Когда я жила в материнском чреве, то аппараты, делающие УЗИ, были далеки от совершенства. Я, как и подобает скромной леди, всячески скрывалась от любопытствующих камер, поэтому родители хотели назвать меня Федей в честь прадедушки, героически защищавшего Родину в Великой Отечественной войне. Но Федя родился через десять лет, а пока что в нашей семье появилась маленькая девочка Маша.
Во мне всегда жило принятие своего пола начиная от юбочек-косичек и кончая складом женской души. Поэтому я сильно удивилась, когда на определенном этапе взросления заметила, что писатель звучит возвышенно, а писательница – насмешливо, что учитель – это призвание, а учительница – диагноз, что все названия профессий в женском роде будто скукоживаются, делаются карикатурными. Этот факт меня озадачивает и возмущает, но все-таки не сподвигает отправляться на феминистические баррикады. Потому что… А стоит ли игра свеч? Может быть, вместо войны нужно сказать шутливое: «Кто обзывается, тот сам так называется»? Может, если кто-то хочет обидеть тебя фразой наподобие «твои статьи годятся только для дамских журналов», то стоит превратить критику в комплимент: «Да, я действительно благородная дама, приятно, что это заметно»?
Феминизм – не близкое мне явление культурной жизни. Даже если отбросить все прилипшие к этому слову негативные оттенки и оставить только хрустально чистую борьбу за высокие идеалы, то и здесь я останусь сторонним наблюдателем. Потому что моя женская природа – гибкая, неконфликтная и творческая, – не создана для борьбы. Мне скучно разрушать уродливое, мне хочется создавать прекрасное.
Но эталон православно-патриархальной женственности с потупленным взором тоже мне не близок. В корсете «идеальной по домострою женщины» я задыхаюсь. Ведь моя творческая лаборатория находится не на кухне, а на письменном столе. Рукоделие валится из моих рук, зато я с удовольствием занимаюсь неженской геометрией. Мои семейные ценности сочетаются с желанием профессиональной реализации, а моя нежность в отношениях – с твердостью в решении деловых вопросов. И я не вижу в этом никакой проблемы. Ведь женственность – это цветущее многообразие, а не единообразное «90–60–90».
Женственность как поиск себя
Я с детства любила театр. И конечно, самой желанной для меня была роль Принцессы в красивом платье. Увы, моей первой ролью был паук из «Мухи-цокотухи». Изображая бас, я рычала: «Я паучище, длинные ручища, всех утащу, всех погублю», – а другая девочка исполняла мою мечту и пела летящим сопрано: «Я – бабочка-красавица, готовила варенье…» Роль хитрой лисички, которую я исполняла в шесть лет на утреннике в детском саду, нравилась мне гораздо больше. По своим моральным принципам лисичка была противоречивым персонажем: она обманывала, льстила, пыталась украсть беззащитного петушка. Но, ах, какая у нее была рыжая шубка, как мягко она ступала, как сладко разговаривала с Котом Котофеечем… А еще больше мне понравилась роль Розы – капризной возлюбленной Маленького принца. В мои волосы вплетали пышную цветочную гирлянду, меня услужливо поливали из лейки, моими лепестками любовались, мне прощали все капризы – чего же еще желать?
Я не могу назвать Розу плохим персонажем, потому что тогда мне пришлось бы назвать плохим персонажем саму себя. Я ищу и нахожу для нас всяческие оправдания: просто устала, просто немощный сосуд, просто… А быть святой сложно. Ведь для этого нужно преобразить свою врожденную женственность, вознести ее на новую высоту.
Но в пятнадцать лет со мной случилась совершенно другая роль – роль святой. Я была княжной Татьяной в спектакле, основанном на письмах святых Царственных страстотерпцев. Моим сценическим нарядом была белая хлопковая рубаха до пола, застегивающаяся на запах бежевая юбка из плотной костюмной ткани, коричневые сапожки на небольшом каблуке, ниточка жемчуга на шее, подобранные заколкой локоны. В этом спектакле, рассказывающем о периоде Тобольской ссылки Царской семьи, я не капризничала и не кокетничала. Я чистила лопатой выпавший снег, упаковывала рождественские подарки, пела с сестрами по сцене церковные песнопения, сдерживала свой гнев на жестоких охранников. Я не привлекала внимания к себе, но дарила свое внимание другим: уставшим от внутренней борьбы родителям, нуждающимся в поддержке сестрам, находящимся вдалеке друзьям, сидящим в зале зрителям.
Один священник выразил эту мысль так: «Христианство дает каждому из полов то, чего ему недостает: мужчина обретает дар поэзии и слез, а женщина – внутренний стержень и силу. Без Христа мужчина деревенеет и становится сухим законом, а женщина – растекается и теряет саму себя».
Я родилась женщиной – простой хрупкой женщиной, склонной теряться в этом огромном сложном мире. И только Христос может превратить меня из ветхой Евы – в Еву новую. В Еву, у которой хватит мудрости не вступить в диалог со злом. В Еву, которая не соблазнится очередным яблоком. В Еву, которая сможет принять лилию Божьей воли.
Женственность как антоним мужественности
В школе я очень любила историю, потому что ее преподавал молодой и веселый учитель-мужчина. Рядом с ним мы не стеснялись шуметь и задавать не связанные с предметом философские вопросы. И вот однажды мы спросили учителя о разнице между мужчинами и женщинами. Не раздумывая, он ответил: «Женщины умеют преобразовывать маленькое пространство вокруг себя. А мужчины мыслят масштабно и, не замечая посуды, мечтают о грандиозных подвигах». Тогда я возмутилась и подумала: «Да как же так! Ведь это я мыслю масштабно, а мальчишки на задних партах думают только о танчиках и чипсах».
