– Что ты будешь? – спрашивает он, просматривая «Напитки» в меню. – Латте? Горячий шоколад? Она отводит взгляд от плазмы на стене. На экране молодые и длинноволосые Пресняков и Иванов поют с радостным энтузиазмом: «И когда ты скажешь «Прощай!», Я увижу потерянный рай…» Она ловит себя на том, что улыбается, – столько всего вспомнилось.
Дискотека в 11-м классе, одноклассник, умудрившийся глубокой ночью с какого-то тв-канала записать на магнитофон эту песню, «со значением» поглядывающий на неё, когда раз, наверное, в пятый Пресняков и Иванов при активной вокальной поддержке таких же молодых и оптимистично настроенных танцующих начинали: «Я буду помнить только эти глаза всегда!». В слова «Я возьму краски, я возьму холст, Я налью вина и скажу тост», – вкладывалось особое чувство, поскольку некоторые уже так расставались. В большей степени в соответствии со второй частью, конечно. Расставание было и впереди: последний школьный май, на переменах – разговоры о том, кому какие вступительные экзамены сдавать.
В рядах у Крытого тогда начали продавать ещё вполне приличный «Nescafe»; она, ожидая, когда соберётся на дискотеку одноклассница Ирка, съела под него почти полбанки дефицитной сгущёнки, выданной иркиному отчиму в спецпайке, а тот самый одноклассник подначивал:
– Ир, ты думаешь, она кофе со сгущёнкой пьёт? Не-е, она сгущёнку с кофе ест!..
После армии одноклассник пришёл к ней, а она не смогла скрыть удивления, когда увидела его на лестничной клетке, – он тогда правильно всё понял. «Когда забудешь ты меня…»
Они с подругой после третьего, кажется, курса – летом, у её бабушки, во всю мочь подпевающие чёрно-белому клипу: «…Когда укрывшись от дождя под старым, стареньким зонтом, Останусь с осенью наедине вдвоем!» Тогда они пели весело – настоящий опыт прощаний придёт позже… Бабушка, заглянувшая в комнату, понаблюдав за дурачившимися исполнителями и слушателями сказала: «О Господи!» и покачала головой. Все ещё были живы…
Ни горячий шоколад, ни латте они тогда не пили. Пили кофе, уже слегка разбираясь в сортах. Подруга варила нечто, купленное на рынке, под названием «Кофейный ликёр». Когда это случилось впервые, дедушка сказал, что напиток пахнет пожаром. «…На ликёро-водочном заводе», – дополнил отец, впоследствии, тем не менее, с удовольствием сваренное поглощавший. Ликёро-водочную тему двадцатилетние они, шагнувшие от талонной системы к соответствующему изобилию в многочисленных коммерческих киосках и палатках («Зaтo c ликёpoм «Aмapeттo» Я cтoльким жeнщинaм пoмoг…», – из весело-ностальгической песни о той поре), благоразумно развивать не стали. Переглядывались, вспомнив рекламу какого-то ликёра: «Для способных на сильные чувства».
Осенний пасмурный вечер, кафе в центре города, зонты, расставленные у столика, встреча, которую ждали целую вечность – несколько дней, скрашенных тяжёлыми телефонными разговорами... Она, рассказывающая о боли теперь уже по-настоящему пережитого расставания подруге, старающаяся, чтобы официантка, принесшая им бокалы с латте, не увидела слёзы в глазах. Подруга, которая, кстати, и пристрастила её к этой сложносоставной разновидности кофе, сама чуть не плакала, утешала, как то же латте смягчая горечь ситуации, на правах чуть более старшей и опытной уговаривала, называя «внутренним», мало кому известным (только для своих) прозвищем. «Я буду верить лишь в чистоту этих искренних слез…»
– Они твоё кофе допили, – жалуется бабушка на недавно гостивших родственников. Дедушки уже нет, бабушка живёт одна, наотрез отказавшись уезжать из деревни. Она ездит сюда при малейшей возможности, привозит и закупает в местном магазине продукты, и да – у неё здесь есть своя банка хорошего дорогого кофе. То есть, теперь нет.
– Да ладно, – отмахивается она, – не расстраивайся. – Как ты говоришь, на доброе здоровье.
– На здоровье могли бы и цикория выпить, – возражает бабушка. – А это для удовольствия.
Она обнимает бабушку и смеётся. Смех редко теперь звучит в этом доме, любимом ею по-детски глубоко и трепетно. Но в нём по-прежнему пахнет старым деревом, коричным сахаром, сушёными яблоками и немного мёдом. А в летнем и зимнем детстве часто пахло ещё и какао – сваренным бабушкой специально для неё. Кастрюльку (отец иронизировал – «жбанчик») ставили на высокий сундук в сенях – остывать. Ждать было невыносимо, и она, отдувая плотную коричнево-молочную пенку, пытаясь не обжечься, наливала какао «по крайнюю риску» в высокий светло-зелёный бокал с рубчатыми боками. Когда стали продавать новомодный горячий шоколад, бабушка варила и его, спрашивая, в чём, кроме цены, разница. Отец посмеивался, мол, к традиционному какао можно обычный шоколад взять – сухим пайком.
«Как много слов пожелтевшими листьями С ветром умчались вдаль…» Где теперь безответственная лёгкость этих слов?..
Официант ставит перед ней чашку и небольшой фужерчик. Он улыбается в ответ на её недоумение:
– Это кофе и бейлис. Уверен – тебе понравится.
О как. «…И смахну пыль с пожелтевших страниц».
– Что ты будешь? – спрашивает он, просматривая «Напитки» в меню. – Латте? Горячий шоколад? Она отводит взгляд от плазмы на стене. На экране молодые и длинноволосые Пресняков и Иванов поют с радостным энтузиазмом: «И когда ты скажешь «Прощай!», Я увижу потерянный рай…» Она ловит себя на том, что улыбается, – столько всего вспомнилось.
Дискотека в 11-м классе, одноклассник, умудрившийся глубокой ночью с какого-то тв-канала записать на магнитофон эту песню, «со значением» поглядывающий на неё, когда раз, наверное, в пятый Пресняков и Иванов при активной вокальной поддержке таких же молодых и оптимистично настроенных танцующих начинали: «Я буду помнить только эти глаза всегда!». В слова «Я возьму краски, я возьму холст, Я налью вина и скажу тост», – вкладывалось особое чувство, поскольку некоторые уже так расставались. В большей степени в соответствии со второй частью, конечно. Расставание было и впереди: последний школьный май, на переменах – разговоры о том, кому какие вступительные экзамены сдавать.
В рядах у Крытого тогда начали продавать ещё вполне приличный «Nescafe»; она, ожидая, когда соберётся на дискотеку одноклассница Ирка, съела под него почти полбанки дефицитной сгущёнки, выданной иркиному отчиму в спецпайке, а тот самый одноклассник подначивал:
– Ир, ты думаешь, она кофе со сгущёнкой пьёт? Не-е, она сгущёнку с кофе ест!..
После армии одноклассник пришёл к ней, а она не смогла скрыть удивления, когда увидела его на лестничной клетке, – он тогда правильно всё понял. «Когда забудешь ты меня…»
Они с подругой после третьего, кажется, курса – летом, у её бабушки, во всю мочь подпевающие чёрно-белому клипу: «…Когда укрывшись от дождя под старым, стареньким зонтом, Останусь с осенью наедине вдвоем!» Тогда они пели весело – настоящий опыт прощаний придёт позже… Бабушка, заглянувшая в комнату, понаблюдав за дурачившимися исполнителями и слушателями сказала: «О Господи!» и покачала головой. Все ещё были живы…
Ни горячий шоколад, ни латте они тогда не пили. Пили кофе, уже слегка разбираясь в сортах. Подруга варила нечто, купленное на рынке, под названием «Кофейный ликёр». Когда это случилось впервые, дедушка сказал, что напиток пахнет пожаром. «…На ликёро-водочном заводе», – дополнил отец, впоследствии, тем не менее, с удовольствием сваренное поглощавший. Ликёро-водочную тему двадцатилетние они, шагнувшие от талонной системы к соответствующему изобилию в многочисленных коммерческих киосках и палатках («Зaтo c ликёpoм «Aмapeттo» Я cтoльким жeнщинaм пoмoг…», – из весело-ностальгической песни о той поре), благоразумно развивать не стали. Переглядывались, вспомнив рекламу какого-то ликёра: «Для способных на сильные чувства».
Осенний пасмурный вечер, кафе в центре города, зонты, расставленные у столика, встреча, которую ждали целую вечность – несколько дней, скрашенных тяжёлыми телефонными разговорами... Она, рассказывающая о боли теперь уже по-настоящему пережитого расставания подруге, старающаяся, чтобы официантка, принесшая им бокалы с латте, не увидела слёзы в глазах. Подруга, которая, кстати, и пристрастила её к этой сложносоставной разновидности кофе, сама чуть не плакала, утешала, как то же латте смягчая горечь ситуации, на правах чуть более старшей и опытной уговаривала, называя «внутренним», мало кому известным (только для своих) прозвищем. «Я буду верить лишь в чистоту этих искренних слез…»
– Они твоё кофе допили, – жалуется бабушка на недавно гостивших родственников. Дедушки уже нет, бабушка живёт одна, наотрез отказавшись уезжать из деревни. Она ездит сюда при малейшей возможности, привозит и закупает в местном магазине продукты, и да – у неё здесь есть своя банка хорошего дорогого кофе. То есть, теперь нет.
– Да ладно, – отмахивается она, – не расстраивайся. – Как ты говоришь, на доброе здоровье.
– На здоровье могли бы и цикория выпить, – возражает бабушка. – А это для удовольствия.
Она обнимает бабушку и смеётся. Смех редко теперь звучит в этом доме, любимом ею по-детски глубоко и трепетно. Но в нём по-прежнему пахнет старым деревом, коричным сахаром, сушёными яблоками и немного мёдом. А в летнем и зимнем детстве часто пахло ещё и какао – сваренным бабушкой специально для неё. Кастрюльку (отец иронизировал – «жбанчик») ставили на высокий сундук в сенях – остывать. Ждать было невыносимо, и она, отдувая плотную коричнево-молочную пенку, пытаясь не обжечься, наливала какао «по крайнюю риску» в высокий светло-зелёный бокал с рубчатыми боками. Когда стали продавать новомодный горячий шоколад, бабушка варила и его, спрашивая, в чём, кроме цены, разница. Отец посмеивался, мол, к традиционному какао можно обычный шоколад взять – сухим пайком.
«Как много слов пожелтевшими листьями С ветром умчались вдаль…» Где теперь безответственная лёгкость этих слов?..
Официант ставит перед ней чашку и небольшой фужерчик. Он улыбается в ответ на её недоумение:
– Это кофе и бейлис. Уверен – тебе понравится.
О как. «…И смахну пыль с пожелтевших страниц».
