В предыдущей части главы я остановился на взрыве, произошедшем в черте города, и который по-разному был представлен французскими и русскими мемуаристами. И я даже осмелился предположить о двух взрывах: пороховых складов ("барок с комиссариатскими вещами у Симонова"- Бахрушин) у Симоновского монастыря и Порохового Полевого двора у Красного пруда. Далее очень коротко.
Некоторые из очевидцев говорят, что пожар начался на Солянке и у Воспитательного дома; но едва ли возможно сказать наверное, где он именно начался. Москва так обширна, что житель одной улицы мог и не знать и не заметить пожара в отдаленной стороне города, особенно в такое время, когда никто из оставшихся обывателей не мог быть спокойным зрителем совершавшихся вокруг него событий. Вероятно, показание каждого из них более или менее верно, и все показания в совокупности приводят к тому заключению, что пожар единовременно начался во многих местах и в первое время не возбудил особенного внимания Французов.
Тутолмин Иван Акинфиевич — директор Московского воспитательного
дома:
«1-го Сентября наши войска, вошедши в город, разбили несколько питейных домов, из которых рабочие люди обоего пола и караульщики тащили вино ведрами, горшками и кувшинами, и перепились так, что я на другой день вынужден быль ходить по квартирам с обыском и, находя вино, выливать на землю и бить посуду. Подобная строгость помогла мне в последствии во многих случаях; по приведены в порядок Дома, с тем же вместе встречал неприятеля. 2-го Сентября проходила Москву Российская армия; все Присутственные Места и большее число обывателей, имеющих состояние, выехали еще за несколько дней из города, a городские начальники и полиция рано но утру того же числа.
Чиновники и служащие, оставленные в Доме под начальством моим, предварительно удержаны были мною при их местах с обнадеживанием, что за верную и усердную их службу, но материнскому милосердию Вашего Императорского Величества, они без награждения не останутся. Bсе они с твердостью духа и должным повиновением остались при своих местах, кроме некоторых, кои отпущены мною с семействами, как то: акушер Таннберг, имеющий 9-ть человек детей, в числе коих взрослых дочерей три; старший аптекарь Буттер, архитекторский помощник Жилярди, и старшая повивальная бабка Бергер, которая, по прошению ее. за слабостью здоровья, мною вовсе уволена от службы Дома; без спроса же моего уехали два священника и диакон. По прохождении наших войск, того же числа, в след за оными, в 4-ре часа по полудни, вступила в Москву Французская армия, так что последние Российские войска проходили набережной Воспитательного Дома, a неприятельские были уже в Кремле. По вступлении их в Москву, должен был я ожидать всех насилий и жестокостей неприятеля, и для того, дабы спасти вверенное от Вашего Императорского Величества моему сохранение Богоугодное заведение с невинными сиротами, я, подолгу моему, тотчас, без робости, с твердым духом, пошел в Кремль, взяв с собою экономского помощника, Зейпеля, и для перевода экономского сына, Коллежского Регистратора, Петра Христиани, служащего в Канцелярии Московского Военного Губернатора переводчиком!.. Пришедши туда, по многому прохождению, доведен я был до определенного от Наполеона Губернатора, Графа Дюронеля, коему объяснив об оставленном на попечение мое Воспитательном Доме с грудными и малолетними детьми, просил его принять из единочеловеколюбия оный Дом под свою защиту. По которой моей просьбе, Граф Дюронель приказал мне дать 12-ть человек конных жандармов с одним офицером; пришед с караулом в Дом, я тотчас о семь приказал повестить всем, находящимся в Доме служащим, которые возвращения моего ожидали с страхом и надеждою. Жандармы заняли наши конюшни, и были на содержании Дома как в сей день, так и в следующие. Французские войска входили в город и выступали из оного; оставалось же их тогда в Москведо 50,000. С самого первого вечера начались пожары, кои день от дня увеличены были разосланными по всему городу зажигателями, бросавшими во все дома и церкви зажигательные составы, в низкие места из рук, а в высокие из пистолетов: с пожарами вместе начались грабежи, смертоубийства и всякого рода жестокости и поругания, от неприятельских войск, по бесчеловечию своему не внимавших ни гласу совести, ни просьбам и слезам несчастных жителей. Грабежи сии продолжались до того времени, покуда у бедных жителей ничего уже не осталось, и они, будучи лишены домов, пищи и одежды, принуждены были искать себе насущного хлеба у самого неприятеля». ( "Подробное донесение ея Императорскому Величеству , государыне Императрицы Марии Федоровне"стр. 3-5)
Петр Кондратьев — мещанин.
