"Да что там у нынешних детей развлечения? Скучно твоим... Вот у нас в Обозерской сосед был - штурман вертолёта пожарного. Воспитательницы из садика со штурманами дружили. Приведут нас на взлётную площадку всей толпой, загрузят в вертолёт сколько влезет и катают: на пять метров над землёй поднимут, нам весело, все пищат от страха и восторга... потом нас на землю вернут и следующую группу катают... Вертолёт этот потом разбился. Не, ты что, без детей, конечно, на вызов летел. Аэродром пожарный сделали запасным, под склад горючки отдали. Не, прилетали потом, конечно, вертолёты... но нас-то уже не катали."
Снова май. Не думала, что так отчаянно можно любить и ненавидеть это время. Родной голос звучит в голове, как будто бы это было вчера, хоть и прошло уже три года. Я в очередной раз пересаживаю папин осиротевший декабрист, роняя на пол кухни комья земли. Именно эта кухня была моим первым впечатлением, когда мы выбирали квартиру. Основным критерием было - поближе к папе. Сколько я до этого смотрела новостроек - задыхалась, тесно и темно, искала квартиру, как у родителей. Нашла - светлая, просторная сталинка, трёхметровые потолки и всё так похоже на ту, в которой я выросла. И до папы бежать два двора.
Помню, стояла, как вкопанная, рассматривая 20-летний гарнитур с витражами, откуда-то издалека, фоном, доносился монолог риэлтора: "Как здорово, зал объединён с кухней, места много, да у тебя тут вся движуха будет, и родителям удобно будет приходить, до папы так вообще два двора всего, и дети всегда будут рядом с тобой на виду..."
Дети, неизменно орущие на все лады во всех предложенных нам ранее квартирах, тоже стояли как вкопанные, а потом молча разбрелись по комнатам. Моя неговорящая Варя в тот момент впервые сказала "Мой дом". По спине пробежало стадо мурашек. Гарнитур с витражами хозяева оставили нам.
"А садик, садик у нас был в доме бывшего путейского инженера. Двухэтажный, четырёхквартирный, в каждой по семь комнат, а туалета не было. Горшки наши детские под лестницей на чердак стояли... Рядом колхоз и стрельбище, на стрельбище коровы паслись среди макетов бмп и танков, флаги там были, красные, белые..."
Я долго искала квартиру как можно ближе к родительскому дому и впервые была здесь невероятно счастлива, и от этого счастья почему-то было иногда очень страшно. Всё это было как глубокий долгий вдох, перед тем, как ринуться в новую, счастливую жизнь, вдох, полный черёмухового цвета и переливов птичьих песен, так светло было, легко, свободно и почему-то пронзительно, до боли, откровенно, настежь, нараспашку...
На этой кухне, под этими витражами, сидел папа, в свой последний день рождения, как-то непривычно подробно вдруг пересказывая всю свою жизнь, а я украдкой вбивала в заметку в телефоне ключевые слова, даты и фразы, то и дело удивляясь, что не слышала этих историй раньше. Мы переехали аккурат накануне его 56-летия и так получилось, что не мы пошли к папе, а папа в тот день пришёл к нам. Долго, очень долго сидел, всё говорил и говорил... Почему-то именно в его последний день рождения какая-то неведомая сила толкнула меня не слушать, а записывать, теперь заметка от 13 мая 2019 кочует из телефона в телефон драгоценной мозаикой воспоминаний и фраз.
"О, тебе теперь и сериалов не надо, можешь в окно смотреть, первый этаж же. Раньше в кино пускали поздно вечером или днём, но на детское. Дед мой с бабкой детское кино смотреть не хотели, поэтому смотрели в окно. Усядутся у окна и смотрят. Видят - соседка куда-то пошла, и давай додумывать... Так и сидели, в окно смотрели. Не, иногда-то работали, в 60 лет и хозяйство было, поросёнок, куры..."
Я выглядываю в окно, мне до сих пор непривычно видеть, как ветер треплет прошлогоднюю пожухлую траву и поднимает рябь на поверхности луж. В старой крошечной квартире с восьмого этажа взгляд улетал далеко за окраину города, где раскидывались радуги и гуляло северное сияние.
Здесь, на этой кухне, папа играл с внучками, качал маленькую Дарину, пел ей песни и укладывал её спать, пока я приводила в порядок квартиру. Год как вышел на пенсию, мы поближе переехали, казалось - вот она свобода, столько планов, можно сделать всё, что так долго откладывал. Как он ждал этой пенсии, что вот, наконец-то жизнь наступит. В сильный майский ливень принёс сюда свою стремянку, чтобы починить потом освещение на этой кухне.
"Потом" не наступило. Через неделю после его дня рождения я, задыхаясь от ужаса, бежала сквозь два двора встречать скорую, и эти два двора казались мне бесконечным марафоном. Ни одна предыдущая кухня не видела столько моих слёз, здесь я рыдала от бессилия, когда он уходил в больнице. Мне казалось, так больно теперь будет всегда. Мне казалось, больше нельзя радоваться, ведь за всепоглощающим счастьем, стоит только вдохнуть - следует такой удар, что забываешь сделать выдох.
