(из книги Геннадия Заволокина «Играй, гармонь» 1992 года)
Начну с вопросов самому себе.
Цикл передач «Играй, гармонь!» существует на Центральном телевидении с февраля 1986 года. Играй (запятая) гармонь. Можно произнести с нажимом на «играй», можно – без.
Много это или мало – с февраля 1986-го? Каждая из передач (а в год выходило не менее четырех программ) памятна мне буквально до минутки. Иногда же, представьте себе, видится и по секундам. Каждая – вот где у меня сидит! (Позволю себе жест правой рукой в область груди.)
Играй (запятая) гармонь. Можно произнести с ударением на «гармонь». Дело, разумеется, не в произношении.
Есть ли результат? Заиграла ли?
– Да.
– Трудно готовить передачи?
– Очень.
– Что труднее всего?
– Съемки ведь зачастую массовые, поэтому с четким сценарием, увы, не получается.
– Не было ли повторов в разных выпусках?
– Случалось. Но, конечно, стараемся этого избегать.
– Ваша передача на ЦТ — престижная?
– Мне судить трудно. И не хочу отвечать опрометчиво.
– Разве она не вызвала резонанса?
– Только поначалу. Но престижным принято считать то, что модно, чем молодежь увлекается. Такие развлекательные программы обычно и технически обеспечиваются лучше и в эфир выходят в хорошее время.
– «Гармонь» давали в неудобное время?
– Не скажу, что в очень неудобное. В общем-то, внимание нам все-таки уделялось. Хотя... бывало всякое.
– Ведущий «Гармони» на ТВ — гость или хозяин?
– Ни то ни другое. Для гостя я слишком много времени провел в редакции и в аппаратных монтажа. А для хозяина... Нужно хотя бы жить в Москве, а не в Новосибирске, чтобы заботиться о программе изо дня в день. И еще быть независимым от другой профессии – артиста, иметь крепкую группу единомышленников. Да многое нужно...
– Теперь о книге. Как родилась идея?
– Идею подсказали письма буквально после первых выпусков передачи. Напишу, думаю, книгу. Восторженную, без особых проблем – про гармонь ведь пишу, не про ружье!
– А потом?
– Потом... Когда дошло дело до того, чтобы садиться за рукопись, начались сомнения, а восторга поубавилось.
– Почему так?
– Три причины для беспокойства были у меня. Во-первых, пора счастливого благоденствия нашей передачи и легкого успеха у зрителя быстро миновала. Поначалу зритель был растроган пришедшими к нему с экрана воспоминаниями о прошлом. Дальше спасительный эффект неожиданности кончился. Потому и приумолк из боязни повториться «веселый парень» – ведущий, то есть я.
– А вторая причина?
– Вторая – я никак не мог разобраться с почтой. Приток ее не уменьшался. Для книги хотелось внимательно прочесть и по возможности систематизировать все письма. Но иногда мне казалось, что, чем больше я читаю писем, тем их больше становится – и в редакции и у меня дома.
– И третья причина?
– Сами письма. Они постоянно держали меня в напряжении, не давали хоть на время отойти от передачи. Ведь их авторы многого ждали от нас, просили, предостерегали, давали советы, обращались с вопросами.
– Сколько всего поступило писем?
– Точно сказать нельзя. Потому что почта приходила не только к нам в редакцию или лично ко мне. Отклики шли и к героям наших передач, и в редакции газет, и на студии тех городов, где снималась очередная программа. В общей сложности я просмотрел, наверное, около пятидесяти тысяч писем. И понял, что в книге мне без зрительской почты никак не обойтись.
– Известно, что документ силен в форме документа. Когда держишь в руках, скажем, старый пожелтевший листок или страничку, вынутую из только что вскрытого конверта. А напечатанный текст – он разве не теряет что-то?
– Безусловно. Вот почему я решил выбрать для книги лишь самое ценное из нашей почты.
– И много ценного?
