Прочитав первые же строки, понимаешь: придется напрячься. Все последующее повествование, предлагаемое вашему вниманию (и само произведение или, лучше сказать, авторский текст, и наш скромный отзыв) пригодно для чтения лишь волевым личностям, которые готовы на мощное самопожертвование, или ценителям прекрасного, которых ничем не смутишь. Удовольствие при этом отнюдь не гарантируется.
Для кого написано? Очевидно, для повзрослевших «русских детей моего поколения и круга», то есть его, набоковского, поколения и круга, которых и всегда-то было немного в России, а по причине социальных катаклизмов начала прошлого века и вовсе исчезнувших с лица земли «как класс» и существовавших еще какое-то время по известной инерции жизни в качестве отдельно взятых индивидуумов. Какого иного читателя тронет это «загадочно-болезненное блаженство чувств», принадлежащее «гармонии моего совершеннейшего, счастливейшего детства»?
Да, конечно, язык. Русский язык великолепен. Выпестованный, эластичный, гибкий, безукоризненно настроенный на трогающую автора тему. Это тем более удивительно, что, по его же признанию, в возрасте шести лет, при отличном устном и письменном английском, на русском кроме слова «какао» он ничего прочесть не мог.
Но я возвращаюсь к беспокоящему меня вопросу: кто из наших современников, за исчезновением по естественным причинам тех самых русских детей того самого поколения и круга, может разделить с автором его блаженство чувств? Приходит на ум крамольная мысль: не эстетствующим ли снобам в сущности адресовано это творение? учитывая, что принадлежность самого автора к этому разряду человечества не вызывает сомнений? Но для чего требуется эстетствующим снобам литература? Разве только для того, чтобы при случае уронить небрежно в кругу одноклубников: «Да читал я эти «Берега», ничего особенного». Стоило ли ради этого стараться?
Полагаю, что среди подросших русских детей более поздних поколений и иных кругов, в сравнении с набоковскими, превратившихся с течением времени в читателей, также найдутся такие, которых не обошло стороной счастливое детство. Возможно, не с такой силой, как Набокова, но все же. Не удаляясь далеко за примером, сошлюсь на собственный опыт: счастливое детство прошло в прекраснейшем городе Севастополе, расположенным, как известно, на берегу Черного моря, в доме, стоящем и по сию пору у самого подножия Малахова кургана, уставленного чугунными пушками, корабельными орудиями, памятниками обеим войнам и прочей красотой, столь необходимой мальчишескому сердцу, под родительскою сенью любящих папы и мамы; но и за всем тем блаженства чувств, по-набоковски загадочно-болезненного, в зрелом возрасте мне испытывать не приходилось.
Кто только из великих, и не очень, ни писал о своем детстве. Тут и Толстой Л.Н., и Толстой, который А.Н., и Бунин, и Горький, и Чуковский, и кто-то еще (добавьте сами по вкусу). Но так памятливо и откровенно, и с такой выдумкой и фантазией, как Набоков, пожалуй, никто.
Даже не буду пытаться высказать что-либо по поводу содержания по причине полной бессмысленности этого деяния. Как невозможно достоверно описать вишневый закат солнца на заднем плане лесостепного пейзажа в конце бесконечного жаркого июльского дня, наблюдая это явление прохладным вечером на берегу тихой речки, почти беззвучно и прихотливо струящейся по краю широкой луговины, картинно декорированной сосновым бором с одной и зарослями камыша – с другой стороны, человеку, на этом берегу никогда не сидевшему; так и невозможно внятно и достоверно дать представление об этом произведении человеку, его не читавшему. Прочитавший человек, думаю, со мной согласится.
Но, чтобы не обескуражить совсем тех «читателей», которым читать некогда, а надо быть «в теме», процитирую выборочно несколько кусочков. Просто для осознания ими невозможности дать сколько-нибудь объективную или, как сейчас принято выражаться, «конкретную» характеристику «Другим берегам».
В спорах с учителем русского языка «…я горячо восставал в защиту кровопролития, спасая свой детский мир пружинных пистолетов и артуровых рыцарей».
«Моя мать, перебирая в изгнании прошлое, часто винила себя, что менее была чутка к обилию человеческого горя на земле, чем к бремени чувств, спихиваемому человеком на все безвинно-безответное, как, например, старые аллеи, старые лошади, старые псы».
«Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству». Ехидно добавим от себя: совершеннейшему и счастливейшему.
«Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно».
«В окно видать поденщиц в платках, выпалывающих ползком, то на корточках, то на четвереньках, садовые дорожки (дело происходит в усадьбе Набоковых): до рытья государственных каналов еще далеко». Добавим от себя: зло! Но мелковато. Видимо, неполученное наследство дяди Васи теребило-таки авторскую душу.
Пожалуй, хватит цитирования. Упомяну лишь, что в автобиографии (а как иначе это назвать?), помимо всего прочего, много разнообразных бабочек, много сведений генеалогического характера, много уделено внимания детским ощущениям от путешествий из Петербурга в Париж и далее, на Ривьеру или в Биарриц, и детской же, настоящей и взаимной, любви к Колетт, десятилетней парижанке. Ханжам морщиться еще рано – самому влюбленному на тот момент было также не более десяти. Много и других, со вкусом выписанных подробностей превращения ребенка в подростка, а потом и в юношу. Дальше дело, кажется, не пошло. Очевидно, из любви автора и героя к бабочкам, век которых прекрасен, но недолог.
Давно хотел закончить свой труд, но не знал как, поэтому продолжал мучить и себя и читателя.
Закончу словами Набокова: литература это искусство сложное и бесполезное.
P.S. Прошу простить, но не могу удержаться еще от одной – последней – цитаты: «…бездной сияла моя нежная любовь к отцу – гармония наших отношений, теннис, велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин, Шекспир, Флобер и тот повседневный обмен скрытыми от других семейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливых семей». Виртуозно! Русским языком владеет, как Спиваков инструментом.