Я не помню такого года, не помню такой весны, когда бы так отчаянно и неистово цвели яблони у нас на даче, так цвело и благоухало всё вокруг, так звонко, не смолкая, пели птицы, и это всё казалось каким-то нереальным, нездешним, невзаправдашним, будто бы мир вокруг просто не имел права быть настолько невообразимо прекрасным, когда мой внутренний мир сгорал и рушился, теряя казавшиеся незыблемыми опоры. В моём мире меня кидало от невозможной в своей смелости надежды до глухого отчаяния, от полного отрицания до всепоглощающей жертвенности.
Таксисты, услышав адрес больницы, молча везли меня самыми солнечными переулками, где черёмухи склонялись над дорогой до самой земли и из белоснежного цветущего коридора я день за днём, забывая дышать, входила в белый коридор реанимации. Три недели страха и неизвестности, белый халат, заботливо поданный заведующим, и вопрос "Вы из наших?". Нет, но я должна быть здесь, а не под дверью отделения. Мне страшно, а ещё страшнее в этом всём - папе. Три недели переводов из реанимации в отделение и обратно. И всё оборвалось, когда едва появилась надежда на улучшение.
Первый раз потеря была так близко и оказалось - некуда деться, некуда спрятаться, не получится пересидеть тихо в уголочке, пока взрослые решают все вопросы. Взрослые... Мне так не хотелось признавать, что взрослая - это теперь я.
"Помню, дядька мне танк игрушечный подарил. Я так радовался... Танк тогда семь рублей стоил..."
У меня в руках толстый альбом в обложке из старого советского плюша, пачки фотографий падают мне на колени, письма, открытки, рассыпаются по полу мозаикой событий, моментов, судеб. Свадьбы, родственники, караваи, семьи, младенцы в пелёнках, дети в шубках, валенках и смешных шапочках, выпускные, путешествия, люди, лица, знакомые и незнакомые, те, чьи руки качали меня маленькую и те, кого я никогда не видела. Из этого альбома я три года назад выбирала ту самую, последнюю фотографию, держа в руках целую жизнь в чёрно-белых моментах. Вот бабушка держит на руках крошечного сына, на обратной стороне её рукой выведено "Шлыкова Раиса Степановна и Олег, 3 мес." Все фото подписаны строгим почерком, люди, годы и места съёмки, молчаливое послание тем, кто спустя десятилетия сядет на полу, когда вдруг остановится привычный круговорот неотложных дел, в звенящей тишине, в обнимку с толстым альбомом в жёлтой обложке. Вот папа совсем маленький, в смешной шапочке из ангоры смотрит с фотографии неземным, космическим взглядом, каким могут смотреть только младенцы, а вот уже я в его руках такими же невероятными детскими глазами, с высоты его почти двухметрового роста разглядываю мир.
"- Мне кажется, я сейчас упаду. - Нет, пап, я держу тебя. - Не уронишь? - Нет, не уроню. - Какую сильную дочь я вырастил..."
В день, когда его не стало, я не смогла выйти из дома. Я собралась в больницу, вызвала такси, и физически не смогла ступить за дверь. Позвонила маме, попросила её поехать. Он уходил в этот момент, и меня, такую сильную и взрослую, уберёг.
Эти события, переезд и потеря, прочно сплелись в моём сознании и я надолго застряла в конце ужасающе прекрасной весны, не в силах примириться с произошедшим. Помню, как не сразу схлынула волна оглушительной, звенящей тишины, как постепенно возвращались цвета, звуки и запахи. Как я в какой-то момент заметила, какие длинные вдруг стали кудри у младшей дочки, как выросли дети, за то время, пока моё тело было рядом, кормило, купало, укачивало, а мысли скитались по закоулкам больничных коридоров. Как неожиданно заговорила старшая, которой к тому моменту предлагали оформить инвалидность по аутизму. Как я всё лето белых ночей жила с раздетыми, без занавесок, окнами и даже не замечала этого. Как вдруг, осознав быстроту и конечность жизни, разводилась с мужем, спустя три месяца после потери, не в силах больше вынести безразличия и упрёков. Как пыталась куда-то уехать, но обстоятельства раз за разом возвращали обратно, заставляя чувствовать.
"- Дома помидоры матушкины остались, я полить не успел. - Я полила. - Кошку покормить надо. - Я её к себе забрала, пап."
Я провела три недели в реанимации рядом с ним, так сложились обстоятельства, что меня туда пускали. За это время я много раз слышала, как приходили в себя после операций люди, и самое невероятное и пронзительное в том, что раз за разом спрашивали они первым делом не про себя... Вспоминали про помидоры, которые надо полить. Про кошечек, собачек, которых не успели покормить, уехав на скорой. Про компот... серьёзно, про забытый компот, который надо допить, потому что испортится же... Чаще всё же про цветы, рассаду и питомцев - такие привычные и в то же время важные маячки в привычной рутине, требующие его, человека, заботы. В той самой рутине повседневности, которой зарастают самые огромные раны в душе.
Три года прошло и снова май. Пожалуй, я только сейчас смогла глубоко вдохнуть и чуть расправить плечи. Я ставлю на подоконник тяжёлый горшок с папиным любимым декабристом, чешу за ухом его любимую кошку и ловлю случайного мотоциклиста по дороге, доезжая на байке почти до самой колумбарной стены. Я стала взрослее на три года. Папе по-прежнему 56.