Однажды я влюбилась в город Воронеж. Это была большая, чистая и безусловная любовь. Он грезился мне в мечтах, я запоем читала про него всё, что могла найти в киосках Союзпечати и библиотеках. Я представляла, как когда-нибудь приеду бродить по Кольцовскому скверу, декламируя Мандельштама: «Воронеж – блажь, Воронеж – город, нож». И в одно прекрасное лето мечта осуществилась.
Город встретил меня адской жарой, солнце палило нещадно, было душно и липко, асфальт шкворчал и плавился как бекон на сковородке, а мне срочно захотелось выглядеть красиво. И даже немножко гламурно. Хотелось блистать и покорять. Сделать элегантную укладку и безупречный маникюр. Не ходить же по Кольцовскому скверу в затрапезном виде! Я повертела головой по сторонам в поисках подходящего заведения: очень кстати на противоположной стороне дороги маячила вывеска нужного мне содержания.
В моём родном Харькове парикмахерскую называют «перукарня». Не для того, чтобы поиздеваться над властителями ножниц и фенов, а потому что так исторически сложилось. Этимология слова уходит корнями в немецкую речь, которая, на мой нежный слух, в больших количествах звучит как заклинание для вызова Люцифера, и уже одно это должно настораживать.
В перукарне работают сплошь и рядом дамы с таким суровым характером, что волосы сами отваливаются, не дожидаясь экзекуции. Лязг ножниц сопоставим с лязганьем мечей средневековых рыцарей, а звук фена перекрывает фабричный гудок. В Петербурге и Москве уже вовсю открывались салоны красоты – оазисы гламура и роскошной буржуазии с томными хрупкими мальчиками-стилистами, а в Харькове всё еще были перукарни. В Воронеже тоже, выяснила я, когда жарким летним днем 2001-го переступила порог заведения с простым и незатейливым названием «Парикмахерская Элеонора».
Встретившая меня дама была весьма фактурной: невысокая, круглая со всех сторон, сильно грудастая блондинка неопределённого возраста, в синем нейлоновом фартуке и румянами цвета взбесившейся фуксии во всю необъятную щёку. Невольно закралось подозрение, что в свободное от работы время она преподаёт греко-римскую борьбу, что косвенно подтверждал сам процесс мытья головы. Ловким отработанным приёмом она сунула моё лицо в умывальник, левой рукой удерживая захват, а правой неистово намыливая шею волосы.
- Как будем стричь? – слова рубили воздух, как сабля красноармейца, я съёжилась в кресле.
- Видите ли, мне бы просто укладку… Объём придать, корни приподнять!
- А стричь? – мастер была неумолима.
- Не надо! – взмолилась я .
Недовольно пожав плечами и убив потоком воздуха парочку пролетающий мух, мастер с воодушевлением принялась за дело. Фраза «придать объем волосам» по всей видимости имела особый сакральный смысл, понятный только воронежскому профессионалу. Каждая прядь волос высушивалась феном, яростно начёсывалась и заливалась лаком до состояния твёрдой невменяемости. Через полчаса стало нечем дышать – лак «Прелесть», которым меня щедро поливали, действовал не хуже нервно-паралитического газа. Ещё через полчаса затекла шея – каждый раз, когда в руки мастера попадала очередная прядь, появлялось ощущение, что меня выдернут из кресла, раскрутят в воздухе и плашмя звезданут об пол, поэтому я каждый раз хваталась за подлокотники, изо всех сил пытаясь удержаться.
Когда прядей, неохваченных вниманием мастера, на голове не осталось, в ход пошел металлический гребень. Греко-римская борьба ушла на второй план, а к хобби парикмахера добавились сельскохозяйственные работы по прополке сорняков на приусадебном участке. Волосы расчесывали, лакировали, зачёсывали, снова лакировали, потом ещё немного начесали и капельку залакировали.
- Готово! – рубанула воздух дама условной саблей и протерла зеркало от плотного слоя аэрозоля.
Из зеркала на меня смотрела, перепуганная и постаревшая лет на десять, я. Воронежский волосочёс-перукар соорудила из моих тонких, внезапно погрустневших, волос нечто, по размерам и объему значительно превосходившее вавилонскую башню с висячими садами Семирамиды. Немецкие цирюльники ещё в незапамятные времена изобрели прическу «Turmbau-zu-Babel-Frisur», что буквально переводится как «Башенная прическа Бабель». Было очевидно, что тот самый бабель у меня сейчас водружён на голове. Можно было смело запускать в него блох и мышей, носить накрахмаленное жабо и практиковаться спать сидя, вспоминая незлым тихим словом Людовика XV, при дворе которого это безобразие считалось верхом изящества и просто комильфо.
На улицу выходить было страшно. Я очень боялась, что, оскорблённые в своих лучших эстетических чувствах, жители города меня побьют. Что маленькие дети, увидев меня с бабель на голове, получат неизлечимую психологическую травму, а бродячие собаки попрячутся в подворотнях и, закрыв лапами морды, будут протяжно выть, скуля от страха и тоски. Что меня никто и никогда больше не полюбит, я не выйду замуж и умру древней старухой всё с той же бабель на голове. Моя жизнь была загублена в воронежской перукарне «Парикмахерская Элеонора».
Но деваться было некуда и я пошла. Нет, не в Кольцовский сквер, и даже не в Центральный парк. Короткими перебежками, избегая людных мест, стала пробираться в сторону гостиницы. От жары теперь шкворчал и плавился лак «Прелесть», пару раз возникло стойкое ощущение запаха жжёных волос, а сама бабель медленно, но верно начала сползать набок. От окончательного позора спасло проезжавшее мимо такси, хотя водитель и косился недобрым глазом в мою сторону, зато вопросов не задавал.
В гостинице я залезла под душ и очень долго смывала свой Turmbau-zu-Babel-Frisur, изведя практически весь флакон шампуня. А потом, завернувшись в полотенце, тихонько плакала из-за так бездарно упущенной возможности блеснуть и покорить.
«Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь, —
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож...»
Такие дела.
