«Выбор Софи» Уильяма Стайрона - это образец романа, обладающего большой структурной гибкостью и емкостью, а в то же время и строгим единством, не допускающим никакой обособленности, необязательности тех или иных повествовательных компонентов.
Здесь все стянуто в тугой узел и каждая линия рассказа, в конечном счете, обязательно приводит к важнейшей теме романа: как объяснить ту предельную бесчеловечность, которую знаменовал собой фашизм, в чем заключались его истоки и что означало «коричневое двадцатилетие» не только для Германии, но и для всего человечества?
По мысли Стайрона, бремя зла и насилия ознаменовало всю историю человеческих отношений в наш век. Однако важны не сами по себе философские обобщения Стайрона, а глубокий трагизм его книги.
Все три центральных героя романа хотя по-разному, но пережили непосредственное соприкосновение со злом, и Стайрону прежде всего важны нравственные итоги такой конфронтации. Для этого так широко использован в романе прием ретроспекции, она создает объемность и углубляет конфликт.
Стинго мог бы показаться вполне традиционной фигурой, если бы мы не знали, что его относительное благополучие – это прямой результат преступления предков, продавших с аукциона негритянского подростка по кличке Артист, который, видимо, погиб в нечеловеческих условиях на плантациях Юга.
Но как только этот мотив появляется в повествовании, все происходящее с рассказчиком приобретает особый смысл, потому что Стинго начинает испытывать чувство исторической вины. И в этом смысле выбор центрального персонажа – персональное завоевание Стайрона.
Именно на примере Софи Завистовской всего нагляднее предстает и тотальность фашистского варварства, и невозможность уклониться от истории, снять с себя ответственность за ее зло. Для Стайрона это одна из важных идей.
Натан Ландау, нью-йоркский еврей, которому в годы войны ничто не угрожало,- его даже не взяли в армию из-за нарушенной психики, - травмирован нюрнбергскими протоколами настолько, что вину за Освенцим склонен возложить на всех, кто не принадлежит к его нации. Зло и насилие Натан воспринимает особенно остро, его сознание подобно открытой ране. Натан кончит самоубийством – и это не фальшь, потому что перед нами по-своему трагический герой. А вместе с тем Стайрон лишил его подлинного авторского сочувствия, потому что Натан уже переступил грань, отделяющую жертву от насильника, и Софии, которая потеряла в Освенциме все, он мстит – за то, что она, полька, не погибла, за то, что сумела выжить, и, стало быть, по его логике, чуть ли не является сообщницей нацистов. И из этого переживания Натана рождается нечто очень далекое от гуманности. Рождается агрессивность и насилие. И Софи, общаясь с Натаном, действительно начинает ощущать вину, хотя для этого у нее есть совсем другие причины.
В мучительных отношениях Софии и Натана трагизм последствий фашизма для всех и каждого выступает, глубоко исторично и остро злободневно. Но центром остается София, как Кэдди в романе Фолкнера «Шум и ярость». А с него в книгу входит не только непосредственное изображение фашистской идеологии в действии, но еще и тема этического выбора, всегда интересовавшая Стайрона и неизменно возникающая на фоне крутых и жестоких поворотов истории.
В чем же заключается выбор Софи? Он многоступенчат, но по сути один. В обстоятельствах, изображенных Стайроном, это выбор между жизнью и смертью.
В Америке он будет сделан окончательно Софи примет цианистый калий, не вынеся чувства вины за свое прошлое. А в этом прошлом и ужас двухлетнего заключения в Освенциме, и гибели в лагере смерти обоих ее детей, и постыдные воспоминания о своих объективно коллаборационистских поступках там же, в Освенциме.
Все начинается еще до 1 сентября 1939 г.: отец Софи, профессор Ягеллонского университета, снискал себе нелестную славу первого антисемита и польского идеолога фашизма, а она, вопреки своему отвращению, помогала распространять сочиненную почтенным доктором юриспруденции брошюру, призывавшую к поголовному физическому уничтожению польских евреев, с этого часа в ней откроется ненависть к отцу, окрашенную еще страшными воспоминаниями о том дне, когда немцы согнали о дворе университета всех профессоров и, не разбирая, кто каких взглядов, отправили их все в лагеря, где они погибли.