– Да. Считаю, что судьба подарила нам уникальный, богатейший жизненный материал. Собранные воедино, эти разрозненные мысли, наблюдения, воспоминания, подогретые зазвучавшей с экрана гармонью, помогают услышать голос народа.
– А что означает для автора выход книги?
– Во-первых, надеюсь свалить тяжкий груз с души. Мне не удалось ответить очень многим людям, которые откликнулись на нашу передачу. И пусть книга хоть частично снимет с меня этот грех. Во-вторых, хотелось бы, чтобы она как-то поддержала тех, кто решит посвятить себя народному творчеству. И в жизни и на экране.
– Значит, у передачи есть будущее?
– Не знаю. Во многом это будет зависеть от того, насколько удастся разнообразить подходы к программам. То есть от нас самих.
– Тогда немного о себе. Как ты пришел на ТВ?
– Как и все – предъявил пропуск дежурному милиционеру и пришел...
Останкинский телецентр.
Всякий раз, когда я вхожу сюда, меня охватывает какое-то затаенное чувство робости.
Сохранилось оно, видимо, с той поры, когда без малого полтора десятка лет назад я впервые попал сюда. Примерно тридцатилетним периферийным артистом. Стало быть, уже не юным. С предубеждением, что на ТВ выбирают по красоте и молодости...
Нужен ли я здесь? До сих пор, глядя на толпы снующих туда-сюда с озабоченными лицами людей, не могу отделаться от мысли, что без меня на ТВ легко обойдутся.
Действительно, чего только не происходило за эти годы в наших (я имею в виду себя и брата Александра) отношениях с Центральным телевидением. Приливы и отливы, счастливые приглашения и полное отсутствие какого-либо интереса – стойкие, продолжительные паузы.
Телевидение притягивает как магнит. И мне кажется, если человек удачно снялся раз – ему хочется еще и еще. Легко понять почему. До передачи он был просто, скажем, артист Сидоров из Н-ской филармонии. И вдруг... На какое-то, пусть короткое время он везде. В поле зрения каждого.
Никто не сомневается, что путь к известности сегодня лежит прежде всего через телевизионный экран. Дело доходит до парадоксов. Мне рассказали недавно, как один писатель ездил на родину. В селе, где он давненько не был, спросили:
– Ты кем работаешь?
– Писатель я...
После небольшой паузы последовало убежденное:
– Какой ты писатель? Тебя по телеку не кажут!
Особенно велико желание сниматься на телевидении у молодых. Некоторым из них кажется: как только они выступят по ТВ – все сразу в жизни изменится, они станут популярны, зрители будут ждать их новых выступлений.
Конечно, на самом деле все гораздо сложнее.
Мы с братом тоже в свое время пережили подобные «звездные страдания». Идешь после вчерашнего эфира по улице и с затаенным ожиданием всматриваешься чуть ли не в каждого прохожего: не узнает ли, не задержит ли восхищенного взгляда? А тому хоть бы хны – и не задержит, и не узнает. И правильно сделает! Что ему до тебя, два раза в год мелькнувшего на экране? Пусть и с неплохим даже концертным номером.
Случалось и самое неприятное: пригласят, снимут, похвалят, упомянут в аннотации к передаче... и в последний момент благополучно вырежут. Думаю, не только те, кому довелось испытать подобное удовольствие, согласятся со мной, что более мощный удар по самолюбию артиста трудно придумать.
Вспоминаю одну из таких неудачных съемок. Это было в 1985 году. Готовилась праздничная первомайская программа из Концертной студии в Останкине. Наше с братом выступление тогда беспощадно сократили. На мой вопрос: «Почему?» – молодая, красивая Н., редактор музыкальных программ, резко ответила:
– У вас же испуг в глазах! Радуйтесь, что вообще не вырезали.
Помнится, как больно задела эта фраза, как долго возвращался в мыслях к случившемуся, снова и снова прокручивал в памяти то выступление. Как же так? Вроде бы учел самые разные вещи. Понравилось же людям выступление – друзья присутствовали, не дадут соврать!