Много лет я смотрела на отстающих по развитию (а на самом деле просто развивающихся по другим законам) мальчишек, которые совершенно не походили на книжных принцев, и думала: «…чтобы быть слабой рядом с этими слабаками, надо лечь и помереть». В глубине сердца я мечтала быть нежной, но не могла вообразить мужчину достаточно сильного, чтобы эту нежность принять и защитить. Мне казалось, что я никогда не встречу мужчину, которого смогу полюбить любовью-восхищением, а не любовью-жалостью. Я боялась, что мне придется искусственно приседать, чтобы мой спутник оказался высоким. Что придется притворяться дурочкой, чтобы он выглядел умнее. Я не знала, что пройдет несколько лет, и гадкие утята станут лебедями, а мои страхи покажутся смешными.
Когда я встретила своего мужа, то моя и до этого существующая женственность по закону жанра стала расцветать. Это было похоже на доказательство методом от противного. Я впервые увидела вблизи неведомый мне мир Мужского и, поражаясь его красоте, стала глубже понимать красоту своего Женского мира. Ева встретила своего Адама. Двое стали одним.
Область общечеловеческого сделала нас друзьями, а области мужского и женского – половинками, нуждающимися в сверхспособностях друг друга. Вначале мы не умели пользоваться этими дарами и попадали в смешные ситуации. Например, мой муж был уверен, что в минуты сложностей человеку необходимо одиночество как свидетельство «ты сильный, ты справишься». Он милостиво предоставлял мне свободу, пока с удивлением не узнал, что я нуждаюсь не в брутальном мужском доверии, а в нежно-обнимательной женской поддержке. Другим смешным моментом стал мой испуганный рассказ о том, как «злой регент бил на службе своего певчего». На что мой муж рассмеялся и сказал, что в мужском коллективе это – обычное дело, что уже через минуту наступает мир и согласие, что ему гораздо сложнее было бы жить в женском мире интриг и непроговоренных обид.
Так шаг за шагом мы познаём друг друга и самих себя. И, кажется, все глубже познаём Божью волю о наших мужской и женской природах.
Женственность как синоним материнства
Я всегда мечтала стать хорошей женой и воспеть своей жизнью красоту христианского супружества. И вместе с этим мне хотелось избежать пафоса в теме материнства. Не потому, что я не хотела быть мамой. Просто внутренний антистадный инстинкт говорил мне: «Если толпа собралась на корме, для сохранения равновесия необходимо перейти на нос корабля». Мне казалось, что все писатели, режиссеры и художники собрались на одном краю, и вот-вот наше судно пойдет на дно тоски. Дно под названием «мать-героиня».
Я вчитывалась в русскую классику, всматривалась в советский кинематограф, чтобы найти образ Женщины, которой хочу быть. И не находила такую. Женщины оказывались либо истерично-импульсивными любовницами, либо чопорно-скучными женами, либо отвергнуто-ненужными тенями мужчин. И только в материнстве женщины раскрывали всё лучшее, что в них было. Этот женский детоцентризм казался мне чем-то осенне-петербургским и минорно-Тарковским. Я смотрела на печальных Мадонн Рафаэля и Леонардо, оставленных в этом жестоком мире с младенцем на руках, и думала: «Господи, это плохо, что я не хочу быть такой?»
Как это всегда бывает, время рассеяло глупо-наивные страхи. Мой опыт материнства оказался о другом. Не о противоположном, а просто в другой системе координат, в другой тональности.
Всю беременность я, окрыленная предвкушением нового этапа жизни, была радостной и спокойной. На родах я мужественно и самоотверженно совершала возложенный на Еву подвиг. А потом я вернулась домой, спряталась под одеяло и стала плакать, потому что почувствовала себя новородившей и… новорожденной.
Рядом был мой хрупкий сын, нуждающийся во мне ежесекундно. И муж, готовый сорваться ночью за лекарствами и при этом такой же растерянный от новой роли отца, как и я. А еще рядом была моя мама, приехавшая на неделю к нам в гости. И когда я думаю про первые дни после родов, то я вспоминаю именно маму. Она не делала ничего особенного: просто приносила чай, просто гладила меня по голове, просто пела внуку колыбельные. А я лежала где-то в темноте под одеялом и превращалась из Евы в ее дочь.
Я смотрела на маму, будто впервые ее увидев. И думала о всех женщинах, которые были до нас: о бабушках, прабабушках и далеких пра-пра-пра. Из антонима моя женственность вдруг превратилась в синоним, в звено цепи, в эстафетную палочку. Я приняла ее с трепетом и удивлением: «Почему вы, другие Евы, не рассказывали о своем тайном знании? Почему я не знала вашего смиренного величия, вашего незаметного подвига?»
Раньше мой взгляд приковывали пары и их взаимоотношения, сейчас же я с плохо скрываемым любопытством смотрю на женщин. Какие мечты сидят в их карманах, какие истории спрятаны в морщинках вокруг глаз, как они проживают свои декреты, что чувствуют к своим выросшим детям, как принимают свою старость? Я знала красоту женской молодости, но в материнстве мне открылась красота женской зрелости, сложности, многоплановости, глубины.
И я счастлива (непростым, но счастьем) идти по этому пути углубления и усложнения. От капризной Розы и истеричной принцессы – к женщине, способной беречь сердца любимых людей и дарить им жизнь.