Святочные праздники в детстве моём бушевали весельем и совершенно «тормозной» радостью. Особенным был канун Рождества. Поддатые односельчане гудели и чудили. Улица наша, как и весь посёлок, колобродила до рассвета.
И начинался водоворот другого праздника - на сочельник выпадал день рождения мамы... В доме накрыты столы, шум и гвалт, дядя Афанас наяривает на своём трофейном аккордеоне. Хата полна родни, соседей. Ёкает от ударов стекло стаканов:
- Женечка, щастя тебе та здоровья!
Но... позёмкой продувной унеслись годы - не стало родителей и тех, кто горланил песни.
...Тогда я приехал домой под праздник и у родного порога впал в задумчиво-тоскливое состояние. Даже не ностальгия прихватила, а болезненная «тихая печаль»... День прошёл в воспоминаниях. Мы с двоюродным братом Шуриком, областным депутатом, так и просидели за столом до сумеречной мглы. Вечерком он уехал кого- то поздравлять, а я решил пройтись по заветным местечкам упорхнувшего детства...
Погода просто зазывала на прогулку. Сиренево-голубая снежная вуаль окутала посёлок. Разноцветьем огней вспыхнули окна - в них бурлила праздничная суета. Падал неслышный снег... Было спокойно и благостно. И мне, наивному, в который уж раз почудилось, что человечество, наконец, осознало свои пороки и решило двинуться в новый год иным путём - радостным, разумным, праведным... И я пошёл к пруду. Там, пожалуй, в детстве, проносилась большая часть наших золотых денёчков. Подойдя к кустам дикой сирени, стал спускаться к старым заваленным снегом вербам. Пошёл вдоль плетня-заборчика, стараясь не сбиваться с протоптанной дорожки. Всё под ноги смотрел, а когда поднял взгляд - замер... Прямо передо мной, за кустарником, дед Захар Небесный целовал бабку Дорину. Взасос целовал, страстно, по-настоящему - круче молодых...
Я растерялся... Окликнуть? Неловко было нарушать интимное действо - встал за дерево. Узнал толстый высохший ясень, хоть он и был в снегу. Лазил по нему сорочьи гнёзда драть, пока от старшего брата не получил по шее. Вот и стоял теперь под ним... Да не смотрел я на них - чего там! Созерцал... Живой стеной падал снежок - лёгкий, вальяжный, радостный. А они - целовались...
- А я втюрился в тебя, и гляди, - наконец оторвавшись от бабкиных губ, озорно сказал Захар Мартынович. - На шестьдесят годочков хватило! Ох, хоть бы ночка поскорей, я бы сказочку новенькую тебе рассказал, - и, наигранно усмехаясь, отвёл взгляд в сторону.
— Ой, Захарка, хулиган! Знаю я сказочки твои... они всегда детьми кончались, - хохотнула Дорина Демьяновна и, нежно взглянув на мужа, взмахнула крошечной, словно восковой ладошкой.
Шурик рассказал, что в ноябре справили всей улицей юбилей деда Захара Небесного.
— Девяносто шандарахнуло, - сказал брат. - И молодка его не шибко поотстала - ей всего-то восемьдесят семь!
Шурик долго смеялся, а потом, когда выпили за соседей, сказал:
— Сам же знаешь, дед Захар - донжуан! Почитай вся округа бабская полегла...
Больше ничего Шурка сказать не смог - разрывался от хохота.
— Точь как Лев Толстой крестьянок своих «шевелил»... Захар графом не был, но затейник и, главное, массовик... тот ещё был - ого-го! - и опять хохотал.
— Ну, Толстого оставим в покое, - суховато ответил я Шурке. Не люблю эту болтологию...
А для праздничка Христова не грех выпить чарочку ростова! - закричал дед и, загребая валенками снег, подбежал к лавочке.
Теперь я разглядел - там, на лавке, был настоящий праздничный стол. На пленэре, так сказать... Темнела бутылка вина с бликом от бельма мутной луны, тонувшей в снегопаде, и огненными стрелочками светились зажжённые свечи.
Дед Захар шустро разлил вино по стаканчикам, один подал Дорине Демьяновне.
— За любовь! - крикнул дед, подал жене дольки очищенного мандарина и опять поцеловал её.
Выпили. Постояли, пожевали...