Мой внутренний монолог, адресованный бесстрастной даме-редактору, был мрачным:
«Эх вы, ценитель и регулятор «телевизионной продукции»! Зовете раз в год и любуетесь испугом. Привыкли к эстрадным потрясателям – эти под фонограмму чего хочешь отчебучат! Без испуга.
А тут... «Живьем» – раз. После сельских гастролей (из грязи – в князи) – два. Новые, еще как следует не «припетые» тексты – три...
Но я чем угодно поклянусь, что собравшиеся в Концертной студии прямо-таки проглотили наш номер, и с большим аппетитом. Хотят такого люди!
В чем же дело? В непрестижности гармошки?
А вы не могли допустить мысли, что этот «испуг в глазах» свой естественный смысл имел, ситуацией был оправдан? Думаете, у «звезд» все сразу получалось? И что вы вообще понимаете в работе артиста? Выставь вас на этот эшафот – может, вы и двух слов не свяжете! Что-то в тот день даже София Ротару, несмотря на весь свой огромный опыт, тоже чувствовала себя перед выходом неуютно...»
Да что толку в таких мысленных спорах! Месяц вынашивал выступление, а в эфире опять – рожки да ножки. Обидно, досадно – ну ладно...
Позднее, когда мне довелось самому участвовать в монтаже передач «Играй, гармонь!», я в какой-то мере пересмотрел свои прежние сердитые мысли. Теперь-то я вполне допускаю, что, сильно сократив тогда наше выступление, режиссер и редактор были правы. Возможно, так диктовал материал – им, на монтаже, безусловно, виднее. И сколько раз позднее мы с режиссером сами с глубочайшим чувством сожаления «резали по живому» – во имя того, чтобы сложилась программа.
Хотя своя правда в той давней обиде остается: обделяли тогда на экране вниманием человека с гармошкой. Что было, то было.
Бесспорно одно: те встречи с телевидением, и радостные и не очень, оказались необходимы для будущей работы над передачами о гармони.
...Еще одно воспоминание. 1981 год. Новосибирское ТВ снимает нашу с братом творческую встречу – концерт во Дворце культуры «Строитель». Для нас это первое серьезное испытание в роли главных героев передачи. Особенно для меня. Пришлось быть «весь вечер на манеже».
Передача, судя по отзывам, получилась. Ее даже повторили потом по областному телевидению. Но в память врезалось другое.
Когда в тот день я за два-три часа до начала вечера подкатил к Дворцу культуры, меня вдруг ошеломил... что бы вы думали? Не догадаетесь: сам вид телевизионной техники!
Неподалеку от входа стояло пять или шесть разноцветных внушительных машин с броскими надписями «Телевидение СССР», «Гостелерадио». Около машин сновали занятые своим делом люди.
Мало знакомый тогда с технологией ТВ, я и не представлял, что обычная ПТС (передвижная телевизионная станция) так впечатляюще выглядит. Я стоял с баяном за плечами и тихо трепетал: «И это все из-за меня? Да кто я такой? Смогу ли оправдать надежды этих людей?» (Невдомек было мне, что техников моя персона нисколько не интересует. У них свои заботы. Кого снимать – это проблема для творческих работников ТВ: для авторов, режиссеров, редакторов.)
Чувство смущения, даже испуга продолжалось какое-то время. Затем сменилось злостью на себя. Постепенно тигр побеждал во мне зайца. «Надо. Смогу. Готов, – твердил я себе. – Кто знает и любит мое дело больше меня? Вот соберутся люди – и мы еще посмотрим, кто кого!»
Помнится, примерно с таким боевым настроением я и вошел во Дворец культуры.
С тех пор мне много раз доводилось иметь дело с ПТС. Я привык общаться с людьми, которые работают на этой технике. И все-таки нет-нет да шевельнется в душе то далекое чувство волнения и тревоги при виде всех этих машин перед съемкой: «Готов ли я? Не уступит ли творческое техническому?» Иными словами, вызов техники должен быть с лихвой оправдан качеством художественного материала на экране.