Брошюрка не помогла ни отцу, ни мужу Софии, придерживающегося тех же идей. Осуществлялась программа истребления польской интеллигенции. Софи впервые ощутила трагическую иронию истории.
В оккупированной Варшаве она будет сохранять злосчастную брошюру, сохранит ее и в Освенциме, куда она попала после облавы, и предъявит её, умоляя коменданта признать в ней «свою» и отпустить, если не её, то хотя бы десятилетнего сына.
Но брошюра опять не помогает: излагать арийские идеи – привилегия арийцев, и посягательство поляка на эту монополию не только не приветствуется – оно преступно. Гесс приблизил к себе Софию, но нацистская догма оказалась превыше всего, и героиня очутилась в лагерном бараке. И Янек погиб: еще ужаснее погибла Ева. По прибытии в Освенцим Софи имела несчастье умолять гестаповцев, которые сортировали узников на предмет пригодности для рабского труда, о пощаде к детям: ведь они правоверные католики. Но христиане должны быть готовы к жертвам – разве не страданиями крепится вера? И пришлось выбирать: кто из двух отправится в крематорий. Выбор пал на Еву. А для Софи после этого выбора не осталось веры.
Обо всем этом мы узнаем постепенно из сбивчивых монологов Софи, наркотиками и виски пытающейся заглушить память. Непосредственность свидетельства, которого дает сама форма монолога Софи, лишь усиливает достигнутое Стайроном художественное ощущение ужаса и безумия, и это ощущение сродни тому эмоциональному настрою, который буквально пронизывают роман Фолкнера «Шум и ярость». «Готическое» ощущение глобальной бессмысленности окружающего мира в его прошлом и настоящем роднит эти два произведения, появившиеся на свет из одной литературной традиции, начатой Э.А. По. И в этом смысле весьма показательными представляются последние строки романа Стайрона «Выбор Софи»:
«Я заснул. Сны мои были отвратительны – какой-то конгломерат из рассказов Эдгара Алана По: то меня рассекали надвое чудовищные машины, то я захлебывался в водовороте грязи, то меня замуровывали в камень, то – и это было самое страшное – хоронили заживо. Ночь я сражался с ощущением беспомощности и невозможности издать хоть звук, невозможности пошевелиться или закричать под давящей тяжестью земли, которую ритмично – плюх-плюх-плюх – сбрасывали на мое парализованное страхом, опрокинутое навзничь тело, живой труп, который погребали в песках Египта. А пески пустыни были такие холодные.
Когда я проснулся, было раннее утро. Я лежал и смотрел прямо в зеленовато-голубое небо, затянутое прозрачным пологом тумана; над подернутым дымкой Тихим океаном, подобно крошечному кристальному глазу, одиноко и безмятежно светила Венера. Где-то поблизости стрекотали детские голоса. Я шевельнулся. «Осторожно, он просыпается!» «Смотри, какие усищи отрастил!» - «Пошел ты!» Благословляя свое воскрешение к жизни, я понял, что это дети заботливо накрыли меня слоем песка и что я лежу в целости и сохранности, точно мумия, под этим тонким обволакивающим плащом. И вот тогда я мысленно и записал: «Под холодным песком мне пригрезилась смерть, но заря пробудила меня, // И увиделось мне в голубой вышине// Чудо утра – царица звезд».
Это не был Судный день – всего лишь утро. Утро безоблачное и прекрасное»
Весь роман Стайрона посвящен как раз разгадке тайны Софи Завистовской, а за этой тайной, по замыслу автора, скрывается куда более серьезная тайна – тайна Освенцима и фашизма в целом. «Если бы Софи была просто жертвой, беспомощным листком, оторвавшимся от дерева, каплей в человеческом море, безвольной игрушкой, подобной миллионам тех, кто разделил ее гибельную судьбу, она превратилась бы просто в жалкое существо, еще одну несчастную пылинку людской массы, занесенную в кварталы Бруклина и лишенную тайны, которую надо было раскрыть. Но дело в том, что жертва Освенцима, она была так же соучастницей, сообщницей массового уничтожения людей – сколько бы импульсивен, непоследователен и случаен ни был ее расчет».
Автор: Николай Жаринов
#Жаринов #литература #стайрон