Систербек и смерть
Мы с дочерью и мой приятель ехали в Систербек получать справку в 40-й больнице о смерти моей тёти Люси. 85-летнюю мою тётку футболили, как мяч в игре «Барселона» -«Ливерпуль » из больницы в больницу, с Литейного на Авангардную, с Авангардной на Большой, с Васильевского острова в Систербек. Мяч – в воротах. Тётя Люся умерла.
Приятель мой пару раз с ней встречался. Проникся. Ещё бы... Актриса par exellence, до корней волос, до мозга костей артистка. Как это может не понравиться. «Хорошая была у тебя тётка», - сказал приятель. «Лёша, - попросил я, - давай не будем?» - «Давай», - согласился Лёша.
Поезд притормозил, мы вышли на платформу. Вдалеке стояла церковка. Небольшая, приземистая, но весьма неплохая ... в архитектурном отношении.
«Знаешь, куда идти?» - спросил приятель. «За кого ты меня принимаешь? Я – полный идиот только при северо-западном ветре, при юго-восточном я ещё могу отличить цаплю от сокола.
В больницу меня не пускали, ковид, реанимация, но уж погуглить-то погуглил – туда». Мы двинулись к улице Воскова, переходящей в Дубковское шоссе.
Приятель засмеялся и указал на двор церкви. Во дворе церкви стояла большая жёлтая цистерна, вроде тех, в которых развозят квас или молоко. По жёлтому борту чёткими чёрными буквами было выведено: «Святая Вода».
Я тоже засмеялся. «Вы чего? – удивилась дочка. – Им же нужно...» - «Вне всякого сомнения, - кивнул я, - но, видишь ли, Лиза, святого в нашем дольнем грешном мире по определению должно или вынужденно быть немного.
Производство святости в промышленных масштабах поневоле производит комическое впечатление, по крайней мере, на нас с Лёшей». Мы обошли церковь. Перед ней была махонькая клумба под беседкой с надписью «Поле Чудес» и ещё какими-то надписями. Перед клумбой стояли идиотически-весёлый Буратино и злобно-ухмыляющаяся Лиса-Алиса с чёрным костылем.
«Что это?» - спросила дочь. «А ты не видишь, Лизочка? – вежливо переспросил мой приятель. – Тут же написано: Поле Чудес» - «Дублоны закапывают?» - поинтересовалась дочь. Мы подошли поближе. «Нет, - сказал я, прочитав другие надписи, - тут закапывают не дублоны, а семена и саженцы экзотических растений. Например, петлистые розы».
«Ага, - подхватила дочь, - и ждут, когда на них вырастут дублоны?» - «Мы всего знать не можем, - задумчиво заметил приятель, - может и вырастают: дублоны, пиастры...» Я огляделся. На церковке висел огромный плакат: увеличенная фотография царской семьи с пояснением, мол, коли наша страна, наш народ позволил свершиться преступлению – убийству помазанника Божьего, то грядёт не токмо, что покаяние, но и наказание.
«Мудро, - заметил мой приятель, - особенно, если учесть нынешнюю ситуацию» - «Сайленс, - сказал я. - Как писал Лесков: Шу! Силянс! Природы совершенство! О политике ни слова...» - «У саженцев петлистых роз есть уши?» - «Мы всего знать не можем», - отвечал я и направился к ещё одному околоцерковному артефакту. Плексигласовый, белый Кремль, за Кремлём – плексигласовая ракета «Восток». Композиция была скреплена увеличенной фотографией улыбающегося Гагарина в шлемофоне.
«Елисеев, - окликнул меня приятель, - ты куда?» - «Осматривать Божью кару за убийство мирропомазанника» - «Елисеев, - разозлился мой приятель, - мы, кажется, не за этим сюда приехали...»
Я остановился перед околоцерковным артефактом и стал читать текст на боковой стене плексигласового Кремля.
Следом за мной подошли мои спутники. «Видишь ли, Лёша, - объяснил я, - я очень боюсь ходить в госучреждения. Любые». Я как раз читал про то, как свезло Королёву, конечно, арестовали, пытали, но потом попал в «шарашку» и что за чудесная компания там собралась конструкторов и учёных!