Тернисты дорожки к большому телевидению, хотя на первый взгляд и заманчивы. Многое надо пережить, освоить, выстрадать, осмыслить, прежде чем решишься заполнить своей физиономией полезную площадь экрана. Тем более если это происходит в лучшее (как говорят, «смотрибельное») время. Тут ты, голубчик, рискуешь крупно: либо пан, либо пропал. Либо грудь в крестах, либо... не высовывайся!
Вот так.
Недавно поймал себя на простом открытии: а ведь поколение старых гармонистов
состоит в основном из хороших людей. Девяносто к десяти. И хочется помянуть каждого добрым словом. Да только как это сделаешь?
– А зачем? Кому нужна эта скукота? – наверняка сказал бы мой знакомый П., с которым мы как-то сцепились из-за гармони. Ему – за тридцать, он деловой, образованный, при хорошей должности. – Да серьезно ты, что ли? – наступал он на меня, сидя за рулем автомашины. – Ты посмотри, кто на твоих гармошках играет – одна рухлядь! Ты хороший профессионал, но надо же и честь знать. Сам-то небось в Москву не на телеге едешь, а за телегу выступаешь. Я понимаю: фольклор, там... кому-то нужно. Но не мне. Не люблю гармонь. И ни один нормальный современный человек твоих гармонистов не смотрит.
Во мне все закипело – прощайте, такт и сдержанность!
– А ты... технократ переученный, почему летом ломишься, как танк, на природу? И в магазин — за молочком, за сметанкой... Мех тебе – натуральный дай! И масло, говоришь, для машины хорошее по знакомству достал. А кто тебе все это даст? И откуда ты родом? Так чего ж рыльце-то от стариков воротишь?
Высказался и сам чувствую – круто взял.
– Пойми ты, – продолжал я помягче, – меня, может, не столько сама гармонь интересует, а то, что за ней. Ну скажи, отчего плачут люди? Ты вот когда последний раз плакал? Не помнишь. А отчего целое поколение кричит: «Лучше с ней было!» – и все тут. Не пустые это слова. Или вот про себя. Без гармошки я – кто? А с гармошкой – король! Не поверишь: стою с ней на сцене – и словно бы рота автоматчиков за спиной!
Слова насчет «роты автоматчиков», похоже, произвели впечатление. Силу, судя по всему, мой знакомый уважать привык. Хотя, в общем-то, разговор у нас так и не получился, понять друг друга оказалось сложно.
И только позднее я подумал: а надо ли было так говорить с этим человеком? Разве он один виноват сегодня в том, что не понимает и не хочет понимать того, что дорого народу? Разве не подтолкнуло его к этому то же телевидение? И мы, так называемые фольклористы, – своей неумелой, а подчас отвратительной пропагандой?
Да ладно – фольклористы. Они свое дело делают по крайней мере искренне и с любовью. А вот в ком уж я совсем разочарован, так это в нынешних «делателях массового веселья», со всеми их усилительными устройствами.
Возьму для примера народные гулянья в дни праздников. Вроде бы не сложно создать людям подходящую обстановку: толково подобрать музыку, пригласить умелых организаторов. Хочет же народ в такие дни петь и танцевать. Ничего особенного и выдумывать-то не надо. Не мешать бы только радости людской – и все будет в порядке.
Как бы не так!
Не первый год наблюдаю это в Новосибирске, на центральной площади имени Ленина, поблизости от которой живу.
Как-то вышел с семьей прогуляться праздничным ноябрьским вечером. Народу – море, все ждут салюта. Среди гуляющих нет-нет да и с гармошкой кого-нибудь замечаю. Ну, думаю, действуют «наши».
Приятный дикторский голос торжественно объявляет:
– После салюта приглашаем на конкурс плясунов и частушечников!
Ушам своим не верю. Вот здорово, нашлись же молодцы, кстати придумали!
