Боль будет сводить зубы, раздирать изнутри, прожигать дыру, сверлить наживую. Он будет прорываться и терять, плакать про себя, бить кулаком в грудь, прижиматься к земле, голову главное сберечь, будет тащить пулемет, словно это нечто нераздельное с ним, принимать его ответные толчки и смутно понимать, кто жив, а кто уже нет, но одно будет неизменным. Ее любовь
1
Иван Андреевич ладонию ощутил шероховатость печи, мелкие крошки царапали его кожу, но он продолжал опираться одной рукою на душу дома, а другой обхватил посыпанную пеплом голову. В горнице воцарилось надрывистое молчание, слова повисли между супругами. Он виновато ухмылялся, все-таки солдат, защитник, должен им быть. Кто если не он? Недавняя потеря сына все еще сверлила грудь, и почему-то он не мог смотреть на супругу с той же лаской, с коей делал это, когда звал замуж, увозил от зажиточного отца. Тогда он сгребал ее маленькую ручку, неуклюже накрывал огромной ладонию, внутри что-то тлело в эти моменты. То чувство растряслось, рассеялось, словно семена в поле. Ветер растащил нечто важное, чего-то внутри не стало, вот только Иван Андреевич не понимал, чего.
Время и смерть не отпускали его, держали крепкой хваткой. Не забыть маленькие холодные тела, которые он опускал в землю, предавая их вечному покою. Они уходили одна за одной. Словно проклятие. Кто невзлюбил его семью? Бедова семья. Правда к ним он не успел так привязаться, как к старшему. Смерть. Мрачной тенью следовала она за Иваном Андреевичем. Но не давало покоя, что виноваты они: он и Евдокия.
И сейчас посреди летней пыли, которая клубится в воздухе, он не решался посмотреть на Дуню. Сгребая в охапку годовалое дитя, она провалилась в горькое безмолвие. Она никогда и не была покорной, еще в детстве сбегала на колокольню и била, била в колокола, гул стоял на всю деревню. «Эта девка бедова», – говорила его мать. А он знал, что это его Дуня. Он знал, что она смотрит. Ее взгляд жег кожу, а он как мальчишка переминался с ноги на ногу.
– Кто за`щитит вас, если не`я?
Ответил он ей, но глаз так и не поднял.
– Думать можно, не`кому? По`глядь, е`жели стар стал? Ты не воротишься о`ттуль!
– Я, Дуня, должен. Про`сти ме`ня, ко`ли не`люб. Буду писать те`бе.
Морщины на его лице разгладились. Он взглянул на супругу и увидел девочку, на всю округу раздался колокольный звон. Что еще сказать? А больше и нечего. Иван Андреевич сгреб мешок, и, не дожидаясь ответа, направился к выходу.
2
После долгой дороги и байны[1] Иван Андреевич не мог усидеть на месте, ощупывал форму, рассматривал русские хрустящие сапоги. Еще немного и силуэты в голове начнут стираться, все происходящее будет казаться тем, что было всегда, дом станет туманным, далеким. Он уже проходил это. Все это. После недолгой побывки вновь вступить на солдатскую тропу. Верно и неизбежно. Он почесывал подбородок. Правильно ли разговаривал с Дуней? Нужно было мягче, терпеливее что ли? А теперь... Когда он увидит ее? Детей? А если с ними что-то произойдет? А если с ним?
