Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Да, каюсь, цикл "Я к вам пишу..." стал нечастым гостем на канале, но этому есть оправдание. В рамках других проектов "Русскаго Резонера" мы разбираем достаточно писем с таким шлейфом подстрочников, что я запросто мог бы размещать их отдельно в "Я к вам пишу..." - да и дело с концом. Но не стану, ибо последний - лишь побочное ответвление от остальных циклов канала. Таковым я его и задумал. Сегодня - случай иной. И письмо попалось немаленько, и других материалов надобно привести изрядно, так что рад новой встрече с вами в публикации (упреждаю сразу) скучноватой, расположенной где-то посередине меж академизмом и ненавязчивым литературоведением.
Среди многочисленных корреспондентов Николая Васильевича Гоголя князь Пётр Андреевич Вяземский - ближе к концу списка. "Нумер один" - разумеется, маминька. Далее - полагаю, более меня ведают профессиональные гоголеведы, но точно в верхних строчках будет историк и публицист Михаил Погодин, в последние годы - Языков... Немало писал Гоголь Жуковскому. А вот Вяземскому... Могу ошибиться, но из сохранившегося эпистолярного наследия едва насчитал с пяток, не более. Тем интереснее письмо, писанное Гоголем князю из Рима 25 июня 1838 года. Вот оно.
Уже протекло более двух лет с тех пор, как я имел удовольствие видеть и слышать вас, князь. Но я помню так, как бы это было вчера, и буду помнить долго вашу доброту, ваш прощальный поцелуй, данный вами мне уже на пароходе, ваши рекомендательные письма, которые приобрели мне благосклонный прием от тех, которым были вручены. Живя в Риме, я припомнил всё то, что вы говорили мне о нем. Всё это справедливо, так же как и верное ваше сравнение его с Неаполем. Я читаю этот роман каждый день с новым и новым наслаждением и, как в картине старинного автора, я в нем отыскиваю каждый день новое и только говорю: как много нового в старом и куды как больше, нежели в самом новом! Еще не так давно был я вместе с княгиней Зинаидой Волхонской на знакомой и близкой вашему сердцу могиле. Кусты роз и кипарисы растут; между ними прокрались какие-то незнакомые два-три цветка. Я уважаю те цветы, которые вырастают сами собою на могиле. Мне всё кажется, что это речи усопшего к нам, но мы глядим, силимся и не можем понять их. Потом я был еще один раз с одним москвичом, знающим вас — и вновь уверился, что эта могила не сирота: в Италии нельзя быть сиротою ни живущему, ни усопшему. Дождемся ли мы вас под наше роскошное небо, хотя на несколько дней отогреть душу, без сомнения, уставшую от жестоких ласк севера, хотя и родственных? Я думал, что я по крайней мере встречу здесь известие о выходе полного собрания ваших сочинений, но сколько ни переглядывал нашу тощую Северную Пчелу, нигде не нашел об этом ничего. Что касается до меня... но прежде позвольте мне замучить вас моею убедительною просьбою. Ваша доброта и ваша прекрасная душа дают мне эту дерзость. Примите благосклонно подателя этого письма, брата моего — Данилевского. Отлагая в сторону родство, я могу сказать, что это один из достойнейших молодых людей. В нем много таланта и вкуса. Бывши два года в Париже, в Италии и Германии, он не пропустил ничего, чего бы не обратить в свою пользу. Он мой единственный родственник и единственный друг от колыбели, от первых лет юности деливший со мною всё, все небольшие мои радости и горя. Он намерен теперь заняться службою. Помогите ему вашим влиянием и вашим добрым советом. Век не позабуду вашей этой милости и за нее буду в пятьсот раз более вам обязан, нежели если бы вы мне оказали ее самому, и клянусь, она падет не на камень. Он достоин быть более счастлив, нежели есть, вы это увидите. Извините меня великодушно,4 что я так дурно и с такими ошибками пишу. Увы, не в силах! Здоровье мое плохо. Всякое занятие, самое легкое, отяжелевает мою голову. Италия, прекрасная, моя ненаглядная Италия продлила мою жизнь, но искоренить совершенно болезнь, деспотически вшедшую в состав мой и обратившуюся в натуру, она не властна. Что если я не окончу труда моего?.. О, прочь эта ужасная мысль! Она вмещает в себе целый ад мук, которых не доведи бог вкушать смертному. Да сохранят вас небеса в силах негаснущих и в здоровье. Не забывайте того, который, не ведая ни отношений, ни приличий света, только следовал побуждениям своего сердца, благоговел пред талантом, читать и изучать его считал высшим наслаждением в свете, а для себя единственным, и который вследствие этого был всегда исполнен к вам высокого, непритворного уважения и любви, знакомой немногим.