Смотрю вокруг: народ тоже сияет в предвкушении радости. Чего лучшего желать в праздничный день? Подивимся на озорных ребят — найдутся, поди, среди такой массы. И еще подумалось тогда: вот почему люди так дружно ходят к нам на праздники «Играй, гармонь!» – ведь страсть как охота на отчаянных поглядеть, а может, и себя показать. В крови это у народа.
Отгремел салют. Тот же красивый женский голос (правда, как мне показалось, чуточку бесстрастный – это несколько настораживало) повторил объявление:
Дорогие друзья! Мы проводим конкурс плясунов. Просим желающих подняться на сцену. Лучших ждут призы и сувениры.
С сотнями других людей мы двинулись в сторону сцены.
На возвышении что-то играл гармонист в спортивной шапочке. Но из-за отсутствия микрофона его при огромном скоплении народа почти не было слышно. Тем более – после залпов салюта и рева мощных динамиков, через которые до этого неслась какая-то оглушающая музыка. Около гармониста на сравнительно небольшой сцене уже размахивали руками десятка три пляшущих.
«Как же они в такой толчее разберутся, кому приз давать? – подумал я про организаторов. – Нет, тут что-то не то. Надо бы, учитывая ситуацию, что-нибудь общее, для всех».
Вскоре, увы, мои опасения подтвердились. Гармониста совсем не стало слышно, наступила пауза. А красивый голос делал объявления одно нелепее другого: то просил участников конкурса подняться на сцену (куда? Сцена же забита до отказа!), то настоятельно убеждал всех спуститься со сцены (это тоже было невыполнимо из-за напиравшего народа).
Однако многолюдная площадь все же нашла выход из положения. Люди образовали небольшие круги и, получив наконец такую возможность, стали с удовольствием плясать, не думая ни о каких командах и призах.
Плясали под фонограмму, которая неслась из репродукторов. Над площадью гремели и «Яблочко», и «Цыганочка», и «Барыня», и даже наша с братом песня «Русский перепляс». Но, извините, все было не так, все наперекосяк. То вопреки объявлению «Танцуем матросский танец «Яблочко»!» ошибочно давали «Русский перепляс», то наоборот. Да и куцые записи, продолжительностью звучания минуту-другую, совершенно не подходили для массовой пляски: обрывались, едва начавшись. (На кругу, на плясовых пятачках, танцы под гармонь длятся минимум минут десять – пятнадцать. Только тогда плясуны душу отводят, расплясываются на всю катушку!)
Словом, мы стали свидетелями бестолковых, непродуманных действий так называемых массовиков-затейников. И неизвестно, чего было больше в этих действиях – неумения или нежелания доставить людям радость. Происходило именно то, чего я всегда как огня боюсь перед нашими телевизионными съемками.
Сплясать от души так никому и не дали. Вспыхнувшая на короткое время и поманившая людей тяга к чему-то забытому, по-настоящему веселому, озорному так и осталась напрасной мечтой. И хотя вслух не возмущались (во-первых, к подобному привыкли, во-вторых, кому охота портить себе праздник?), разочарование все же читалось на многих лицах.
Площадь пустела на глазах под грохот одуряющих ритмов – это «врубили» что-то из рок-музыки. Я тоже потащил своих домой, естественно, бранясь на чем свет. И думалось с грустью, сколько моих вероятных оппонентов, подобных знакомому П., были только что лишены удовольствия воочию увидеть захватывающее зрелище – массовую пляску, могучий творческий порыв и подлинное проявление народного характера. Иными словами, – увидеть всплеск национальной культуры.
Не отсюда ли у многих такое негативное отношение к гармони и народному творчеству? Не потому ли они считают мифическим, несуществующим народное искусство? Как же доказать, докричаться, что есть оно?! Я-то с ним постоянно встречаюсь: на любом нашем концерте, на каждой съемке.
И привиделось мне отчетливо, сердцем почувствовалось: ведь наступает новое время, ох наступает. Поймут люди, где подлинное, а где – так, пустота, обязательно разберутся во всем. «Народ всегда знает Правду», – говорил Шукшин. Зря, что ли, говорил?