— А скажи мне, сизокрылая, под чью диктовочку ты царапала письмецо в газету «Правда»? - вдруг строго, чужим голосом спросил дед Захар.
Дорина Демьяновна так и вытянулась в стойку полевого хомячка, ручку ко рту приложила - похоже, испугалась.
— И это я знаю... вишь, долго молчал, лет тридцать...
Бабуля приблизилась к деду Захару, прилегла щекой к его груди. Он не оттолкнул, хотя... пыхтел...
- Это ж надо было на законного мужа такой пасквиль сварганить, - тяжело выдохнул Захар Мартынович. - Каким местом думала, когда писала?
- Не думала я - обида бабья кипела такими волнами, шо в них ум-разум утоп, - тихо ответила Дорина Демьяновна.
- «На днях муж мне заявил: «Я не испытываю к тебе романтических чувств», - процитировал дед. - Исчезла романтика, и не думаю, что она вернётся...» Это ж когда я такое тебе заявлял, а? - совсем зло пырхнул дед. - Ну ты балаболка! Слушаем дальш: «Я так старалась создать уютный домашний очаг, а он трудился, поддерживая семью, но где-то в пути... мы переменились», - дед Захар опять вздохнул: - Да-а-а, переменились, - и замолчал. А вокруг них кружили весёлые снежинки...
- «Муж спросил, - продолжил Захар Мартынович, хотя, казалось, тема была исчерпана, - испытываю ли я к нему романтические чувства? Я ответила: точно не знаю». Хэх, бляха-муха, она не знает! «Но-о... мне ясно: жить с человеком, который меня не любит, не могу!»
И опять всё замерло в голубоватой снежной тишине. Где-то далеко, на соседней улице, послышались музыка, крики и смех.
- Коляд-Коляд, Коля- дын, а я в батька одын, мэнэ бать- ко пислав, шоб я пивлитра дис- тав!.. Рождество тво-о-е, Хр-и- исте Боже на-а-ш, - неожиданно забасил Захар Мартынович, а бабка Дорина крикнула:
- Ты Колядку христославь, но главное - побольш меня целуй!
Дед схватил в охапку худенькую жену и целовал так яростно, что она провисла: показалось, убери он руки - рухнет в снег..
И вновь стало тихо - только снежинки, мутное бельмо луны в снегопаде и тоненькие огоньки свечек...
Дед Захар отошёл от жены, разглядывая сиреневый куст. Медленно наклонился, отделил одну ветку, неожиданно сломал её. Подошёл с нею к Дорине Демьяновне, потряс, любуясь её гнучестью... Бабулька удивлённо смотрела.
- Ты чё задумал, дед? - спросила Захара Мартыновича. - Пороть, что ль, вздумал?
- Хрен угадала, снегурочка! - хихикнул дед Захар. - Ну, вообще- то, ежли есть за что, выпороть и не грех в святой вечер...
- Шестьдесят лет пальцем не трогал - что эт-т нашло на тебя, дедунчик? Аль винцо не в то горло пошло? - тихо спросила мужа бабка Дорина.
- А теперь признавайся: было у тебя с Иваном Шматко? - резко повернулся к жене дед Захар и опять чужим голосом добавил: - Ага, молчишь! Предлагаю так... Чтоб не копить в душах наших варваризмы всякие и тайную злость не носить в груди - давай лучше отхлещем вот этой палкой - я тебя, а ты меня - и всё забудем. Не тянуть же этот земной хлам с собой на небеса, а? От них дух заболевает, а потом и в теле рачок приключается...
- И как же? - всё ещё растерянно спросила бабка Дорина.
- А так вот, - бодро ответил дед. - Ложися на эту свободную лавку, рассказывай свои грешки, а я буду хлестать... по заднице... По разочку за кажный грех! И всё - в душе порядок восстановится и очистится она от покаяния этого, и не станет скверных мыслей...
Захар Мартынович подбежал к другой лавочке, смахнул рукавом с неё снег и крикнул:
- Ложися, ласточка моя, и получи своё. Я тоже лягу - ты меня отшмаляешь, тож от души, за все обиды. Идёт, молодайка моя?
Я прямо впечатался в дерево.
Бабка Дорина с маху улеглась на лавку, подложила ладошки под лицо и ждала.