Ваш покорный и верный слуга Н. Гоголь
Уже по почтительности тона ясно, что особой душевной близости (такой, как, например, с Жуковским) меж ними нет. Вяземский годами значительно старше (17 лет, для старой России - целая эпоха, в такой срок делались и рушились карьеры, обретали имя), он - статский советник и камергер, к 1838-му (после смерти Пушкина) почти забросил и публицистику, и поэзию. Впрочем, по положению своему Пётр Андреевич никогда и не рассматривал эту стезю как основополагающую, хоть и пеняли ему за то (тот же Жуковский), он тем и хорош был, что не зависел финансово от литературных гонораров и мог писать лишь по вдохновению. Неизменность уважительного отношения Гоголя к князю видна также и ещё одного его письма от 1842 года, в котором Гоголь решается указать Петру Андреевичу на его истинное предназначение, явное для него после "Фонвизина" Вяземского.
"... Столько сторон соединить в себе может только один всемирный ум. И ваше поприще другое. Простите ли вы мне дерзость указать ваше назначение? Но Бог одарил меня предметом многих наслаждений и благодарных молитв, чутьем узнавать человека. Назначение ваше и поприще явно. Неужели вы не видите? Вы владеете глубоким даром историка — венцом Божьих даров, верх развития и совершенства ума. Я вижу в вас историка в полном смысле сего слова, и вечные упреки будут на душе вашей, если вы не приметесь за великий подвиг..."
Далее Гоголь пытается убедить князя писать биографию Екатерины Великой. Не вышло...
О титульном письме - немного... Упоминаемая в нём "близкая вашему сердцу могила" - трагедия в жизни Вяземского, коих было у него немало, - смерть 18-тилетней дочери Прасковьи Петровны, похороненной на кладбище Тестаччо, где, к слову, покоятся немало именитых русских - Кард Брюллов, Феликс Юсупов с женою, дочь Льва Толстого Татьяна Львовна, представители древнейших родов - Романовы, Шереметевы, Шуваловы...
Интересна и спутница Гоголя - княгиня Зинаида Волконская. Я писал о ней в статье, посвящённой поэту Веневитинову. Любовь всей недолгой его жизни, она сама отослала пылкого юношу в Петербург, невольно его и убивший. "Царицей муз и красоты" называл княгиню Пушкин.
А теперь - давайте вернёмся непосредственно к Гоголю и Вяземскому. Что сам князь? Как он трактовал Николая Васильевича? Давайте выборочно почитаем его статью "Языков и Гоголь" - разумеется, лишь в тех её частях, что касаются непосредственно мнения князя Петра о писателе.
"Я всегда был того мнения, что Гоголь сам по себе и сам за себя дарование необыкновенное, что он занимает светлое и высокое место в литературе нашей... смешное, то есть безобразное, не всегда возбуждает в Гоголе чистую веселость. Она не всегда выражается у него простосердечным смехом. Часто в насмешливости его отзывается горечь и глубокая скорбь. Досмотрите на многие карикатуры его: смешно и больно. От смеха тяжело на сердце. Он в некотором отношении Гольбейн и, например, "Мертвые души" его сбиваются на пляску мертвецов... В картинах его, по крайней мере в тех однородных картинах, которые начинаются "Ревизором" и кончаются "Мертвыми душами", - все мрачно и грустно. Он преследует, он за живое задирает не одни наружные и прививные болячки; нет, он проникает вглубь, он выворачивает всю природу, всю душу и не находит ни одного здорового места. Жестокий врач, он растравляет раны, но не придает больному ни бодрости, ни упования. Нет, он приводит к безнадежной скорби, к страшному сознанию... "
И, наконец, квинтэссенция мнения Вяземского- в его позднейшей - 1876 года - "Приписке" к статье. Здесь интересное... не говорю уж о знаменитом остром и остроумном, не всегда лицеприятном пере автора.