Вспомнились слова одного шофера-грузина, который как-то возил нас с концертами. Посидел он на наших выступлениях, а потом и сказал: «Странные вы люди, русские. Выходите на сцену и доказываете своим же, русским, что вот эта русская песня или гармошка – ваше родное, очень хорошее. У нас это всем ясно: народные песни, танцы, традиции – самое ценное в жизни. Все остальное пройдет, народное – останется».
В корень сказал!
Известно: жизнь умнее нас. Да, жизнь рассудит всех, поставит каждого на свое место. Вот только не будет ли поздно?
Прозрей же, народ, к истокам своим вернись, очнись, не пугайся... Вспомни фронтовое: «Помирать – так с музыкой!» С какой музыкой? Да с родной, кровной, с той, что в душе больной. Иначе – зачем все? Иначе – вот это самое: «Не люблю гармонь»...
Будем еще говорить обо всем этом. Надо!
Отец, Дмитрий Захарович Заволокин, – наш самый первый учитель музыки. Когда купил гармошку, помнится, поучал:
– Не играй курлы-курлы. Играй с настроением или совсем не играй!
Волновался он перед тем, первым концертом сильно. «Эх, годков бы на десять все это раньше...» – приговаривал дома. И я его прекрасно понимал.
«Товарочка» отца прозвучала, в общем, неплохо, колоритно – с волнением он все-таки справился. Даже подпел:
«Ты пошто ко мне не ходишь?
Я пошто к тебе хожу?
Ты пошто меня не любишь?
Я пошто тебя люблю?»
...Вновь вспомнилась эта невероятная история, с военных лет памятная в нашей семье. Когда в сорок втором батя уходил на фронт (он воевал под Ленинградом), а призывалось их из села человек сорок, провожали под вечер мужиков до околицы. И вдруг навстречу всей поющей и воющей, кричащей и стонущей массе людей идет стадо овец.
Смотри, Митрий! – закричали женщины. – Твоя овечка первой бежит, орет. Однако первый с войны-то вернешься!
И что вы думаете? Один ведь из всех сорока отец живой и вернулся. Правда, они с матерью тоже хлебнули полной чашей: и похоронка по ошибке приходила, и через Ладогу батю, тяжело раненного, везли... Да сами раны-то каковы: пулей – в голову, осколками — в левую руку и рядом с сердцем. Вопрос жизни решили случайные миллиметры.
Вот тебе и овечка! Сразу и не придумаешь, как истолковать. Мне почему-то всегда дико, что сам факт нашего рождения (из четверых детей нас трое – послевоенных) зависел от каких-то там идиотских фашистских осколков, от того, что не попала бомба в судно с ранеными на Ладоге, от овечки, если уж на то пошло. А?
И молчал батя как гармонист без малого сорок лет. Из-за ранения руки только в восемьдесят втором впервые попытался коснуться кнопок. Да нет, думаю, что не так. Наверное, тысячу раз мысленно играл на гармони – невозможно истинного гармониста отлучить от нее. Просто понимал, очевидно, что былое не вернешь.
– Гармошка-однорядка чем хороша была? – говорит отец. – Легкая, удобная, походная. На любом морозе годится. В сорок градусов надеваю перчатки и играю. У меня был друг, Ванька Власов, мы с ним песни пели под гармошку. У него был чуб, у меня тоже здоровый чуб...
– Куда-то девался? – замечает мама Степанида Елизаровна.
– До одиннадцати часов, значит, пляшем, – как ни в чем не бывало продолжает батя. – Услышишь про себя:
«Гармонист, гармонист,
Хорошо играете.
Ваше сердце на спокое –
Про мое не знаете!»
Тут сразу глаза ставишь: которая это там? Потом задача ребят – проводить девок. А обратно даем «саратова». Это улочная, ее больше ребята пели... А она не спит. Створочку открывает и слушает. На другой день говорит: «А я слышала». Так на душе приятно! И в основном частушки шли в адрес твоей девушки, а она – в мой адрес: или же критикует, или дает знать про любовь.
