Эта история произошла лет пятнадцать, если не больше, назад. Первый мой сын тогда был ещё маленький. Я точно помню, что когда он уставал, я носил его на руках. Ну да, лет пятнадцать-шестнадцать назад произошла эта история.
Собственно говоря, никакой такой особой истории и не было. Так, то ли странное совпадение, то ли вообще ничего не произошло и мне всё только показалось. Но после этого случая я многое, как мне кажется, понял и пересмотрел в жизни.
Дело было так.
Перед этим я наконец-то достроил у себя в деревне баньку. Маленькую, но уютную и добротную. Это была моя давнишняя сокровенная мечта.
Париться я люблю и парюсь самозабвенно. Баня для меня - почти священный ритуал. Если вы читали рассказ Василия Макаровича Шукшина «Алёша Бесконвойный» - то это про меня.
Зимой на дачу не наездишься. Дом в деревне у меня - летний брус. Печка-голландка есть, но пока её протопишь, пока снег расчистишь - пора обратно в Москву. Так что зимой я, как говорил мой дед, «городую».
Но после отстройки бани у меня появилась традиция: раз в зиму, или перед Новым годом, или после, как уж получится, обязательно приезжать в деревню париться. В компании с друзьями, соседями по деревне.
Паримся мы втроём: я и два таких же, как и я, москвича, отстроивших деревенские домики, но безбанных. Мы называем нашу компанию «банный интернационал».
Друзей моих зовут Набиб и Цецен.
Цецен - калмык. Набиб - татарин. Оба приехали в Москву ещё в перестройку и, как говорили в XIX веке, «намосквичились». Завели каждый свой бизнес. Живут, работают.
Я долго не мог запомнить, как зовут моих соседей. Набиба упорно называл Хабибом. И тот не обижался, потому что «Хабиб» - значит «любимый». А Цецена я звал то Цацаном, то Цуцаном. И тогда Цецен сказал мне:
- Моё имя очень легко запомнить. Представь себе, что тебе выбили зубы и ты пытаешься сказать слово «чечен».
Сработало.
Можно сказать, что Цецен и Набиб - почти тёзки. Потому что «Цецен» по-калмыкски значит «мудрый», а «Набиб» по-арабски - «умный». По этому поводу Цецен в шутку говорит, что он круче, и дразнит Набиба Умнявкой. А Набиб, в свою очередь, обзывает Цецена Мудрилой.
Меня же как «Владельца Мира», то есть как бы Хозяина Земли, Умнявка и Мудрила называют Земхозяюшкой или просто Хозяюшкой. Тем более что парятся они у меня, а это значит, что все подготовительные работы осуществляю я, Хозяюшка. И мне очень нравится их осуществлять. Я вообще девушка обстоятельная и хозяйственная, типа как Золушка, только в штанах, очкастая и обросшая щетиной.
В условленный день я надеваю русские валенки, подаренную мне Цеценом- Мудрилой овчинную калмыцкую шубу «бюшмюд», по-русски - бешмет, недавно подаренную Умнявкой Набибом татарскую зимнюю шапку, беру рюкзак, сажусь на утреннюю шестичасовую электричку и еду в деревню.
Сначала - полупустая электричка, потом - минут сорок пешком. По полю. Можно, конечно, доехать, но это не то.
Пока идёшь - медленно светает, воздух сначала синеватый, таинственный, со сказочной искринкой, затем - тёмно-жемчужный. Тут, в жемчужных утренних полусумерках, просыпается первая птица и начинает протяжно и счастливо постанывать. Потом жемчуг становится каким-то матовым, как аметист. И, наконец, аметист словно бы изнутри наливается серебряным светом. И наступает утро. Красиво.
В тот год было всё именно так. Я дошёл до деревни часам к десяти утра.
Валенки по молодому снежку хрустят, как по сухарикам. Детский звук: так, помню, бабушка раскатывала бутылкой сухари для пельменей. И пахло свежим тестом и сухарями. Именно так и пахнет утренний снег: чем-то влажно-сухим. Молодым, крепким и настоящим.
У моей избушки - снега по окна. У калитки - вросшая в снег лопата.
Снег лёгкий и зернистый, как раскрошенный пенопласт.
Я расчищаю дорогу к крыльцу, открываю дверь. В доме всё как летом, только холодно и тонкая слюда инея на стенах.
Детские игрушки на подоконнике.
Барашек с лицом школьного учителя математики.
Рыбка: то ли кит, то ли дельфин, непонятно.
Птичка. Наверное, дизайнер имел в виду голубя.
Раскосый монголоидный слоник, похожий на древнекитайский чайник.
Козочка: может, лань, может, какая-нибудь газель, неясно. Сын называет её «оленька».
Крылатая коняшка с мордой, напоминающей лицо доброй бабушки. Надо думать - Пегас. На столе - засохшие цветы золотые шары в трёхлитровой банке.
