А гробовщики максимально раскапывают землю, пока она податлива, чтобы прятать в ней от общего недоумения жизни свежих покойников.
Вообще покойников я повидал много. Они, конечно, все разные: кто-то умиротворённо улыбается, кто-то – томно, кто-то спит вечным сном с удовольствием, будто только что попотчевал себя рябиновою наливкой да, притомившись, побледнел и прилёг отдыхать. Но всех объединяет в сущности одно – тотальное безразличие ко всему, что деется на свете. Это-то безразличие и позволяло нам, посетителям кладбища, доверительно относиться к покою окоченевших холодных тел. Понятное дело, лежат себе, своё соображение на жизнь имеют, пусть и загробное. На имущество чужое не покушаются, матерного слова не скажут, ничьей жизни или здоровью не угрожают.
И так бы, казалось, прошла целая вечность, в которой покойники тихо улыбаются своим мыслям и снам, а мы, живые, ходим по землице да ждём, пока нас к ней притянет неодолимая сила, а потом прикладываемся навечно к ней, к матушке сырой, и ждём совокупно общего воскресения, не поднимая век.
Но тут слух пошёл, что покойники начали беспокоиться. То есть в прямом смысле пугать окружающих во время похорон, периодически покрикивая. То один крикнет, как в пьяном бреду «Мать моя женщина», то другой присядет и икнёт, то ещё что выкинут. В общем, стало жутковато. Но в то же время стал меня разбирать интерес.
Потому я и приноровился к тому, чтобы втискиваться в различные похоронные процессии. Ведь на них каждый посторонний человек – свой. И я не прочь дать кому-то поплакаться в свою условную жилетку да в лицо виновника этого собрания посмотреть, как он там себя чувствует, нет ли на том свете какого беспокойства.
И я уж было разочаровался во всём этом, да попал на похороны к одной рыжей старушонке. При жизни она высокая, говорят, была, да после смерти – я смотрел, ссохлась, но лицо умное-умное было и сырое, как творог. Сколько я в него не смотрел, меня изнутри подзуживало какое-то веселие и даже озорство. Хотелось что ли в пляс пуститься? Чтобы чего не выкинуть, я отходил от гроба и рыдающих, успокаивал свои раззуженные нервы и потом осторожно подходил вновь. И всё мне казалось, что старушка так полна добрых чувств, так весела от того, что её сейчас закопают, что всех готова обнимать и целовать своими синими расплывающимися в стороны устами.
– Ой, чё ж деется. Марковна-то сына зараз своего схоронила, а теперь сестрёнку, – слышу я разговоры старушек-подружек.
– Дак она чё, лежала всё, дожидалась.
– Да, я была у ней, у Тони-то нашей. Она всё думала, куда бы ей лечь помягче, да что на её могилке вырастет потом.
– Вот чудная…
– Ну дак чё… обезножила. При жизни лежала, да после смерти разве много походишь?
– Ох-хох!
– Дак чё всё ходишь и ходишь? Всё одно. И нам бы как прилечь-то хорошо было.
Кружились вокруг гроба, вероятно, дочь, вся заплаканная, какие-то усатые юнцы, остранённые мужички с мутным простором в глазах. Сидела на скамье из поваленного деревца старая разочарованная в жизни и смерти ведьма. Я предположил, что это сестра, та самая Марковна, от того, сколько ей уделялось внимания.
Подъехала машина, из неё вывалился грузный распорядитель во фраке. Он встал надменно над гробом и высказал патетическую, накрахмаленную, как его воротник, речь. От сентиментальных штампов и смешанных ароматов ладана и разложения защипало язык. В такие минуты я часто жалею, что не на месте распорядителя похорон. Я ради такого случая не только бы воротничок накрахмалил, но и усы бы подкрутил и всё, что нужно, для важности момента сделал. Про смерть я говорить – с удовольствием. Хотя это удовольствие и не все могут разделить.