Мысленно он писал Дуне, выводя строку за строкой все время, но, когда сел за письмо, карандаш не слушался его, перекатывался между пальцев. «Здравствуйте, много уважаемая супруга Авдотья Леонтьевна с детьми Сережей, Тосей и Толей, мама Авдотья Осиповна, бабушка Анна Федоровна». Он посмотрел на товарища, который тоже ваял послание, тот шевелил губами, диктуя себе слова, слоги, буквы. Иван Андреевич хотел было написать про то, как непривычно ему здесь, но подумал, что командир прочтет и сообщил супруге, что добрались до Медвежки хорошо, от Шуньги шли пешком, что всех обстригли и отправили в байну, что выдали форму с иголочки, что назначили его в пулеметную роту. Иван Андреевич замер, вспоминая, как отворил дверь, она уронила хлеб, ее руки коснулись его шеи. Только бы обошлось все с ней. Продолжил писать: «Дуня я ноги разбил дорогой, нажало в ботинках, еле дошел...» – выходит, он жалуется, не гоже солдату жонке плакаться, потому добавил: «Ну, ничего, пройдут».
Он медленно сложил письмо знакомой треуголкой. В прошлый раз внутри что-то кипело, то ли вера в победу, в собственную правоту, то ли это была беспрекословная ее любовь, которую Дуня вложила в его сердце. Он писал ей с запалом: «Вы только работайте дома на трудовом фронте, а на боевом фронте мы победим! Победа будет наша!» Но сейчас нутро сжималось, нехорошее предчувствие не покидало Ивана Андреевича. И меж солдат ходил негласный шепоток о том, что они близко, слишком близко.
И скоро будет бой. Нешуточный. Настоящий. И будут раненные. И кого-то убьют. И он все это увидит, услышит, ощутит на своей шкуре. Боль будет сводить зубы, раздирать изнутри, прожигать дыру, сверлить наживую. Он будет прорываться и терять, плакать про себя, бить кулаком в грудь, прижиматься к земле, голову главное сберечь, будет тащить пулемет, словно это нечто нераздельное с ним, принимать его ответные толчки и смутно понимать, кто жив, а кто уже нет, но одно будет неизменным. Ее любовь и жажда жизни, ее дерзость и смелость. На его глазах погибнут односельчане – Елькин, Григорьев, ранят Беззаботного, «хороший мужик был» – будет вспоминать своих, эх, не успел им пожелать легкого боя. Он прочтет о смерти матери и бабушки. В груди зарежет, заскребет и останется зиять раной, глубокой и не срастающейся. Он будет думать, как бы не расплакаться перед сослуживцами. Он увидит ее лицо, почти тактильно ощутит касания тонких пальцев, услышит голос, который заменит его собственный и будет вести вперед или назад, неважно, главное сохранить жизнь, чтобы увидеть снова детей и ее саму, и быть для них примером, героем, только так можно оправдать то, что он оставил их.
3
Перекрывать ход финну Иван Андреевич научился. Его позиция стала чуть ли не самой важной. От его действий зависели жизни. В его власти было отрезать путь захватчику, но в то же время он становился важной добычей для неприятеля. За столько лет он научился выбирать позицию, чтобы в него не могли прицелиться. В первом бою, да и в немногочисленных последующих он делал то, что от него требовалось для Дуни и детей, но теперь все изменилось. Иван Андреевич уже не был уверен, – а живы ли? И как проносило его за все эти года, он не понимал. Пулеметчик – рисковый парень, но не держится дольше двух боев, один-два максимум, или погибает, или ранят.
Кажется, атака, вот сейчас все закончится, но судьба усмехалась и обводила смерть вокруг пальца. Немец подбирался к Карельскому рубежу, но все попытки обернулись неудачами. Конечно, отсутствие немца не могло ни радовать, но несмотря на это, даже когда закреплялись в какой-либо деревне, не покидало чувство, что вот-вот они отправятся на бой, и все пойдет по чертовому кругу.
Смерть... Кажется, что никогда не закончится вереница дней. Иван Андреевич посмотрел в ее глаза, и теперь ничего не ждал. Дом. Семья. Казалось, что знакомое лицо изменилось, и он уже не понимал, она это или нет, видел лишь силуэт. Он смотрел на солдат и не понимал, каково это перешагнуть порог дома, сжать ее исхудавшее тело, согреться ее теплом и не отпускать. Гладить по головам детей. Иван Андреевич тер лоб указательным пальцем. А какие они? Живы ли они? Ни одного письма. Куда писать? Каково снова сесть на трактор? Ходить на работу каждый день? Посевные, колхоз, МТС. Все в прошлом. Словно и не было.