– Она, может, не про тебя пела. – Это опять мать.
– Как не про меня? Я же знаю! – убежденно восклицает батя и начинает играть на однорядке приемами, которые только одному ему и ведомы: «мезенцем» (мизинцем, значит) и «с подвалу».
В который раз я слушаю гармонь отца. И мне очень нравятся такие вот музыкальные моменты в нашей семье. В эти минуты вдруг зримо представляешь родителей совсем молодыми на их далекой вечерке, и всем нам становится по-особенному тепло и хорошо.
Но не всегда так бывало. Знаю отца и очень строгим, требовательным. Приведу сейчас отрывок из своего дневника – запись от 3 августа 1987 года:
«Только что вернулся от родителей из Нового поселка. Больна мама. До этого не был дома давно. Не ехал из-за предчувствия сложного разговора с отцом по поводу... (Не буду разглашать семейных тайн, скажу только: о моих личных делах шла речь.)
...Начали разговор на повышенных тонах. А ведь не собирался так, думал сдержаться. Тут же понял: родители – не те люди, от которых что-то можно скрывать или недоговаривать. В этом – феномен отца. Все начистоту. И так всю жизнь. Это, правда, иногда и мучительно, но в целом всегда на пользу.
...Опять недооценил «оппонента»! Было желание прекратить разговор с этим старым, малограмотным и несправедливым человеком, живущим по каким-то там ушедшим в древность образцам и меркам. Как, откуда он может понять мою жизнь? Я – с высшим образованием, честно вкалываю на своей ниве, за меня – вон сколько фактов. Я привык к вниманию, к похвале. А отец резко и сурово отчитал за то, за это, нашел у меня сто изъянов.
Возмущенный, я выскочил из избы. Однако вскоре что-то заставило вернуться, и мы выговорились до конца.
Разошлись непонятыми, недовольные друг другом.
Пошел на море (благо, Новый поселок стоит у Обского моря), окунулся. И вдруг еще не полно, не отчетливо, но в голове забрезжила мысль... о правоте отца. Да! Именно так. Не во всем, конечно, а в чем-то главном. И до чего все-таки силен батя, как сумел перекрыть мне пути к отступлению! «Сломал роги», – вспомнилось из детства его же выражение.
Прав он насчет того, что пренебрегаю вроде бы мелочами, а от них многое зависит. Прав насчет... (Ладно, опять же не буду тут обо всем. Не в том суть.) Подумалось: а кто еще кроме отца сказал бы мне все это вот так твердо, прямо, в глаза? Без скидок и не боясь обидеть? Никто. Точно, никто!
И как хорошо, что я все-таки благодаря отцу понял, в чем ошибаюсь. Пробился рассудком своим сквозь толстый жировой слой амбиций. Выходит — лечил меня сегодня отец? И действие лекарства наконец сказалось? «Накопишь данные, потом как шибанешь которого-нибудь, – вспомнились слова отца по поводу воспитания в семье, — тот аж пере кувырнется. Смотришь: на ноги встал, наладился. А то момент пропустишь – поздно будет».
И еще одну важную вещь понял я сегодня заново. Нечего надеяться на какие-то там поблажечки и жизненные облегчения впереди. Ни на чьи плечи свою ношу, вечную заботу свою не сложишь – сильно сладко будет! Нести придется все самому. Самому за все отвечать – за каждое слово на сцене и с экрана, за каждую строку в печати, за родственников, даже за высокую зарплату. Иначе быть не может. И делать все надо с желанием, с охотой. Не ныть и не отлынивать.
Родителям уже по 75 лет, а все их беспокоит: и воспитание внуков, и невестки, и огородик, и мои проблемы... Ни от чего этого они ни разу в жизни не отмахнулись, не отгородились, все принимают близко к сердцу. А я тут разлетелся: вы меня не понимаете, где уж вам, я утомился, не лезьте ко мне!