- Э-э-э... а выпить перед святым действом? - и дед кинулся к другой лавочке, быстро разлил вино и поднёс стакан бабуле. Чокнулись - она выпила, лёжа на лавке, и отдала пустой стакан деду. Он поставил бутылку и стаканы прямо в снег, взял опять палку и по-чужому забасил: - Так было у тебя с Ванькой Шматко?
- А вот ничё и не было, - закричала бабка. - Ну, запала я на него, а чё было не запасть? Красавец-морячок, на бескозырке золотые буквочки - «Тихоокеанский флот», глазищи... как море синее... чё не запасть? Я и размякла, но дала только целовать, до себя не допустила - у Бога спроси!
Дед замялся - похоже, не знал, как быть, но всё же шлёпнул жену и сказал:
- Ладно, прощаю, считаю, так оно и было... Вставай - моя очередь душу сполоснуть...
И картинка переменилась. Дед Захар улёгся на лавочку, а бабка Дорина встала сзади с хлёсткой палкой в ручке. Длинные ручищи деда уткнулись в снег, до земли достали, и дед, конечно, не видел, что бабка беззвучно, с ехидцей усмехалась.
И приступила к порке без объяснений. Дед от неожиданности даже голову поднял, удивлённо посмотрел и крикнул:
- Ты хоть поясняй, за какой грех бьёшь!
Но бабка Дорина хлестала со всего маху - платок сразу у неё развязался от резких движений, она его смахнула, бросила на куст, крикнула:
- Это тебе, кобелю, за Эльвирочку... сучку твою разлюбезную. Токо тут пять разов мало - требуется десять, - молотила бабка деда без передышки. Гибкая палка резала воздух и посвистывала в тишине.
- А так не договаривались! - крикнул дед Захар и заохал.
- Я тож помню - всё-ё помню... А эт-то тебе за Валентину Адольфовну, с какой ты культурно окучивал село Кобзари. Думаешь, я не знала, что ты не село, а её окучивал и потому всё норовил с дому смыться... шоб детям сопли не подтирать, гад! Пускай жонка с ними конаё...ится! Молодец - хорошо придумал! От за это добавка тебе, - и бабка со всей силы хлестанула деда Захара. Он чуть с лавки не свалился - руки удержали... А она всё больше бесновалась: - А это за Таисью... Сколько ночей ты дома не был из-за этой сучки, а? Забыл?! А Раисочку - змеиную кисочку? Тож забыл? А Софу и Агату тож память твоя выплюнула, да? А вот я помню, сколько слёз выплакала из-за этих подстилок твоих. Клавдя Мар- келовна! Во кому я волосья по- вырывала бы с корнями... Прош...андовка! А Эммочку не забыл? А Нинель - перевёрнутое имечко Ленина?
Я ошалел - шелохнуться не мог. Смеяться хотелось, но почему-то не мог... Нечасто сценку такую увидишь... Это ведь не кино было, а самая настоящая, осязаемая и ощущаемая, реальная жизнь!
- Четверых мне настрогал, маньяк половой, а сам солоп кверху и побежал... Так вот тебе, шалопаю безответственному! Пускай хоть задница ответит, раз стыда нету, паразит! Только одна твоя сучка имела то, что называют совестью, - это Харита... Поликарповна... А Явдоха и Инесса самые животины - тёлки, порево, твари! Прости господи, чтой скажешь...
- Ну-у... ты... ай! - застонал дед и затянул: - А-а-а... А-а-а...
И баба Дорина вошла в раж - хлестала и хлестала, называя любовниц деда. Я не смог сосчитать, сбился - всё происходило неожиданно и быстро. Только до двадцати счёт удержал, дальше запутался.
А бабка сорвалась - понесло её в бурном потоке бесчисленных измен мужа. Теперь она, перечисляя любовниц деда, била его по-настоящему, со злобой и отчаянием.
Дед заныл и заорал:
- Ну притормози, я ж так операцию не выдержу, загнусь к едреням!
- Какую операцию?! - бабуля так и замерла с поднятой вверх палкой, а потом, отбросив её, ещё задыхаясь, сказала: - Ах, вот оно што - значит, вы с сыночком обвели меня вкруг пальца, старую дуру, да? Я чувствовала по Артёмке... только подумать не могла, что
этим можно так играться, - бессовестные оба! - и бабуля захныкала.