Было ему 16 лет. Проживал с отцом не далеко от Высокопетровского монастыря, что на Петровке, в доме двоюродного брата отца купца А. Шемякина, занимавшегося продажей колясок и карет. Как и многим другим им некуда было идти. Поэтому решили остаться.
«Пришлось и мне с отцом здесь оставаться. А Шемякин забрал что у него было денег, да вещей ценных, и уехал со своим семейством. Он экипажами торговал, и много карет и колясок оставил в своих сараях. Заведение у него было большое. Заготовленную провизию в погребах предоставил он в нашу пользу. Первое сентября наша армия чрез Москву проходила. Все расспрашивали солдат: кто говорил, что Француз идет, а кто говорил что придут к нам на помощь Англичане да Шведы. На другой же день пробежало мимо нас несколько человек и кричат: идут! Пошли и мы посмотреть. Отец говорить: «сейчас узнаем коли наши злодеи!». Смотрим: они валят в разных мундирах по Страстному бульвару. Народу сбежалось человек двести и смотрят на них. Вдруг несколько солдат бросились на наших и давай их обыскивать. Женщины подняли крик: с них стаскивали платки и салопчики, с мужчин платья и сапоги: обобрали человек двадцать. Толпа мигом разжалась; ушли и мы. Я через силу добрел домой: со страха ли, с чего ли другого, а словно я весь ослабел. Лежала у нас перина на полу, я на нее повалился и заснул. Вдруг слышу хлопнула дверь и загремели саблями и шпорами. Так и замерло во мне сердце, открыл я глаза, а лежу не шелохнусь, и вижу входят двое и что-то по-своему лепечѵт. Комнату осмотрели, а в комнате кроме стульев да пустых столов нет ничего, да иконы без риз. Висели только в углу стенные часы в медной оправе. Молодцы их сейчас сняли со стены. вынули свои сабли, обобрали медь и ушли. Мы заперли ворота и легли спать. Еще с вечеру занялся пожар, да мы сначала-то не испугались: мало ли мы пожаров видали! И в голову почти не приходило что он всю почти Москву охватить. А как проснулись на рассвете, так всплеснули руками, видим огонь уже очень разгулялся. Горько нам стало: и враги пришли на Москву горемычную, и пожар ее истребляет. Неужели совсем от нас Господь отступился? Сидим это мы с отцом и горюем. Стучатся; делать нечего—отперли. Пришли к нам трое, один весь в орденах, видно командир, и прямо пошли они к каретному сараю. Это они верно видели что на вывеске экипажи нарисованы. И сарай мы им отперли. Они осмотрели экипажи и выбрали карету, только дышла не было к ней еще приделано. А командир по-русски говорил и спрашивает, можно ли ему в исправность карету привести? Лежало тут старое дышло, я его сейчас обстрогал где следовало и приделал к карете. Командир и говорить отцу: „Я за ней пришлю, а ты старик не горюй, что я ее беру, не я бы взял, так огонь бы взял. Вишь что вы затеяли! Своего добра видно не жалеете! А чтобы наши солдаты вас не беспокоили, я велю прибить записку к воротам!" А меня он потрепал по плечу, вынул кошелек и дал мве талер. «На, говорить, хлопец.» Как они ушли, отец говорить: «Это, говорит, Поляк, потому у них такой обычай: все хлопец, да хлопец." Через часик этак, не больше, молодцы что с ним приходили привели лошадей и увезли карету, а к воротам прибили большую бумагу исписанную.