Гробовщики аккуратненько стали подвязывать гроб, один из них пошёл взялся за крышку, чтобы уже и спрятать от людских глаз подсохшую старушку, как вдруг на её лице начали сиять торжествующие чувства. Это заметил не только я. Дочка вывернулась из под опеки рассеянных родственников, подбежала ко гробу. Чувства покойницу явно переполнили настолько, что она, слегка подпрыгнув в гробу, выкрикнула басом:
– Прыгай, Людка!
И Людка прыгнула. Прямо на руки к своей матери. Или на колени, раз руки были сложены на груди? Гроб повалился, и Людка, рыдая, стала обнимать одной рукой мать
Вдруг зарыдал старик с полосатым орденом. И так затрясся своим телом, что всем невольно от страха захотелось танцевать. Так как все были в шоке, и момент мог быть упущен, я завопил дрожащим голосом первое, что пришло в голову:
– Любо, братцы, любо, любо братцы жить!
Это пришлось многим по вкусу. Кто-то, в том числе гробовщики, бросились оттаскивать Людку от матери, которую теперь трудно было назвать уж совсем покойной. Но большинство вошло в резонанс. Люди стали кружить в разных направлениях неизвестно зачем, подхватывая:
– С нашим атаманом не приходится тужить!
Всё тряслось и сходило с ума. Люди, рыдая, взялись в хоровод и начали кружить вкруг ямы и гроба с вцепившейся в мать женщиной. Распорядитель, оказавшийся внутри хоровода, только всплескивал руками и вытирал лоб. Марковна, не могучи встать, повалилась наземь и начала ходить всем телом, как окостеневший червь.
– Ложись, Людка, с матерью, не боись никого, – вдруг решила поддержать дочку одна из старушек.
– Да, Людка, а то чё ждать-то. Мы тебя от этих-то отобьём.
И тут старушки навалились на гробовщиков. Те от испугу были рады ретироваться и смотреть на происходящее со стороны. Распорядитель же, вспотев, начал бегать вокруг машины, пытаясь набрать на телефоне какой-то номер дрожащей рукой.
Мужики стали укладывать мать обратно в гроб. Лицо её сияло сильнее прежнего, а тело недвижной балкой стукнулось об дно. Казалось, покойница сейчас встанет и начнёт плясать своим разваливающимся телом. Восторг, исходящий с того света, охватывал не только её, но и всех окружающих. Зачем-то покойницу мужики быстро спустили с открытой крышкой. Вслед за ней под одобрительные возгласы спустилась и дочь, а потом и парочка отчаянных старушек.
Остальные люди кружили в нерешительности, думая, куда бы там всем в одной яме лечь и поглядывая на лопаты гробовщиков. Те быстренько переместились к дороге, ожидая подмоги.
Я же стал вглядываться в завороженные человеческие лица. Казалось бы, вот чего они все, мы все, так долго искали и ждали. Страдальческое умиротворение сменялось на их лицах судорогой беспокойства. Я мог быть спокоен только за то, что ничто из земных забот их больше не волновало. Лица покойницы в тьме ямы, набитой женщинами разных возрастов, я разглядеть более не мог. Но восторг, тем не менее, пробирал даже без этого. Восторг завершения. Вот оно. Казалось, на нас смотрели ангелы, нам аплодировал весь мир, живой и загробный. Мы пришли к абсолютному Концу. Эта старушка принесла нам оттуда Тайну. Всё теперь прояснилось. Вся абсурдная история человечества свернулась в эти безумные лица. Всё завершилось.
После, через некоторое время, подъехала ещё машина, затем скорая помощь. Людей начали утаскивать по одному. Старушку с сияющим лицом так и схоронили, накидав земли больше обычного. Дочку увезли одной из последних. Состояние у неё было такое, что, казалось, нет никаких сомнений: скоро Людка прыгнет к тебе, наша вестница, к тебе, Тоня!
Михаил Сеурко