Дед Захар поднялся, встал с лавки, обнял бабку Дорину и тихо сказал:
- Ты, Дорик, одна у меня... Дети разлетелись... Прилепился я к тебе, как в Библии написано, и расстаться никак не хочу! - говорил дед Захар уже сквозь слёзы. - Но ты, ласточка моя, не унывай - на небесах всё одно вдвоём будем. А чё? Друг друга изучили... и фамилия наша прям в тему - Небесные!
Дед Захар обнял за плечики жену и так же тихо сказал:
- Если я кувыркнусь - не вопи. Я буду ждать... не полечу без тебя шляться по тому свету - лучше в предбанничке с ангелами покурю...
Дорина Демьяновна повернулась к нему и сквозь слёзы хихикнула:
- В каком ещё предбанничке, что ты буровишь?
Дед заржал, а когда приступ смеха прошёл, опять тихо сказал:
- Благодарю тебя за то, что со мною, м...даком, так много лет. За терпение твоё безграничное. И пускай этот зимний святочный поцелуй не забудется в веках!
И Захар Мартынович опять обхватил худенькую фигурку жены и яростно целовал, как пьяный или одержимый.
Её бледно-восковая ладошка, худенькая, как у девочки, откинулась вверх и повернулась в другую сторону. Получилось - она не отталкивала деда Захара, а зазывала, зазывала...
- И всё ж, Доринка, по законам физиологии всем силам сердечным нельзя чахнуть в одной любви. Ненормально! Болезнью попахивает...
Бабуля посмотрела на деда Захара, усмехнулась:
- Ёжель было бы, как ты расфасовал, не писали бы песни про вечную любовь. Думаешь, дурней тебя кто пишет? - съязвила бабка и толкнулась ладонями о широкую грудь мужа.
Он резко схватил её, опять прижал к себе:
- Пускай пишут - нам об этом уже думать не требуется... - и замолчал. Щурясь от снежинок, взглянул в небо, опять поцеловал Дорину Демьяновну и прошептал: - Я, например, всю жизнь любил добрых для души поэтов пушкинского круга. Вот прямо для нас!
В последнем зареве сгорающего дня
Есть сладость тайная и прелесть для меня,
Люблю тогда один, без цели, тихим шагом,
Бродить иль по полю, иль в роще над оврагом.
Кругом утихли жизнь и бой дневных работ;
Заботливому дню на смену ночь идёт...
— Ночь грядёт, родная моя, - длинно выдохнул и будто всхлипнул даже Захар Мартынович, а бабка захныкала совсем как девчонка:
— Ты, Захарка, всегда делился со мной, а тут - операция... и смолчал.
Захар Мартынович разлил вино.
— Вишь, как здорово, что вышли праздновать на воздух, под снежок. Молодцы мы, бесценная моя!
И они выпили.
— Лапулька, на юбилее моём ты была самая весёлая - заглядение! А скажи я про больницу, был бы один скулёж, - оправдывался Захар Мартынович и всё целовал и целовал жену, а потом охнул: - Всё хотел сказать - и забывал. Туг перед самым юбилеем стих по телику услышал. И две строчки - как из пушки пальнули, в самое сердце!
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета....
Молчали, долго думали о чем-то - ветераны жизни... Слушали музыку тишины. И вдруг дед Захар взорвался - заорал, подхватил бабку Дорину и закружил с нею... Она завопила, а он крикнул:
— Официальная часть Божественного вечера закончена, всем плясать... Эге-гей! И дурачок знает: в Христов день - праздник! Охи-мохи, рас...хи!
— И-их, - заголосила бабка Дорина. - А у праздничка не без бражничка!
Захар Мартынович раскинул в стороны руки, огромные его валенки топтали снег.
— Спасём матушку Россию!
И неожиданно, словно кто отдёрнул завесу с неба, в бездонном поднебесье проявилась и мигнула искрящаяся холодноизумрудная звезда.
Дед и бабка, прыгая, потянули руки к небу, наперебой закричали:
— Христос родился, ура-а! Слава Господу нашему Иисусу Христу! - и опять бросились плясать и припевать: - Моё тело пропотело - испить захотело! Ай- яй... - так же толклась по колени в снегу бабка. - Бог дал нам попа, а чёрт - скоморо-оха, оха-оха!
Задыхаясь уже, кричала:
— Бе-ей трепака - не жалей каблука!.. И-их!..
Выйти к ним я так и не смог - передо мной плясали дети, и казалось, эту радость бытия не сможет унять даже смерть. Я тихонько отошёл назад и растворился в снежной синеве.