Ваней (Пустовские зарисовки)
На вершине меловой горы появилась фигура всадника. «Никак, дед Ваней с почтой едет», - сказал Борис.
Борис, Николай и покорный ваш слуга, примостились на крыльце Михалычева дома после трудового дня и наблюдали как столетняя почтовая кляча, осторожно мерила своими копытами меловую насыпь, чтобы ненароком не опрокинуть своего удалого всадника – трухлявого дедка по имени Ваней.
Лицо Ванея было сморщенное как лимон; во рту красовался один единственный зуб жёлтого цвета, который иногда шевелился. Несмотря на его преклонный возраст, выражение его глаз было какое-то мальчишечье, как будто его душа застряла в двадцатилетнем возрасте, а тело не устояло перед натиском степных ветров, бесконечной мошки и палящего солнца – сморщилось, высохло и пожелтело как древний пергамент. В довесок к его возрасту у Ванея была ещё и кила между ног, которую он с трудом перетаскивал с места на место, когда перемещался по земле в отсутствии лошади.
Исхиленная кляча, осторожно перебирая ногами, двигалась по направлению к Михалычевой усадьбе. Наконец, эти двое достигли спасительных врат. Ваней, кряхтя, сполз с седла и торжественно, «по сурьёзному», вручил Борису конверт.
Неродная дочь Ванея Васёна, работала в Остроухово почтальоншей. В Пустовский она ходила с почтой только по бабьей нужде, к своему любовнику – Виталию, отставному майору, сыну Игната Семёновича. В других же случаях она охотно перепоручала эту миссию своему неродному отцу – Ванею.
Ваней относился к миссии, как к самому ответственному в жизни моменту – «ведь энто же бумага, а бумагу надоть уважать».
В своё время Ваней накатал таких бумаг на своих родных хуторян ой сколь много. Но не на всех, а только на тех, кто осмеливался встать у него поперёк горла, и тех, кто просто был не угоден пред очами его, пасмурными как осеннее утро тысяча девятьсот восемнадцатого. Поэтому, перед всякого рода бумагами (да не приведи господь с печатью), Ваней чувствовал трепетное раболепие.
Недавно он подъезжал на своей кобыле к моему дому и слёзно просил за десяток яиц накатать телегу на Игната Семёныча, такого же древнего казака, как и он. Усадьбы Игната Семёныча, Ванея и Юрия Фёдоровича умещались, практически на одном пятачке, но мира в их соседстве никогда не бывало. Все трое жили друг с другом в дёснах. «Кажный» гнул свою линию.
Игнат Семёныч был за белых, Ваней за красных, тогда как Петровы были просто за коммунистов и демонстративно вывешивали на майские праздники красный флаг над своим крыльцом.
Дельце-то, впрочем, было пустяковое: лошадь Игната Семёныча как-то осмелилась и подошла впритык к плетню Ванея. Потом взяла, дура, и почесала свои бока об этот самый плетень – спасалась от гнуса. Плетень, он, конечно, не первой свежести, но вот возьми и наклонись под сорок пять градусов, а этого Ваней не смог пережить, это Ванею нож в сердце, пуд соли на кровоточащую рану, серпом по киле!
- За что я тебя люблю, Мишка, так за то, что ты меня уважаешь, - шамкал Ваней, суя мне в руку обмусоленный клочок бумаги. – Пиши, всё, как есть, про него напиши! – голос из его дыхательных путей доносился как из колодца.
- Да что писать-то, дед Ваней?
- Да то, что его кобыла мой плетень попрала! – сказал Ваней и страшно выкатил на меня глаза, будто его дом только что сгорел дотла.
Коньком у Ванея было два неизменных вопроса, которые он задавал всякий раз после того, как причина его неожиданных визитов постепенно исчерпывалась.
- Ты на пензии?
- Нет, ещё нет.
- А баба твоя на пензии?
- И баба нет.
- А-а-а, - понимающе тянул Ваней и закручивал клочок старой газеты в козью ножку.
Ваней, после вручения верительной грамоты, сделал грудь колесом и, преисполнившись горделивого самодовольства, граничащего с сумасшествием, важно уселся на крыльцо. Потом, не спеша, стал доставать из своих штанин, заправленных в шерстяные носки и галоши, кусок газеты и кисет с табаком.
Почтовая кляча будто в полудрёме стояла поодаль, поджав под себя одно копыто. Этакая поза скорбящей лошади.