"...Кто видит в Гоголе либерала, а потом - отступника; кто какое-то загадочное лицо, которое трудно разгадать. Ларчик, кажется, проще раскрывается. Гоголь писатель с отменным и высоким дарованием, но он не во главе и не из числа тех писателей, которые пробуждают вопросы политические и социальные. Он сам не думал и не мечтал о таком положении: на это положение натолкнули его. Он великий живописец, живописец ярких красок, кисти смелой и свободной, но не глубоко проникающей в полотно. Мастерски и удачно схватывал он некоторые черты человеческой физиономии, но именно некоторые, а не все. У него более частные, отдельные лица; но всего человечества, всей человеческой природы нет. Он не философ, не моралист, как великие комики и великие повествователи Запада! Творения сих последних - школа для всех народов. Мудрые уроки их переживут много поколений. Гоголь более местный живописец, и живописец определенного времени. Многое в современной ему России вырвал он, так сказать, живьем. Основательное образование, которое дает школа, и образование, которое позднее дается жизнью, недостаточно были в нем развиты и выработаны. Оттого и встречаются у него неровность, противоречия, недостаток полноты и стройности. Внешние, благоприобретенные запасы его были довольно скудны и в совершенной несоразмерности с богатством, с стремлениями и, так сказать, неутолимою жаждою дарования его. Он это чувствовал, сознавал; он этим внутренне страдал, и страдание это делает честь ему. Была с ним еще беда. Друзья и поклонники задушили его лаврами, которыми закидали его; с другой стороны, недоброжелатели и противники чуть не забросали его каменьями. Это не пугало его, но смущало, а вероятно, и раздражало его. Он был натуры нервной, впечатлительной, легковосприимчивой. Он слушался Жуковского и Пушкина, но не хотел бы огорчить и Белинского и школу его, если можно назвать ее школою... В путанице суждений о нем бедный Гоголь сам запутался. Он был самолюбив, скажем откровенно, был или бывал иногда несколько суетен; но кто же не имеет греха этого на совести, в большей или меньшей доле? Вместе с тем, при своей гордости, имел он качество, которое имеют не все: недоверие к себе и к таланту своему, по крайней мере в той степени, на которую хотел он возвысить дарование свое. Эта черта его трогательна и возбуждает особенное сочувствие к нему. Он и при успехах своих все еще был неудовлетворен; он все стремился к чему-то, по чем-то тосковал, искал идеального совершенства, не хорошо сознавая, в чем именно оно состоит..."
А что же "прижизненный" Гоголь? Вернёмся назад и процитируем выдержки из его "«Выбранных местах из переписки с друзьями», которые, собственно, и анализировал в своей статье Вяземский.
"...Стих употреблен у него как первое попавшееся орудие: никакой наружной отделки его, никакого также сосредоточения и округленья мысли затем, чтобы выставить ее читателю как драгоценность: он не художник и не заботится обо всем этом. Его стихотворенья — импровизации, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком приготовленную голову. В нем собралось обилие необыкновенное всех качеств: ум, остроумие, наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, веселость и даже грусть; каждое стихотворение его — пестрый фараон всего вместе. Он не поэт по призванью: судьба, наделивши его всеми дарами, дала ему как бы в придачу талант поэта, затем, чтобы составить из него что-то полное. В его книге „Биография Фонвизина“ обнаружилось еще видней обилие всех даров, в нем заключенных. Там слышен в одно и то же время политик, философ, тонкий оценщик и критик, положительный государственный человек и даже опытный ведатель практической стороны жизни — словом, все те качества, которые должен заключать в себе глубокий историк в значении высшем... Отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского, и это слышится в самих его стихотворениях. В них заметно отсутствие внутреннего гармонического согласованья в частях, слышен разлад: слово не сочеталось со словом, стих со стихом, возле крепкого и твердого стиха, какого нет ни у одного поэта, помещается другой, ничем на него не похожий; то вдруг защемит он чем-то вырванным живьем из своего сердца, то вдруг оттолкнет от себя звуком, почти чуждым сердцу, раздавшимся совершенно не в такт с предметом; слышна несобранность в себя, не полная жизнь своими силами; слышится на дне всего что-то придавленное и угнетенное. Участь человека, одаренного способностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелей участи последнего бедняка..."
О, нет, это не пресловутое "за что петушка хвалит кукуха"... Да и, ежели приглядеться, не "хвалит" вовсе. Это что-то иное. Это - перекрёстная игра умов высоких, страдающих, ищущих, умов, далеко позади оставивших своё время и в чём-то даже родственных, но - неблизких. У каждого - свой путь. Но тем интереснее последнее письмо Гоголя Вяземскому от 1 января 1852 года, в котором первый настойчиво пытается внушить князю свой idee fixe. Своеобразное завещание.
"... Перекрестясь, пишу к вам. Ради Христа, принимайтесь скорее за труд, который бы занял хоть сколько-нибудь все способности, вам Богом данные. Мы все здесь поденщики, обязанные работать и работать и глядеть вверх: там плата. Без этого удел наш — болезни, хандра, тоска и миллион искушений от лукавого, который так и ждет минут нашего уныния. Мне всё чувствуется, что если бы вы принялись за историю царствованья Екатерины или если бы даже написали только статью о царствовании Екатерины с мыслью дать в ней урок и государям и подданным, много бы это доставило пищи вашей собственной душе..."