«Почему боишься?» - удивилась дочь. «История, - вздохнул я, дочитав текст до конца, -- живая история. Парадоксальнейшее явление. Её нет. Она ведь прошла, она была. Да и кто её знает по-настоящему.
Про понимание и вовсе умолчим. И она (история) есть. В нас. Мы сами и есть история. Вот к самому серому, самому необразованному англичанину, ничего не знающему ни про Великую Хартию вольностей, 1215 года, ни про Славную революцию, 1688 года подойдёт полисмен и потребует предъявить документы.
Англичанин не боится государства. Он скажет полисмену просто и чётко: «Фак ю, мовер-факер». Он сам и есть вочеловеченная Хартия вольностей. Вот к любому из нас подойдёт полицейский и потребует показать что-то, хоть документы, хоть что.
Каждый из нас, даже ничего не знающий про крепостное право и самодержавие, в страхе перед властью, перед государством зарыскает по карманам. Мы и есть крепостное право и самодержавие...» - «Всё, - сказал приятель, - хватит трындеть. Пошли за справкой...»
Пётр и живая история
Мы шли через мост по направлению к бывшему Оружейному заводу и бюсту оружейника Мосина. «Вот, - сказал я и указал на широченное озеро по правую руку, - Пётр поставил плотины, чтобы на водяном приводе крутились сначала лесопилки.
Поначалу тут была лесопильня». – «Ага, - подтвердила дочь, - только он и его инженеры маненько ошиблись. Разлив реки был катастрофическим.
Они ещё долго не могли справиться с последствиями». – «Откуда ты знаешь?» – удивился мой приятель. «Администратором на экскурсиях подрабатываю, - объяснила дочь, - была здесь на пешей прогулке. Лектор нам и рассказал про маленькую ошибку Петра...» - «На него похоже, - кивнул я, - неистовый социальный экспериментатор, которому досталось богатейшее и благодатнейшее поле для любых экспериментов, военных, культурных, политических, экономических.
Право на ошибку гарантировано. Территория – огромна. У населения никакого опыта местного самоуправления, никакого опыта противостояния центральной власти. Твори! Выдумывай! Пробуй! Следи, конечно, чтобы было комильфо, если иностранцы приедут.
Есть чудесное письмо Петра первому полицмейстеру ещё строящегося Петербурга Антону Мануиловичу Девиеру.
Строители Петербурга мёрли сотнями. Непосильная работа, болезни, холод, да и пища, не сказать, что обильная. Вот Пётр и пишет полицмейстеру. Дескать, Антон Мануилович, всё у тебя зашибись, но ты бы всё-таки трупы с улиц убирал. Неудобно как-то. Идёт иностранная делегация, а тут, понимаешь, лежит...»
«Сколько нам ещё идти?» - спросил мой приятель. «Минут пятнадцать», - отвечал я. «Такси вызови...» - «Я не умею», - отвечал я. «Что, - вежливо поинтересовался приятель, -- юго-восточный ветер поднялся?» - «Нет, я при любой погоде не умею» - «Ты в каком веке живёшь?»
Дочка Лиза фыркнула: «Он же сказал: до отмены крепостного права. Живая история, то сё...» Приятель вздохнул: «Лиза, узнай у папы адрес больницы и вызови таксомотор для него и его жирного дружка...»
Больница
В больнице справку о смерти нам не выдали. Тётю Люсю привезли из Покровской больницы на Васильевском острове в Систербек без документов. Я звонил в Покровку. Приятель курил. Дочка слушала.
Меня футболили из отделения в отделение, как недавно тётю Люсю. Наконец, я снова позвонил в справочную. «Здравствуйте, - сказал я, - это снова племянник Вашей бывшей пациентки Людмилы Михайловны Елисеевой, 19 октября 1937 года, третье отделение интенсивной терапии 108 палата. Уроборос...» - «Что?» - удивилась женщина из справочного. «Змея, кусающая свой хвост, - объяснил я, - извините, преизбыток филологического образования», - и рассказал всю ситуацию.
«Понятно, - вздохнула женщина. - Вас гоняют, как пони в цирке по кругу». – «Именно так...», -- согласился я. «Я дам Вам телефон отдела хранения ценных вещей и документов».
Позвонил туда. Дама из отдела хранения ценных вещей и документов принялась мне рассказывать, как мне написать заявку на сайт больницы с указанием своих паспортных данных: «и тогда мы осуществим архивный поиск...» Вот тут я и заорал. Что-то про архивистов и их матерей.
