Всё популярнее становятся детские библии, которые родители на ночь читают своим детям. Сами взрослые понимают, что далеко не всё, о чём сказано в Писании, соответствует реальности. Но ребёнок, ещё не различающий правду и вымысел, всегда с удивлением слушает о заповедях и грехах.
Я также слушал в детстве библейские рассказы. И уже тогда меня посетила мысль о том, что это обычная сказка. И эта идея была то ли подтверждена, то ли опровергнута самым старшим членом нашей семьи, прадедушкой.
- Те, кто свою жизнь прожил соблюдая заповеди, попадают в рай, - вела рассказ мама, - а те, кто грешил и вёл себя плохо, в ад.
- Рай и ад? А что это значит? – с удивлением спросил я.
- Рай – это место, где люди находятся в вечном умиротворении, а ад – страшное подземное царство, где правит Сатана. Там очень жарко, вместо воды расплавленные камни, под ногами не земля, а пепел.
В этот момент раздался глухой голос прадедушки, который до этого будто дремал в своём кресле:
- Не рассказывай ребёнку сказки. Я был в аду и знаю, как он выглядит. Там страшнее, чем среди пепла и лавы.
- Дедушка, пожалуйста, - с любопытством обратился я к нему, - расскажи о том, как там на самом деле!
- Ну, слушай, внучок. Происходило всё в сорок втором, в Сталинграде, когда бои шли ещё далеко, в городе лишь слышались выстрелы из орудий. Но в ночь на двадцать третье августа всё затихло. Мы с Васькой, товарищем моим, и ещё сотней солдат из резервных частей, прибыли за несколько дней до этого, и двадцать второго слышали непрекращающийся огонь, поэтому тишина нас насторожила. Командир сразу сказал, что это затишье перед бурей. Следующие несколько часов прошли в огромном напряжении. Я тогда спросил у Васьки, почему он один такой спокойный, а в ответ услышал: «Если суждено сегодня умереть, то умру сегодня, если завтра, то поживу чуток». После этих слов стало особенно тяжело. Мы понимали, что ничего хорошего не произойдёт, но даже не подозревали, что в полночь город превратится в ад.
Не успели часы пробить двенадцать, как послышался гул сотен самолётов. Я отчётливо помню каждый звук. Этот шум не прекращался, и будто поверх него несколько секунд слышался свист бомб. Васька, почесав затылок, сказал: «Видимо, сегодня». Раздалось несколько разрывов бомб, две из которых упали всего в нескольких метрах от нашего укрытия. В эту же секунду наступила полная тишина. Я тогда присел на корточки, руками накрыл голову и зажмурил глаза. Мне от силы девятнадцать было, страшно всё-таки, пожить ещё хотелось. Когда я поднялся, то видел лишь движения губ своих товарищей, но не слышал их. Васька потянулся к моим вискам с странным выражением лица, и коснулся ушей рукой. На его ладони была кровь. Видимо, разорвало барабанные перепонки. Я так до сорок шестого ничего и не слышал, как хирург нашёлся хороший. Но сейчас не об этом.
Звуки разрывов и выстрелов я больше не слышал, но чувствовал их по дрожанию земли. Даже подпрыгивали мелки камешки и стулья. Васька всё пытался мне что-то сказать, перевязывая голову, но я ничего не слышал. Товарищей тоже оглушило, но они хоть как-то да слышали, а вокруг меня - тишина. Через час бомбардировка прекратилась и все куда-то ушли. Последним выходил Васька, остановивший меня, после чего указал на койку. Мы с ним с детства всегда вместе были, и сколько помню, он всегда в трудное время оставался спокойным. И сейчас на выходе мой друг улыбнулся, но улыбка не выразила никакой эмоции. Я не почувствовал того добра, которое в такие моменты исходили от него, но это спокойствие отразилось в моей памяти навсегда. Все ушли, оставив меня одного. Но я ведь не мог долго оставаться на койке в укрытии, пока все наверху, поэтому довольно скоро оставил его пустым.
Наверху картина была ужасная: не было ни одного целого здания, а из полуразрушенных домов выносили трупы. Пожары были по всему городу. Тут и началось то, что никак, кроме как адом, не назовёшь.
Бомбардировка возобновилась. Меня то ли не замечали, то ли я в попытках найти Ваську сам не слышал команды. Сначала падали зажигательные и осветительные снаряды, превратившие ночь в день. Всё было освещено огнём пожаров, дым поднимался чёрным облаком к небу. В этот момент посыпались фугасные бомбы и уже что-то разобрать было невозможно. Земля и камни летели во все стороны, а огонь был везде, где было чему гореть. Этот ад продолжался час, а может и два. Я всё шёл посреди всего этого, и думал, что Васька правильно про судьбу сказал. Бомбы падали вокруг, но ни один осколок в меня не попал. Всю ночь и следующий день солдаты из моей части помогали разбирать завалы и тушить пожары, а я бродил по руинам, освещавшимся огнём, в поисках Васьки, не слыша не только других, но и свой крик.
Вот уже из-за горизонта показалось солнце, а я всё шёл. Теперь масштаб произошедшего был отчётливо виден: ни одного целого дома, ни одной улицы без лежащих на дороге трупов. А я всё ходил, надеясь на то, что среди них не будет Васьки, что он мне снова улыбнётся при встрече. Все надежды растаяли, когда я наткнулся на его бездыханное тело. Видимо, он умер от потери крови, ведь лежал в красной луже, прислонившись к булыжнику, вывороченным взрывом фугаса. Я был в таком состоянии, когда уже не плакать, ни грустить не мог, да и навряд ли испытывал какие-либо эмоции вообще. Не было и мук, тем более вечных, о которых вы говорили. И вот такой ещё живой труп, а по-другому меня назвать было нельзя, начал копать яму прямо возле дороги, где была, видимо, цветочная клумба. Гроба не было, поэтому его пришлось хоронить так. Казалось, что земля покрывает его медленно, будто не прибавлялась в яме вообще. Но вскоре скрылось его лицо, в котором было всё то же вчерашнее спокойствие. В моей голове раздался его голос: «Видимо, сегодня».
Через пару часов после рассвета, меня нашли сидящим на булыжнике, вырванном, вероятно, разрывом бомбы, возле продолговатого бугорка с двумя досками, сколоченными одним гвоздём. После осмотра санитаром я на полуторке вместе с другими ранеными уехал в госпиталь. На этом моя война закончилась, так и не начавшись.
В аду я был всего пару часов, но спустя столько лет помню всё до ужаса отчётливо. Вот таким он был, а не как в библейских сказках. Как там было сказано: грешники только попадают? А какие же грехи совершили мы с Васькой, мальчишки, которым было по девятнадцать лет, ещё жизнь-то не видевшие? Меня вывезли, а он остался лежать в земле. А вы говорите грешники, лава, вечные муки. Нечего ребёнку чепухой голову забивать.
Прадедушка закончил свой рассказ, а я всё смотрел с удивлённым лицом на него, запомнив эту историю так же, как и сами участники события ночи двадцать третьего августа сорок второго. Может мой ещё детский ум десять лет назад не понимал всего масштаба трагедии того дня, но о ней, и о спокойной улыбке уже мёртвого друга прадедушки, о дне посреди ночи, о могиле на месте цветочной клумбы я не забуду никогда. Прадеда уже нет, но я считаю, что трагедию той ночи нельзя забывать. Такие страницы истории должны навсегда остаться в памяти и других людей.