Что делать со смертью? Смерть сидела рядом и курила махорку. Умирали поодиночке, умирали вместе в окопе. Смерть стала чем-то обыденным, непрошенным соседом. Сегодня один, завтра десятеро. Казалось, что умрут все. Вопрос в том, когда это случится. Завтра он ли или кто-то другой? Ряды редели. Из кузаран никого не осталось, кто бы бок о бок сражался. Кто следующий? Столько вопросов в голове, и ни одного ответа.
Зашептались, закачались рядами бойцы, словно ветром склоняло их спины, слезы радости закапали на бумагу, отчего оплавились буквы, в нетерпении выведенные. Приходили письма, на оккупированные территории возвращались карелы, не зная порой, где и как искать своих. Иван Андреевич написал первым, командир сообщил, что согнали деревенских в Поля, вздохнул, махнул на избу.
– Не гоже писать на улице о возвращении, – мужчина нахмурился, – Идемте, Кондин, – махнул он на избу, – Мы заслужили хороших новостей, и они тоже.
Угрюмо сдвинутая пилотка командира делала лицо более суровым. Иван Андреевич направился следом, ни проронив ни слова и сжав губы плотной лентой.
Трясущейся рукой выводил буквы наспех, теребя карточку, то и дело смачивая карандаш. Вот бы опустить треуголку в ящик, и делу конец, а не подбирать слова в раскаянии: «Пишу я вам сие письмо, пишу и не знаю о вашей судьбе, – сглотнул он химический привкус грифеля, – пишу на авось».
4
Почтальон прибыл взмокший и растрепанный. Не сдержал запоздалых слез, когда из пачки листков Ивану Андреевичу протянули треуголку, взахлеб проглотил текст также резко, как холодный не летний ветер выдохнул в лицо.
– Живы, Гриня, живы! Все! – набросился он на почтальона.
Тот сконфуженно раскинул руки, сделал шаг назад, но высокий длиннорукий Иван Андреевич уже склонился над ним и яростно сжал. На несколько мгновений Иван Андреевич ощутил тепло чужого плеча, отпрянул, оправился и небрежно провел рукой по лицу, словно смахивал крошки.
«Вы уж глядите сами, али вам отправляться домой, али в Полях зимовать, картошку растащат, коли оставите...» – резко с непривычки наносил на бумагу буквы, то и дело переводя взгляд с шероховатого и невольно парадного прямоугольника бумаги на почтальона. «Что я пишу? О какой картошке может идти речь?» – подпрыгивал на месте Иван Андреевич. Окончив послание, он спешно свернул его и протянул полевому герою, который не спешил разделять его радость. Он устремил пронзающий взгляд на Гриню, словно хотел понять, точно доставит ли он это письмо, но тот переминался с ноги на ногу.
– С Богом...
Перекрестил он почтальона удаляющуюся спину почтальона и направился к командиру.
– Ты, Иван, так тебе скажу, отправляйся с рядовым Кирсановым в деревню за провизией. Письмо только отдай.
– Слушаюсь, товарищ командир! Уже передал.
Легкая изученная тропа стелилась вперед, Иван Андреевич не шагал, а точно летел, словно его несла невидимая сила, полученная от полевой почты. Растроганная трава омыла его сапоги слезами радости. Мужчины передвигались бесшумно, винтовка леденила пальцы, Иван Андреевич не мог переучить себя и не держать ее наготове. Он резко повернул голову влево на донесшийся до него пружинистый рокот дятла. Хруст ветки, хлопок, темнота.
[1] Баня.
Рада снова видеть Вас на канале!
#рассказы #литература #реальные истории #вов #вов фотографии #война #патриоты #день победы #9 мая #ветераны вов