По народному преданию, Любостай - слуга сатаны, который уводит души скорбящих. Он влетает в дом огненным шаром, принимает обличье потерянного супруга и искушает дьявольскими ласками. Если жертва не излечивается от тоски, то через несколько месяцев Любостай уносит ее душу в ад.
***
Стелила вьюга постель, взбивала сугробы, городила заносы, щедро сыпала новых перьев на ложе, не брачное – смертное. Яблонька под окном, баловство, оголилась, сдул с нее ветер стылый одежку зимнюю. Почернела яблонька, сиротка неприкаянная. Мело, мело, будто хотело все следочки Ванечкины стереть, дух его с родного надворья выветрить. А двор-то всем дворам двор, загляденье, право слово - все ладненько, крепко, твердой рукой сбито. Укрывало студеным пологом постройки хозяйские, поленницу, аккуратно сложенную, стога сена для коровушки. И казалось Катерине, что не стало света белого, кругом один лишь снег полотном савана. Чудилось, что не в избе она темной, а в сугробе. Холодит душа, замерзает, замерзает.
Дверь скрипнула, и в горницу вошли, вплыли светлым облаком, посетители.
- Ой, беда, печь не топлена, мальцы голодные на лавке воробушками. Горюешь все, аль не совестно, - Федора Наумовна, едва стряхнув снег с накинутого на плечи тулупа, бросилась к внукам. Пятилетняя Настенушка и трехлетний Микитка, завидев бабушку, захныкали, ожили.
- Который день все у окна сидишь, Катерина? Ивана не вернешь, - продолжала мать поучать дочь, раскладывая на столе нехитрую снедь, - Теперь деткам своим и за мать и за батьку должна быть, а ты совсем хозяйство забросила. Хорошо соседская Грунька прибежала, сказала. Мы с отцом сразу лошадку запрягли да к вам отправились.
- И то, от соседей стыдно, скотинку вашу который день люди чужие обихаживают, - подал голос Дементий Степаныч. Пока жена хлопотала у стола, да обтирала ребятишек, он успел наносить дров и затопить печь, а теперь, по-хозяйски осматривал входную дверь, что-то прибивая, прилаживая, - ишь, избу выстудила, детей поморозишь.
Катерина как сидела у темнеющего окна, так и осталась сидеть, ноги, словно отнялись. Она смотрела сухими глазами на родительские хлопоты, смотрела, как одевают и уводят ее детей, слышала, что отец посулил прислать назавтра младшего неженатого брата в помощь и молчала. Ну и правильно, пусть едут, нельзя детишкам в могиле, под одним с ней пологом похоронным.
А ведь совсем недавно счастливее Катерины никого на свете не было. С тех пор, как встретила своего Ванюшку, ни на день глаза не гасли. И чем приглянулась-то, до сих пор понять не может. Сколько себя помнила, все в работе, одиннадцать детушек у родителей, а она дочь старшая. С раннего утра до поздней ноченьки хлопотала по дому. Бедно жили, голодно, детей на квасе поднимали. Недосуг было Катерине по хороводам бегать, на вечерках с девушками песни петь, да на Святках женихов загадывать. И не думала о женихах-то, а тут сваты, да от кого, от Ваньки, при встрече с которым деревенские девушки стыдливо глазки опускали. Что и говорить, видный жених, ладный, десять вершков росту, а глаза добрые-добрые, выдают улыбку, что в усах прятал. Родители и не чаяли такого жениха для своей дочери, не готовили ее в невесты, не рядили в одежды праздничные, не до того было. Ванечка все сам справил, три дня две деревни пировали. Да и то, хозяйство у жениха крепкое, от отца досталось, отец-то уж тому лет пять занедужил и помер, оставив жену и сына.
Первые годы в замужестве чудились Катерине сказкой. Гостинцы, наряды, не скупился Ванечка, разодел как купчиху какую. Бабонька раздобрела, округлилась, а вскоре и понесла. Прасковья Федоровна, свекровушка, только радовалась, на молодых глядючи. Но недолго с ними прожила, дождалась Настюшку, на руках подержала, да дух испустила.
И с тех пор будто тоска какая закралась в сердце молодухи, все точит, не дает покою. Чудится ей, что охладел к ней Ванечка, что сторонится ее, бежит из дому. Стала она примечать, сплетни разные слушать, с соседками судачить, как мужа с изменницей подловить. Капризной стала, сварливой, в делах хозяйских былой прыти нет. А хозяйство-то большое, знай, поворачивайся. Тут еще и Микитка народился, детки малые догляд требуют. В ту зиму Иван в первый раз отправился в город, прибился к деревенским извозчикам, стал обозником.
Тяжело пришлось Катерине, хоть и взяла в помощницы соседскую Груньку, но без мужика и зимой еле управляешься. Пока скотинку обиходишь, пока дела бабские сделаешь, день и прошел, он зимой коротехонек. А ночью на стылой постели, чудилось бабоньке дыхание милого. Вспоминала руки его сильные, губы жадные, аж дыхание перехватывало, горячий ком в животе перекатывался. И тревога уснуть не давала, вдруг он там другую нашел, городскую, сладкую.
На Масленицу приехал Иванушка с гостинцами-подарками, с барышами, что в сундук спрятал. В первую же ночь сжал Катеринушку, духом своим укутал, да так и не отпускал до утра. Счастливой встречала бабонька солнце рассветное, счастливой и год весь жила. Только к зиме стал опять собираться Ванечка на извоз. Она его отговаривала, как могла, да только решил мужик в купцы выбиваться, знать насмотрелся в городе на иную жизнь. Обещал на блины приехать, но не приехал, привезли. Как случилось, что отбился он от обоза, что повез седока, а затем возвращался затемно, да попал в полынью, никто не знает. Только выловили Ванечку уже застывшего.