Так как Борис был из яицких казаков, он не мог равнодушно созерцать непарнокопытное. Пробежав мельком по посланию, он подошёл к кобыле.
Боря участливо вглядывался в эти прикрытые наволочью веков глаза, пытаясь, очевидно, соприкоснуться с доблестным прошлым кобылы. Затем он вознамерился примирительно, так это, по свойски, похлопать своей ручищей по её сонной морде. Кобыла строптиво вскинула голову – лучше не подходи! Ненавижу!
- Ты дай ей чего-нибудь вкусненького, - со знанием дела посоветовал я.
Борис протянул к её отвислым дрожащим волосатым губам кусок тыквы. Кляча презрительно отворотила сопливые ноздри.
Она, казалось, не мыслила себя вне двух привычных состояний бытия: стоя на привези, и, перебирая копытами с Ванеем на горбу. Всё остальное, что случайно могло затесаться в её поле зрения, было для неё чуждо. Поэтому она старалась ни на что не смотреть, на всё прикрывать свои и без того подслеповатые веки. Сейчас она стояла на привези и собиралась стоять так долго, никого не трогая и никому не мешая. Как не так! Лезут со своими глупостями…. Ненавижу!
Боря был чертовски изобретателен по части укрощения строптивых кобылок. Яицкие казаки знают, с какой стороны и с чем подойти к коню. Теперь в его руке была полбуханки белого хлеба. Кляча, вместо того, чтобы полакомиться куском, зло куснула Бориса за рукав. Очевидно, коса нашла на камень.
- Ваней, а Ваней, дай скатнуться на лошадке, - заискивающе попросил Борис.
Ванея буквально распёрло от осознания собственной значимости. Он надулся как индюк и тоном, не терпящим возражений, рубанул: «Обломишь!»
- Ну, дай, Ваней, чего тебе стоит, я недалеко, вокруг дома….
- Обломишь, - уже не так категорично отвечал Ваней, выпуская из ноздрей сизый дымок вонючего турецкого табака.
Тут мы все чуть ли не на коленях начали умалять Ванея разрешить Борису покататься на старой клячонке. По сравнению с этим дядей, этим исполином с Урала, кляча выглядела заморенным ишаком, и нас разбирало детское любопытство, сможет ли Боря, применив свои экстраординарные способности укротить строптивую лошадку и пустить её в галоп.
Наконец Ваней сдался. Сунув стопу в стремя, Борис придавил бедную клячу своими мощными чреслами, отчего та прогнулась и одновременно скособочилась. Всадник съехал с седла на одну сторону, не успев, как следует обосноваться в позе лихого наездника. Кляча широко открыла свои мутноватые глазницы, соображая, что же произошло. Борис, чтобы показать во всей красе удаль и хватку яицких казаков, начал делать характерные, стимулирующие движения бёдрами, понуждая клячу сдвинуться с места. Та, очевидно, про себя решила, что пока она не сообразит, кто на неё запёрся и с какой целью, никуда не пойдёт - ни рысью, ни шагом. Боря тщетно пытался натягивать удила, хлопать ногами по рёбрам этой непокорной жеребилы и двигать тазом, имитируя погоню. Кляча прямо на глазах превращалась в упрямого ишака. Наконец, Боря понял, что первую партию он проиграл. Тогда он пошёл на крайние меры и, сломив хворостину, резко хлыстанул по крупу упрямого животного. Лошадь присела на задние ноги и ещё сильнее закусила удила, бешено вращая белками в сторону седока.
Тогда мы подошли сзади и стали под всеобщие улюлюканья и гиканья толкать её к тропе, на которой должны были начаться скачки.
- Да что ж это у тебя за лошадь, Ваней, если три мужика не могут столкнуть её с места?
- Она не пойдёт, не-е-е…
Наконец, Ваней подошёл к своей кормилице и, взяв её за удила, повёл в поводу. Кобыла нехотя тронулась с места и пошла всё тем же спортивным шагом, которым она ходила последние двести лет. Боря покорно покачивался в седле, утоляя жажду внезапно нахлынувшей на него лихой казачьей удали. Ничего не поделаешь – генная инженерия!
- Ты-то сам на пензии? – вопрошал Ваней.
- Да нет же, какая там к чёрту пенсия!
- А-а-а…. А баба твоя на пензии?
Их неторопливый разговор постепенно скрадывался расстоянием и размеренным гулом работающей пчелы.