Остались мы одни с отцом, и страх нас пробрал: заглянешь на улицу, все пусто, хоть шаром покати, а пожар все разгорается да разгорается. На другой день слышим крик и в ворота стучатся. Побежали мы отпирать, и повалили к нам на двор человек двести. Ничего они нам не сказали, а прямо вошли и поселились у нас, которые в доме, которые в сараях. А нас они не стесняли: мы в своей комнатке и остались. Живут у нас денька два, либо три, как сталь пожар к нам приближаться. За нашим домом все горело. Отец говорит: «Уйдем, Петруша, здесь нельзя оставаться». Жил на Самотеке его земляк, Иван Васильевич Баулин, и думал отец к нему пробраться. Ушли мы с пустыми руками, только я сунул свой талер в карман.» ("Рассказы очевидцев о 1812 годе . Толычевой ч.III стр.2)
Альбрехт Адам — придворный художник IV-го корпуса Е. Богарне
(«Русский альбом»)
«10 июня 1812 года в Вилленберге «принц Евгений... вручил мне прекрасный портфель сафьяновой кожи,., специально привезенный им из Парижа, дабы послужить мне для живописного дневника... похода» — вспоминал через много лет мюнхенский баталист Альбрехт Адам (1786— 1862). В Вилленберге (Восточная Пруссия, сегодня г. Вельбарк в Польше) находился штаб 4,-го корпуса Великой армии, готовой к вторжению в Россию. Командовал им пасынок Наполеона, вице - король Италии Евгений Богарне (1781—1824), придворным живописцем которого Адам был уже три года. В свое время Адам был весьма знаменит, но сегодня его имя мало что скажет кому-либо, кроме историков немецкого искусства первой половины XIX века.
«Войска медленно и тихо двигались по бесконечным дорогам, пока мы не достигли Санкт-Петербургской улицы, где принц Евгений остановился в шикарном дворце князя Мамонова. Причудливый и непривычный архитектурный стиль города—только это возбуждало внимание войск и отвлекало от мрачных раздумий; и тем не менее, тягостное чувство, сопровождавшее вход в оставленный город и уничтожившее лучшие надежды, давило на каждого тяжким грузом, препятствуя порывам восхищения.
Дворец, занятый принцем Евгением, был выстроен действительно отменно: в комнатах находилось множество ценных предметов, которые несложно было бы забрать с собой, так что казалось, оставили их здесь специально. Особенностью московских улиц было то, что между лучшими дворцами часто находились совершенно невзрачные деревянные постройки. К ним, в большинстве своем одноэтажным, примыкали дворы, обнесенные забором с большими воротами. Я со своими лошадьми остановился в одном из таких домов около дворца Мамонова. Понемногу обустраивая его для более длительного проживания, я уже начал привыкать к нему, как прибежал, запыхавшись, мой слуга и доложил, что недалеко в переулке он нашел очень хороший особняк, в котором остались жильцы; он еще не был занят, так что мне стоило поторопиться. Немедленно я отправился туда и обнаружил чудесную квартиру. Это оказался просторный каменный дом с обширным двором и конюшней на восемь лошадей. Внутреннее убранство соответствовало внешнему. Комнаты были прекрасно обставлены и свидетельствовали о состоятельности владельца. На входе меня встретил очень крупный человек с длинной и красивой окладистой бородой и в черном сюртуке, доходившем до щиколоток. Я не смог понять, кто он такой. Весь его облик и поведение были проникнуты достоинством и вызывали доверие. Я предположил, что это священник. Кроме него и нескольких слуг не было видно никого из жильцов; лишь несколько молодых симпатичных девушек, заметив меня издали, перебежали, как испуганные косули, из одного покоя в другой. Меня провели в удобно меблированную комнату; на консольном столе стоял целый набор бутылок с различными напитками, и мне дали понять, что я могу использовать их по своему усмотрению. Так же хорош был выбор кушаний, кроме того, я получил собственного слугу. Он приносил блюдо и вставал у дверей в необыкновенно покорной позе, скрестив руки, но стоило мне лишь намекнуть, что мне требуется, он мгновенно подходил или быстро отодвигал стул, когда я вставал. Все было спокойно, и я надеялся отдохнуть после стольких трудностей. Однако эта беззаботность длилась недолго. Уже в первый день загорелась одна из удаленных частей города, а в течение ночи пожар усилился и приобрел угрожающий характер. Хозяин (или тот, кем он был) пришел в мою комнату и спросил, ломая руки, о пожаре — кто поджег, русские или французы. Разумеется, ответить было нечего, но меня сильно тронула эта сцена, и захотелось плакать. Я прилег неудобный диван, и вскоре на меня пролился освежающий бальзам Морфея. Полный сил, я проснулся через шесть часов, когда уже брезжил рассвет, принесший новые страхи. Дисциплина и порядок, до этого еще поддерживавшиеся с большим трудом, быстро сменились распущенностью. Установленный Наполеоном строгий запрет на грабежи оказался невыполнимым. Сначала ситуацией воспользовались мародеры, прислуга и множество людей, которых этим и привлекала война, а поскольку в городе имелось много продовольствия и напитков, без безобразий и жестокостей не обходилось. Мало-помалу в дело вовлекались и солдаты, так что вскоре их бесчинства стали повсеместными. В подобных обстоятельствах в горящей и огромной Москве вряд ли кто-то хотел за ними следить! Москва была объектом надежды для солдат, они мечтали обрести здесь свою награду за неимоверные усилия, а не получив ее, как могли, брали свое сами. Можно было увидеть поразительные сцены. Сначала искали необходимое, но многие нагружались, как вьючные животные, вещами, которые с трудом могли унести. Мой собственный слуга с приятелем утащили множество тряпья и предметов роскоши. Все это собиралось в разраставшуюся кучу во дворе дома, где я квартировал. Несмотря на возмущение, я ничего не мог поделать, так как не желал связываться с собственным слугой. Все были пьяны и в большом возбуждении. К мародерству добавлялось усиливающееся свирепствование пожара. Никакое перо, никакая кисть не способны передать мощь бушующей стихии. Звук, который она порождала, сравним только с шумом огромного водопада, вблизи которого можно совершенно оглохнуть. Кроме того, вообразите множество оттенков пламени, пожирающего разные материалы. Дым нередко заволакивал все вокруг, в небо поднимались столбы диковинных форм и расцветок—все это формировало зловеще-прекрасную картину. Ничтожно маленьким чувствует себя человек перед бушующей стихией, будь то воздух, вода или огонь. Потушить дома не представлялось возможным: огонь мгновенно распространялся, быстро превращая в пепел целый квартал. Если даже пожар ослабевал в одной части города, то усиливался в другой. Было очевидно, что этим сознательно кто-то управляет. Размышляя и восхищаясь, я бродил по улицам, но сил рисовать не было; в сражении, при большой опасности меня никогда не покидало нужное спокойствие, но сейчас мной владели впечатления от происходящего. Одно сменялось другим, так что я не успевал ничего прочувствовать в полной мере. Позднее я отчаянно сожалел, что не сделал хотя бы несколько штрихов: они были бы бесценны.
Случай привел меня к базару, который выглядел, словно крупная ежегодная ярмарка, и, если бы не серьезность ситуации, можно было бы найти много поводов для смеха. Все мыслимые товары и промышленные изделия в большой спешке выволакивались наружу. Каждый старался опередить другого. Огромный каретный ряд, полный великолепнейших новых экипажей и всевозможных изделий каретной промышленности, был одновременно местом оживленнейших событий. Офицеры и генералы запасались лучшими каретами; некоторые были реквизированы и для нужд принца Евгения. Огонь подобрался уже очень близко, нечего и гадать, что все скоро сделалось бы добычей пламени,—этим, возможно, и оправдывался грабеж». (стр.17)
К вечеру 2 сентября кровавое зарево пожара поднималось над городом так, что его было видно за 15 верст (16 км) от Москвы.
Радожицкий Илья Тимофеевич — поручик, артиллерист
«Перед заставою, мы вышли на большую, широкую улицу, заставленную в несколько рядов обозами: коляски, брички, телеги ехали, вместе с артиллериею, по обе стороны. Тушь представлялась странная смесь всякого звания людей и экипажей; повозки были наполнены сундуками, узлами и перинами, на которых сидели служанки, а лакеи, сзади повозок, вели лошадей и борзых собак. Казалось, всякий второпях забирал только одни любимые предметы, для спасения из города. К вечеру отошли мы от Москвы до села Панки (15 верст) и увидели в городе пожар: это было только начало». ( "Походные записки артиллериста" стр. 171-172)
Продолжение