В той полынье и душу свою утопила, нет у нее души теперь. Эх, Ваня, Ваня, как ей одной-то, как в постель ложиться, ту самую, в которой ты обнимал, прижимал к груди своей крепкой? Не слушают ее ноженьки, да и не нужны они ей, не коснётся рука твоя коленочек, не придавит властно. Зачем Ванечка, зачем ты не послушал? Что тебе в капитале том, разве в нем счастье? Труден вдовий век, слезами смочен. И зачем ты выбрал-то Катеринушку, раз так рано оставил, бросил с изменницей лютой – Смертушкой?
Соседская Грунька зашла в сени за подойником, а за дверью шум, грохот. Влетела в избу, в полумраке и не разобрать, Катерина по полу катается, вокруг горшки битые, вспоротая перина сугробом посреди горницы. Беда.
***
Утро выдалось ясным, морозным, будто и не лютовала накануне буря, не топила деревню в снежной каше. У колодца бабы о своих делах толковали, про отелы, про скорые весенние хлопоты. Скрипел ворот, цепочка вторила, не спешили бабоньки к делам утренним. Выскочила Грунька за ворота и бегом припустилась, только валенки батькины в сугробах вязли, да ведра стылые по ногам били. Подскочила растрепой к колодцу, вытянула мордочку и прошептала: «К Катьке-то Любостай шастает».
Разом притихли бабоньки, смотрят на девку с недоверием, Грунька она такая, и соврет - недорого возьмет. А девчонка продолжает, торопится: «Чай своими глазами видела. С тех пор как деток родичи увезли, с тех самых пор и шастает. И то, враз успокоилась, меня гонит, мол, не нуждаюсь больше. Сама ходит скотинку обихаживать. И веселая, не поверите, все песни поет. А намедни решила я доглядеть. До темна по улице бродила, вижу – шар огненный по небу летит и аккурат к избе Катькиной. Не успела я хорошенько рассмотреть, а он нырк в трубу! Вот так-то».
Зашушукались бабы.
- Не след те, Грунька, за такими вещами следить, девка еще, рано, - не упустила случая пожурить старая Акимовна.
- Да что я? Я, что ли, беса приваживаю? Ведь пропадет баба, жа-а-алко… - из глаз девчонки заструились слезы.
- Это верное дело, пропадет. Любостай, он пока душу не вынет, да в ад свой не стащит, не успокоится.
- Что судить-рядить, может Груньке померещилось, чай о парнях все думает, вот Любостаев и видит, - бабы рассмеялись, а Грунька обиделась, надула губы и носом зашмыгала.
- Ладно, ладно тебе, сырость-то разводить, - похлопала девушку по плечу Акимовна, - я вот что думаю, негоже нам разговоры пустые вести. У бабы горе, а мы тут языки чешем. Давайте-ка лучше приглядим за ней. Вот ты, Матрена, - обратилась старуха к высокой худощавой молодке, молча стоявшей в сторонке, - вы ведь с Катькой подружками были. Наведайся к ней, обсмотрись, что и как. Да и мы в гости сходим, Божье дело - в трудную минуту поддержать.
- Чай не примет меня Катька-то, - подала голос Матрена, - все дуется, выдумала допрежь, что с Ванькой ее миловались.
- А вы не миловались?
- Буде, что ты глупость-то городишь, чай у меня свой мужик есть. А Катька она ведь всех ревностью извела. Разве что Акимовна не пострадала, слишком стара.
- Что уж теперь, Ванька хороший мужик был, крепкий, на чужих баб и не глядел.
***
"Смеркается, скоро уж теперь. Ишь, почувствовали, стервятницы, налетели. Сначала Матренка эта, оглобля в платке, прибежала. Разговоры затевает, а сама на меня смотрит, будто грамотку прочесть хочет. Про детишек вспомнила, а что мне детишки без мил-дружка? Чай не оставят без присмотра. А Матренка и при жизни на Ванечку глаз косила, и теперь хочет разлучить. Только выпроводила, как Акимовна старая через порог переваливается. Усмотрела, что Божница занавесочками прикрыта, скривила рот свой, но смолчала. Села на лавку, жалеть принялась. А что мне ее жалость, только жарче огонь в груди разжигает. Не чаяла, как уйдет. Скоро-скоро мой Ванечка прибудет, обнимет, прижмет, сокол ясный. Знаю, знаю, что не Ваня то мой, лишь обличие его. Разве бабу обманешь? Не искушен в ласках мужик-то был, а теперь... Как подумаю, так и твердеют груди, руки плетьми обвисают, ноги не держат. Ох, томно. Не жила я сладко до сей поры, не знала, что бывает так-то. В детстве никто меня не холил, не до того. Лишь Ванечка, да только Ванечка и есть мой погубитель, не любил меня, раз так предал, одну одинешеньку оставил. А этот, другой Ванюша, он не предаст, не дам, с ним уйду в ночь".
Тело Катерины нашли на следующее утро в собственной постели.
*****
Разговорное о росте в 10 вершков означало, что рост составлял- 187 см
Вершок - старинная мера длины, равная ширине двух пальцев (указательного и среднего), 4,44 см.
Интересно, что счет велся после двух аршин, обязательных для взрослого человека. В аршине 71 см. Когда говорили, что рост десять вершков, то это означало, что рост составлял 2 аршина и десять вершков.