На стенах - рисунки сына. Я - папа - коротконогий урод с судорожно растопыренными пальцами рук и в огромных очках, похожих на уши Чебурашки. Мама - с головой типа ананаса и в огромной колокольной юбке. Три собаки. Все три - помесь крокодила с брусьями. Это наши местные общедеревенские собаки. Поскорей бы снова лето!
Я открываю заслонку. Растапливаю печь. Берёзовые поленья цвета свежего сливочного масла заботливо заготовлены «Хозяюшкой» ещё с сентября.
Береста с треском и шипом занимается разноцветным огнём и чёрным дымом, а через полминуты раздаётся дружно-угрожающий гул тяги в трубе, как будто там просыпается пчелиный рой, и огонь становится ровным и медным. Я накладываю дров, закрываю печку и иду расчищать дорожки: до бани, до сарая и - святое! - до сортира.
Сначала до бани. Мне тепло. Приятно покалывают спину невидимые иголочки. Воздух сладкий, как патока, и пар от дыхания растворяется в нём медленно и нехотя. Небо чистое и синее. На голой, словно чугунной, яблоне сидят неподвижно четыре плюшевых снегиря. Медитируют, наверное.
В предбаннике, как положено, берёзовый дух. Вернее - букетный. Веники я делаю «бутербродные»: внутри мята, зверобой, смородина и можжевельник - всего по веточке, затем - слой черёмухи и вокруг - берёза или дуб.
Я затапливаю баню, кипячу воду и замачиваю веники, шесть штук: на каждого по два.
На полочке расставлены настойки: пихта, апельсин, сосна, мята, эвкалипт, лаванда, лимон. Сегодня мы будем с Цеценом и Набибом творить, как Веничка Ерофеев, банные коктейли. Например, пихта с лимоном у нас зовётся «Носочёс», мята с сосной - «Альпийское утро», эвкалипт с апельсином - «Гваделупа».
Баня затоплена. Веники замочены. Я дочищаю дорожки. Приношу из сарая мангал, раскладываю в нём бересту для «разжиги» и дрова. Убираюсь в избе. Достаю из подпола солёные огурчики, маринованные опятки, квашеную капустку. Всё своё. Извлекаю из рюкзака селёдочку, черемшичку и всё прочее. Ставлю продукты на холодной веранде. Водочку - в сугроб. Чтобы текла густой смолой.
Время - час. Я ложусь у печи на топчан и под джазово-синкопированные пощёлкивания печки засыпаю сразу и глубоко.
Мне снится синее-пресинее небо. В небе плывут игрушечные рыбы, слоники и «оленьки», а я стою на крыше сортира и приветливо машу им вениками.
Я просыпаюсь оттого, что слышу: небесные игрушки с шумом садятся на крышу бани. Открываю глаза. Надо мной стоят Набиб и Цецен и шуршат пакетами. Набиб - большой, круглолицый, розовый, с ясными и голубыми, как гостинцы, глазами. Цецен - худой, жилистый, смуглый, с глазами раскосыми и карими. Неясно, чего в них больше - лукавства или доброты.
- Здорово, Хозяюшка! - говорит Набиб.
- Привет, Синонимы, - отвечаю я. - Который час?
- Два, как договорились, - говорит Цецен.
- Как там у вас, у русских, говорится? - улыбается Набиб. - «Игогонница готова, ерихониться пора».
- Гляжу я на тебя, Набибка, - встаю, зевая, я, - и не понимаю: рожа у тебя - самая рязанская. Чем вы, татары, от нас отличаетесь?.. Я же на татарина больше похож, чем ты. У меня хоть нормальные татарские скулы есть, а у тебя?.. Блин ты луноликий, Набибка.
- Татарин - тот же русский, - отвечает, улыбаясь, Набиб, и лицо его превращается в лежачий овал. - Только лучше.
- Это почему же лучше?..
- Потому что татарин правильный.
- Почему это правильный?
- Потому что халяльный.
- В смысле с куцей шишкой? - спрашивает, улыбаясь, Цецен.
- А как же без неё? Я ею, между прочим, пятерых мальцов изготовил. А ты, «друг степей», - обнимает Набиб Цецена за плечо, - иди-ка, Мудрила, знаешь куда?..
- Куда?
- В нирвану.
- Это с удовольствием.
- Ладно, сейчас будет вам халяльная нирвана, - говорю я. - Пошли париться, товарищи нехристи.
И мы паримся. Часа три. С коктейлями. С запрыгиваниями в сугроб. Я отбиваю на полке Цецена, Цецен - Набиба, Набиб - меня. В перерывах мы пьём настоящий калмыцкий чай - с мускатом, молоком и маслом.