И как апофеоз этих странных несколько, но всё равно оставивших глубочайший в русской литературе след отношений - стихотворение Петра Андреевича, посвящённое памяти Гоголя.
Ты, загадкой своенравной
Промелькнувший на земле,
Пересмешник наш забавный
С думой скорби на челе.
Гамлет наш! Смесь слёз и смеха,
Внешний смех и тайный плач,
Ты, несчастный от успеха,
Как другой от неудач.
Обожатель и страдалец
Славы ласковой к тебе,
Жизни труженик, скиталец
С бурей внутренней в борьбе!
Духом схимник сокрушенный,
А пером Аристофан,
Врач и бич ожесточенный
Наших немощей и ран.
Но к друзьям, но к скорбным братьям
Полный нежной теплоты!
Ум, открытый всем понятьям,
Всем залётным снам мечты.
Жрец искусству посвященный,
Жрец высокого всего,
Так внезапно похищенный
От служенья своего!
В нём ещё созданья зрели:
Смерть созреть им не дала!
Не достигнувшая цели
Пала смелая стрела.
Тенью смертного покрова
Дум затмилась красота:
Окончательного слова
Не промолвили уста.
Жизнь твоя была загадкой,
Нам загадкой смерть твоя,
Но успел ты, в жизни краткой,
Дар и подвиг бытия
Оправдать трудом и жертвой.
Не щадя духовных сил,
В суетах, в их почве мертвой
Ты таланта не зарыл.
Не алкал ты славы ложной,
Не вымаливал похвал –
Думой скорбной и тревожной
Высшей цели ты искал.
И порокам и нечестью
Обличительным пером
Был ты карой, грозной местью
Пред общественным судом.
Тёплым словом убежденья
Пробуждал ты мудрый страх,
Святость слёз и умиленье
В обленившихся душах.
Не погибнет – верной мздою
Плод воздаст в урочный час,
Добрый сеятель, тобою
Семя брошенное в нас.
В нём как раз прослеживаются все те нюансы, зорко отслеженные тонкокожим Гоголем: "отсутствие внутреннего гармонического согласованья в частях, слышен разлад: слово не сочеталось со словом, стих со стихом... то вдруг защемит он чем-то вырванным живьем из своего сердца, то вдруг оттолкнет от себя звуком, почти чуждым сердцу..." И стих сам простоват. Местами даже есть что-то некрасовское - то, к чему сам Некрасов придёт ещё не скоро. Да, это так. Но эпитафия эта - искренняя, в том нет никаких сомнений. И это финальное, щемящее (нарочно выделил последнее четверостишие): "Не погибнет – верной мздою плод воздаст в урочный час, добрый сеятель, тобою семя брошенное в нас..." Уж не отсюда ли подглядел Некрасов своего знаменитого "Сеятеля"? Очень похоже... Но какой неожиданный эпитет нашёл Вяземский для Гоголя!.. "Добрый сеятель". Нехарактерное для князя - вообще, человека не слишком-то щедрого, слово "добрый".
Сколь удивительна и тонка эта растянувшаяся во времени заочная полемика двух знаковых остромыслов своей эпохи! Один из них почти сразу после смерти причислен к пантеону Гениев. Второй, будучи от природы одарён способностями ничуть не меньшими, списан Историею, впрочем, скорее рукотворною, подправленной, куда-то в третий её эшелон, - за то, что "Пушкина не уберёг", за приход к консерватизму, за слишком критичные заметки об общепризнанных авторитетах (вместо того, чтобы просто восхищаться ими и благословить Судьбу за то, что имел счастие жить в их время). Но возможно ли нам, нынешним, вынужденным свидетелям пятого уже ялового духовно десятилетия своего государства, вообще как-то судить о них? О заплутавшем в поисках Истины в мрачных коридорах религии Гоголе, из каждой строчки которого в адрес Вяземского сквозят признание талантов последнего и горькое сожаление о нежелании его посвятить себя Слову всецело? О цинике, даровитом поэте и блестящем критике князе Петре Андреевиче, зачастую склонном к, пожалуй, некоторой павлинистости пера и позе, но сумевшем сказать о Гоголе своё, не торное? Не нам ни судить их, ни судить о них, но - просто прочесть оставленное ими и негромко, без патетики, суеты и словоблудия, гордиться своими, давно ушедшими, но такими духовно близкими нам исканиями и заблуждениями истинно русскими своими соотечественниками!
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие главы цикла "Я к вам пишу...", циклы статей "Однажды 200 лет назад...", "Литературныя прибавленiя" к оному, "Век мой, зверь мой..." с "Ежемесячным литературным приложением", "И был вечер, и было утро", "Бестиарий Русскаго Резонёра", "Размышленiя у параднаго... портрета", а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу