Пока мы готовились и летали на проверку в Мары, было не до политики. Но после утверждения полку оценки за проверку, партполитаппарат активно взялся за изучение и пропаганду решений январского (1987г) Пленума ЦК КПСС. В полк зачастили пропагандисты и проверяющие с вышестоящих структур. На лекциях и собраниях они агитировали за перестройку и гласность, хвалились тем, что они уже перестроились, не то, что вы тут в полках, мхом поросли.
Как обозначить то настроение, которое воцарилось в этот период среди личного состава полка? Я бы назвал общую реакцию офицеров на материалы Пленума настороженностью. А после приезжих говорунов оставалось недоумение и обида: там уже перестроились, а мы никак не определимся что конкретно надо перестроить в служебной деятельности. Не раз приходилось успокаивать особо впечатлительных, принимать на себя то, что личный состав не мог высказать вышестоящим начальникам. Собственно, я и сам толком людям ничего объяснить не мог.
То, что страна зашла в тупик, понял давно, но не представлял как из этого тупика выйти. Пока был у власти Брежнев, мне казалось, что самый привычный выход из этой ситуации — война. На которую можно списать всё и снова начать поднимать экономику. Как это делается — было известно из нашей истории. Но Брежнев умер и пока дело дошло до Горбачёва, я штудировал труды Маркса и Ленина, которые пылились в Ленинской комнате дежурного звена. Из этого чтения мне стало ясно, что партия давно идёт совсем не по ленинскому пути. И тут объявили перестройку. Война, явно, откладывалась.
Весной мне подвернулся под руку Устав Союза коммунистов 1847 года. И сильно он меня смутил своим содержанием. Написан просто, ясно - для подпольной организации. Но про демократический централизм там и не заикались. Принять в члены Союза можно было только при условии единогласного мнения. Но, главное, взносы из низовой организации направлялись в вышестоящую в размере половины от собранных. А вышестоящая должна была каждые три месяца направлять в первичные отчёты о полученных средствах и о расходах. О таком в нашей партии даже думать было страшно. В наших первичках никакой кассы не было, да и в парткоме полка средств на внутренние партийные нужды не водилось.
И вот в стране объявили перестройку: через демократизацию общественных и государственных институтов власти, через гласность и развитие инициативы в низах. Но на местах процветал формализм и говорильня. У меня в башке был полный сумбур. Это был нехороший симптом. Я уже знал чем это закончится. Публичным выступлением. По молодости мне эти закидоны прощали, а когда стал капитаном, то за мои воззрения от меня фалькенбергское начальство избавилось. А теперь я - майор и замполит. Толя, молчи.
На мою беду в полку состоялось партийное собрание по вопросам перестройки. Шёл я на него с предчувствием чего-то плохого. По пути к месту собрания пришлось идти вместе с прапорщиком, который был в полку секретчиком. Он мне и высказал, что партия уже давно не пользуется авторитетом у народа. Это я из без него знал, но он наступил на мою любимую мозоль. Партийное собрание было открытым, а прапорщик в партии не состоял, т. е. представлял тот самый народ, от имени которого он расписался в недоверии к партии. (Факт беспартийности секретчика за границей меня удивлял.)
Перед началом собрания ко мне подошёл секретарь парткома, мол, от вашей эскадрильи должен быть выступающий. Наш секретарь партбюро был в отпуске, нагибать своих партийцев выступлением без подготовки я не стал и предложил записать мою фамилию. Но попросил записать меня в список выступающих семнадцатым-двадцатым, мол, мне сегодня нельзя выступать, могу брякнуть что-нибудь аполитичное. А по опыту — дальше одиннадцатого выступающего прения не заходили. Секретарь согласился.
Сижу себе спокойно в первом ряду актового зала, в президиуме — начальство, среди которого представитель Воздушной Армии — лётчик-инспектор в звании полковника. Бодрый доклад замполита полка, приступили к прениям, которые идут по дежурному сценарию: много правильных слов, немножко критики подчинённых, дозированное самобичевание. И вдруг пятым по очереди секретарь парткома называет мою фамилию. Смотрю на него вопросительно, мол, Алексей, мы же с тобой договаривались, но секретарь быстро опускает глаза к бумагам. Кровь ударила в голову, пошёл за трибуну.
Я знал как и что говорить, чтобы меня слушали. Начал с разговора с попутчиком на собрание, конечно, не называя фамилию попутчика. Народ насторожился. Дальнейшая суть моего выступления свелась к тому, что партии самой надо сначала перестроиться и демократизироваться, вернуть себе доверие масс, а уж потом браться за перестройку общества. Я был в таком состоянии, что оценить реакцию зала не мог. Но, судя по следующим ораторам, которые поломали очерёдность списка, выступление моё было преждевременным.
Первым выскочил на трибуну командир полка и обрушил на мою позицию весь запас красноречия. Мол, коммунист проявил бесхребетность к беспартийному пасквилянту, а я бы ему сразу в морду дал. Потом пошли другие выступающие, тоже полкового уровня, которые честили меня в хвост и гриву. Первую половину собрания посвятили разбору моего незрелого выступления. Потом объявили перерыв. Мне не хотелось вставать с кресла. Пригвоздили. Мимо меня прошёл полковник из ВА и обронил: «Ну, Толя, я от тебя такого не ожидал». Я пожал плечами и решил тоже выйти из зала. Пока шёл по проходу, несколько человек пожали мне руку. Меня это утешало мало, подумал: « Лучше бы вы меня с трибуны поддержали». Но этого не случилось ни до перерыва, ни после.
В завершение собрания, по традиции, выступил замполит полка и тоже прошёлся по мне катком. Впрочем, он сослался на мою молодость, мол человек ещё одумается. С собрания я возвращался совершенно опустошённым, но на душе немного полегчало.
В следующие дни служба пошла своим чередом, но моя фамилия в плановой таблице появляться перестала. Потом меня зарядили нести боевое дежурство. Про моё выступление никто из начальства не заикался и я начал успокаиваться. А тут в полку произошло одно неприятное происшествие: лётчик допился до ручки. Его накрыла мания преследования, он орал, что за ним кто-то постоянно следит. Унимали его поздним вечером в подъезде лётного дома, выносить сор из избы не стали. На построении про этот случай не упоминали.
Через пару дней замполит полка оставил лётчиков после контроля готовности и предложил обсудить поведение товарища. Лётчики осудили пьянство, покритиковали товарища, посоветовали ему жениться, а не прожигать жизнь. Предложили не отдавать капитана на суд офицерской чести, ограничиться взысканием и отстранением от полётов. Пусть походит по нарядам, подумает над своим поведением. Замполит не настаивал на другом и вдруг предложил обсудить ещё одно ЧП. Офицеры посмотрели на него с недоумением, мол, какое ЧП? Оказалось, что речь идёт о моём выступлении на партсобрании. Я опешил.
Замполит в обтекаемых формулировках попытался внушить лётчикам, что такая политическая позиция не совместима с лётной должностью, но конкретных предложений не делал. Я понял, что эта пауза в моих полётах была вызвана ожиданием реакции на моё выступление из ВА. Но никакой реакции не было. Лётчик-инспектор, видимо, не счёл нужным доложить о настроениях на партсобрании в полку. Или не придал им такого значения. Вот если бы был представитель политаппарата… Замполит решил проявить инициативу и руками лётчиков совершить политический самосуд. Но лётчики на его призыв не отозвались.
Замполит снова и снова пытался вытянуть из лётчиков озвучку какой-нибудь кары к замполиту эскадрильи, но они упорно молчали. Мне подумалось, что замполиту хочется, чтобы кто-то из офицеров предложил лишить меня лётной работы. Вот тут бы замполит мог развернуть против меня под ковёрную работу, а заодно похвалиться наверх политической зрелостью лётного состава полка. Типа, лётчики сами проявили инициативу по отношению к оппортунисту и вычистили его из своих рядов.
Давно пора было идти по домам, но экзекуция затягивалась. Я и не собирался защищаться, сидел и молчал. Да моего мнения тут и не предполагалось выслушивать. Статус собрания был странный — служебно-партийный. Конечно, надо такие вопросы выносить на партсобрание полка, но, видимо, замполит полка не был уверен, что там добьётся нужного результата. Не та атмосфера в полку была из-за этой перестройки.
Наконец встал майор Акишин и сказал, что обсуждать тут нечего, всё Федоренко правильно сказал. Мол, коммунист имеет право на мнение, пусть и неправильное. Выносите вопрос на партсобрание. Лётчики одобрительно загомонили. Замполиту полка это не понравилось, он сделал паузу, надеясь выловить в шуме нужную фразу, но лётчики опять замолчали. Кто-то из лётчиков тихо произнёс: «Столовая скоро закроется». Пришлось отпустить всех по домам.
В плановой таблице полётов меня опять не было. Мне не хотелось думать, что это связано с выступлением на партсобрании. Никто меня от полётов не отстранял, просто на меня заправок не хватало, были более важные задачи. Но прошло несколько дней и замполит полка снова оставил лётный состав после контроля готовности. Снова речь пошла о мерах к пьянице, от которого требовались обещания завязать с пьянкой. Его на неделю отстраняли от полётов, пришла пора вернуть его в плановую таблицу. Капитан охотно дал требуемые обещания.
Лётчики засобирались домой, но замполит полка снова поднял вопрос о мерах ко мне. Этот раз замполиту полка не дали разглагольствовать: встал майор Котик и заявил, мол, это неправильно ставить на одну доску обсуждение пьяницы и выступления коммуниста на партсобрании. Мол, у нас — перестройка и гласность или как? Мол, вы нас призываете к гласности, а когда коммунист гласно высказал мнение, пусть даже и неправильное, но открыто, товарищам, а вы его начинаете гнобить. Парень - адекватный, а вы его на одну доску с пьяницей.
Лётчики поддержали майора гомоном согласия. Замполит полка поджал губы и закрыл собрание. Я был уверен, что замполит полка не успокоится. А уж, если ему хоть слово скажут сверху по поводу злосчастного партсобрания, то он развернётся на полную, прикрываясь «есть мнение». Но никто никакого сигнала замполиту полка сверху не подал. Эта неопределённость его некоторое время мучила и он общался со мной сухо и только в силу служебной необходимости. А мне видеть его лишний раз не хотелось. Время шло, от полётов меня не отстраняли, но в плановую таблицу не записывали. Дежурное звено стало моим домом. Но перерывы в полётах по видам лётной подготовки не резиновые. Мне дали немного подлетнуть. Символически.
А секретарю парткома я высказал всё, что о нём думал. Секретарь сконфузился, извинялся, клялся, что это вышло случайно. «Имей ввиду, Алексей, - сказал секретарю, - если меня снимут с лётной работы, в этом будет и твоя заслуга». Алексей округлил глаза: «Неужели всё так серьёзно? Не может такого быть!»
Может или не может, а чёрную метку замполит полка мне поставил. Про думы об учёбе в академии можно забыть.