Где-то в пять, в лёгких сумерках, заводим мангал. Закусываем. Мы с Цеце- ном выпиваем тяжкой, как глицерин, водки из сугроба. Набиб пьёт квас и нанизывает на шампуры настоящую халяльную баранину. Маринад - вода и лук. Всё. Никакого уксуса. Солить - на костре, а то мясо засохнет и «истощится», как говорит Набиб.
Баранину мы жарим уже в темноте. Стоим, смотрим на мангал и по очереди сглатываем слюну. Звук - как будто вечерние рыбки ныряют в речке. Баранина блаженно урчит над мерцающей, словно мыслящей, лавой углей.
Шашлык мы едим с настоящим татарским уксусом. Вкус описать не могу. Вкусно так, что сладко ломит в висках.
Мы с Цеценом уже хорошо набираемся сугробной водки. Идём под звёзды. Я запрокидываю голову и долго стою, закрыв глаза. Мне кажется, что от звёзд идёт ровное и властное тепло. Как будто я как-то мистически загораю под ними.
Я отрываюсь от неба и открываю глаза. Вижу, что Цецен кормит за калиткой собак бараньими костями. Он покачивается на корточках и что-то им говорит. У нас тут три общедеревенские собаки, те самые, которых нарисовал сын: рыжий приземистый Боцман, чёрный худой Пастор и совершенно неопределимой масти лохматый Колька.
Цецен говорит им сквозь деловой треск костей:
- Вот вы теперь - собаки. А я - человек. Может быть, я сам когда-нибудь был собакой. Или буду. А вы были или будете людьми. И будете кормить меня костями. Собака - друг человека. А человек - друг собаки. Все мы - друзья. И это правильный путь. К кому обратил свою первую проповедь Великий Будда? Знаете? Нет, не знаете. Откуда вам знать, ведь вы собаки. Вот будете людьми - узнаете. Великий Учитель обратился к двум газелям и белому слону. Вот к кому в первый раз обратился Великий Будда Шакьямуни. И животные слушали Будду. А люди не хотели его слушать. Вот так-то... Эй, Боцман! Так нечестно, ты съел больше всех, отдай кость Кольке!..
Мы возвращаемся с Цеценом в дом. Набиб держит в руках игрушечного коня. Того самого, с подоконника. Сзади у коня приделан хвост из гусиного пера.
- Знаете, что это за конь? - спрашивает нас Набиб, весело глядя на нас.
- Пегас, наверное, - отвечаю я.
- Нет, это никакой не Пегас. Это Аль-Бурак: белый конь с человеческим лицом и павлиньим хвостом. Вот это кто. Конь, на котором возносился пророк Мохаммад, да благословенно будет его имя, чтобы встретиться с Ибрагимом, Мусой, Исой, Адамом и Самим Всевышним.
- С Тем, Кто был покрыт тысячью покрывал, - добавляю я.
- Да, да, - утвердительно качает головой Набиб, - именно так - тысячью покрывал...
Цецен подходит, берёт с подоконника «оленьку» и слоника и удивлённо смотрит на нас с На- бибом.
- Ну и ну! Никогда бы не мог подумать... - говорю я и беру рыбу, голубя и барашка.
Мы переглядываемся странными взглядами с Набибом и Цеценом и больше ничего не говорим друг другу.
Наверное, такие мгновения бывают раз в жизни.
На следующий день, уже в Москве, я пошёл с сыном гулять в парк. Мы долго ходили по парку, и сын устал. Мы вышли на маленькую опушку. Я взял его на руки, и мы стали смотреть на облака.
- Бяша! - вдруг сказал сын, тыча варежкой в небо.
И действительно, в небе плыло облако-ягнёнок. Такой же, какой был на подоконнике. А за ним бежал «оленька» и летел голубь.
Мы долго-долго глазели на облака и увидели и коняшку, и рыбку, и слоника, и ещё одну «оленьку».
И сейчас, через много лет, я отчётливо помню, как в широко раскрытых детских глазах, в их радужно-серых мирах, как в маленьком небе, отражались крохотные, но отчётливые слоны и газели, голуби и рыбы, ягнята и кони. А может быть, наоборот - это в небе отражались детские глаза?
А потом мы пришли домой, и сын лёг спать, чтобы, как и я сутки назад, увидеть во сне небесные игрушки.
Перед сном он спросил:
- Пап, а почему в небе игрушки бегали?
Я задумался: что ему ответить? И пока я думал, сын заснул. Сразу и глубоко, как засыпают дети и счастливые взрослые.
А я сел за стол. И как-то само собой написалось:
Мы всё небо проглазели,
Я и мальчик на руках:
Белый слон идее газели
Проносились в облаках.
Видел взрослый и ребёнок
Не во сне, а наяву:
Рыба, голубь и ягнёнок
В снежном облаке плывут.
А ещё замысловатый
Мчит над сыном и отцом
Белоснежный конь крылатый
С человече- ским лицом.
Мы стояли на опушке. И спросил он: «Почему в небе бегают игрушки?»
Что отвечу я ему?..