Мне стало даже весело от этих мыслей. Уезжал я из родительского дома, несмотря на суровый разговор, с добрым чувством какого-то просветления, с подзаряженными аккумуляторами. Ах старики, старики... Как все-таки нужны вы молодым! Мне почти сорок, а я... Что уж говорить про двадцатилетних?
«Вот тебе и старый дед с двумя классами образования!»
Такая дневниковая запись. Комментировать ее, мне кажется, нет нужды. И что такое отец в жизни каждого, думаю, тоже говорить не надо.
Мне герои телепередачи «Играй, гармонь сибирская» 1986 года дороги по-особому. Потому что были первыми. Потому что мои земляки. А значит, я знаю и люблю их чуточку больше, чем остальных. И не стыжусь в этом признаться.
Но если у кого-либо сложилось впечатление, что дело было только в том, чтобы собрать для того концерта людей с гармониками и пусть, дескать, поиграют перед камерами (мол, повезло Заволокиным, откопали золотую жилу), – то, смею уверить, это не совсем так. Потрудиться тогда пришлось.
Может, это покажется странным, но тогдашнее свое состояние перед съемкой я сравнил бы... с состоянием перед дракой. Да-да! Кому приходилось когда-нибудь драться, тот знает, как, даже будучи правым, не просто нанести удар первому. Мешают (употреблю расхожее ныне слово) притерпелось, а еще расчетливость, опасение «как потом?», да мало ли что...
Так вот, тогда требовалось именно ударить, совершить поступок, что-то преодолеть в себе. В чем это для меня заключалось? Да в том, чтобы поднять выступление скромного, отвергаемого массовой культурой гармониста до высоты артиста. Представить его игру как искусство.
Тот свой настрой, ту внутреннюю задачу я определил бы так: тихое – в звенящее, заброшенное – в ценное, убогое – в достойное. Это во мне формировалось подспудно, интуитивно. Журналистского опыта было маловато, да и человека такого, авторитетного наставника, хорошо понимающего суть дела, рядом не нашлось.
Кто мог помочь в осуществлении задуманного? Только зрительный зал! Нужен был успех. Успех почти эстрадного толка. Если удастся зажечь этих зрителей, рассуждал я, вспыхнут и те, у экранов.
Если кто запомнил первую нашу передачу, то, наверное, обратил внимание на просветленные, радостные, восторженные лица зрителей. И еще – на то, что у ведущего нет-нет да и пробиваются замашки конферансье. Такая форма ведения программы мне тогда представлялась единственно верной. И, думается, я не промахнулся.
...Говорю режиссеру Киму Долгину на рабочем просмотре:
– Отличные крупные планы зрителей! А он:
– Было где взять: пылал зритель.
Что еще помогло успеху передачи? Это и пение всем залом забытых песен о гармони, и конкурсное сочинение частушек про гармонистов, и выступление детей, и два интервью прямо в зале – с профессором М. Н. Мельниковым и художественным руководителем Кубанского казачьего хора фольклористом В. Г. Захарченко (очень кстати оказался хор на гастролях в Новосибирске!).
Если говорить о других «кстати», то как не вспомнить телеграмму, полученную накануне съемок от страстного любителя гармони известного поэта Виктора Бокова:
«Новосибирск. Дворец культуры железнодорожников. Сибирским гармонистам.
Гармонь – уличная крикунья и зазывальница. Под ее чистый голос росли и воспитывались миллионы русских людей, отдавших жизнь на войне против фашизма. Гармонь взахлеб радовалась у поверженного рейхстага. Под гармонь пела великая Лидия Русланова. Гармонь – не архаика и не музей. Она звучит в поле и в общежитии, на сельской улице и в моем доме. Горячо приветствую собрание гармонистов Сибири. Сохраним гармонь нашим потомкам, продолжим жизнь великолепному народному инструменту! Я – за него!
Ваш Виктор Боков».
Телеграмма прозвучала под конец концерта и поставила жизнеутверждающую точку в первом телевизионном празднике гармони.
А что же дальше? Дальше надо было, не отказываясь от найденного в тот первый раз, придумывать что-то новое...
(Продолжение следует)