Дама бросила трубку. Приятель выбросил очередной окурок и попал в урну. «Я думал: ты научился. Прекрасно вёл переговоры. В конце сломал. Ладно, спишем на стресс. Дай мне телефон этой суки». Я дал. Приятель отошёл в сторонку. Я упёрся лбом в стенку. Дочь спросила: «Папа, как это возможно?» Я ответил: «Живая история. Поэтому я боюсь госучреждений. Традиция Петра. Государство – всё, а я – ничто.
Жуть этой модели социума ещё и в том, что она по природе своей агрессивна. Неизбежную внутреннюю агрессию эта модель умело выплёскивает вовне. Поэтому единственные её союзники – армия и флот...»
Приятель вернулся: «Суке вмазала начотдела. Архивный поиск осуществлён. Завтра в 11.30 заберём документы в Покровке. Никогда не ори. Говори тише. Загоняй агрессию в себя. Пускай она в тебе клокочет. Это же чувствуется ... собеседником или собеседницей... Пошли прошвырнёмся. Экскурсовод у нас есть».
Дубковское шоссе
«Вот этот дом, - сказала дочь, - знаменитый дом на Дубковском шоссе. Недавно построен. Правда, красивый?» За высоким забором круглились две белые полусферы. Под полусферами были расположены два круглые окна.
В центре одного был жёлтый круг. «Частная вилла, - объяснила дочь, - продаётся. Сейчас в ней никого». «Понятно, - кивнул я, - «Помещик крепко строился, такую даль загадывал, теперь...» Некрасов». «Но ведь красиво?» -- спросила дочь.
«Красиво, - согласился я, - фантастично, эксцентрично, даже ... нелепо, но красиво». – «На лицо похоже, -- сказала дочка, - видишь, вот два глаза, между ними нос. Здесь эту виллу называют дом с глазами». – «По-моему, это жопа с глазами», -- сказал мой приятель. Я посмотрел на него. «Вот так всегда, пришёл поручик Ржевский и всё опошлил. Кстати, Лиза, никакого носа я между двумя оль де бёф, «глазами быка» - архитектурный термин – я не вижу...».
«Если забраться на вот этот турникет, - Лиза указала на турникет посреди детской площадки, - то с верхней жёрдочки хорошо можно дом рассмотреть». Мы забрались на верхнюю жёрдочку и стали разглядывать дом.
Он был и впрямь ... шикарен. И впрямь черная стеклянная выгородка (видимо, застеклённая лестница) расширяющаяся книзу, начиналась от «между окон» и доходящая до земли, напоминала нос, нет, скорее клюв.
Что-то мультяшное, где-то уже виденное было в облике этого дома. «На Гауди похоже...», -- сказала дочь. «Странное утверждение, - отвечал я, - потому что верное. На Гауди был похож «Дом-сказка» Александра Бернардацци в Петербурге, уничтоженный во время блокады, и похож Дом с химерами Городецкого в Киеве.
Хотя ни Бернардацци, ни Городецкий, ни Гауди и слыхом не слыхивали друг о друге. Закономерность развития искусства, так скажем. И у Гауди, и у Бернардацци, и у Городецкого – обилие декора, а тут-то декора вовсе нет, а вот похоже ... на Гауди. Мультяшностью какой-то, мультипликационностью» И тут я понял, где я видел облик дома. «Лиза, - сказал я, - это не лицо человека. Это – лицо пингвина из мультфильма. Моргнувшего пингвина. Видишь, второй глаз прикрыт веком. Во втором окне нет жёлтого зрачка».
Приятель достал сигарету и закурил: «Не уговаривайте, - сказал он, - Бернардацци, Гауди, Городецкий, лицо пингвина, говорю вам, это – жопа с глазами».
Шедшая внизу женщина с сумками остановилась, посмотрела вверх на нас, потом на две белые полусферы, вытарчивающие из-за забора, хмыкнула: «Никогда бы не подумала, а ведь и в самом деле» и ушла. Мы остались сидеть на жёрдочке и смотреть на дом с глазами. «Да, - сказал приятель, - твоя тётя Люся была хорошая женщина». «Да, - подтвердил я, - была
