«НА МОЕМ ПАМЯТНИКЕ БУДЕТ НАЧЕРТАНО: «АВТОР «КРОКОДИЛА»
За десять дней до смерти Корней Чуковский составил в дневнике перечень книг, которые написал за свою жизнь и авторские права на которые хотел оставить дочери. Книга о Блоке, «Высокое искусство» (о переводе), «Живой как жизнь» (о русском языке), «Люди и книги 60-х годов и другие очерки», «От двух до пяти», «Чехов», «Мастерство Некрасова», «Репин», «Мой Уитмен»... О детских сказках он в этот момент даже не вспомнил - только через пару дней, словно спохватившись, составил отдельный (и очень короткий) их список.
Это было в 1969 году. Полвека с лишним спустя в России Чуковского знают почти исключительно как детского писателя. Его, который был крупнейшим литературоведом, критиком, мемуаристом, переводчиком. Который в 1962 году одновременно получил Ленинскую премию и звание почетного доктора Оксфордского университета - и то, и другое за литературоведческие работы. А в апреле 1919-го оставил в дневнике запись: «Был вечер литературный. Участвовали Горький, Блок, Гумилев и я. Это смешно и нелепо, но успех имел только я». (Кстати, гигантский дневник Чуковского сам по себе - сокровище, перечитывать его можно практически всю жизнь; интересны в нем не только рассказы и анекдоты про десятки других писателей, вроде упомянутых выше, но главным образом сам автор, его соображения и злоключения).
Однако читательская память безжалостна - она восприимчива прежде всего к сладкому, к детскому. В одном письме Чуковский сообщал: «Стоило мне однажды написать, шутя, "Крокодила", и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что «Крокодила» знает наизусть вся Россия. Боюсь, что на моем памятнике, когда я умру, будет начертано «Автор «Крокодила». Увы, примерно так и получилось.
«У КРУПСКОЙ ХОРОШИЕ ОСТРЫЕ КОГТИ»
Кстати, «Крокодил» не только сделал Чуковского бессмертным в глазах широкой публики, но и попортил ему немало крови.
Как эта история была придумана? В 50-е годы, в дневнике, он писал, что еще до Первой мировой поехал с женой и сыном Николаем в Хельсинки (который тогда назывался Гельсингфорсом). На улице на Колю наехал экипаж. «Хирург (финн) с омерзением оглядел ногу русского мальчика, даже ушиба не было, к его огорчению, и Коля от всех потрясений мгновенно уснул. Чтобы развлечь его дорогой в поезде, я рассказывал ему сказку о Крокодиле: «Жил да был Крокодил» под стук поезда. Импровизация была длинная, и там был «Доктор Айболит» - в качестве одного из действующих лиц; только назывался он тогда: «Ойболит», я ввел туда этого доктора, чтобы смягчить тяжелое впечатление, оставшееся у Коли от финского хирурга».
Сказка оформилась только где-то в 1915-м, а опубликовали ее в 1917-м. Умные люди сразу поняли, что это прорыв в детской литературе. Шкловский в конце концов сформулирует это точнее всех: «До сказок Чуковского детская литература была в руках у Сида, а его сказки - сказки Гекльберри Финна».
Но в «Крокодиле» мгновенно начали видеть политический подтекст. В 1917-м новая, большевистская власть сочла сказку сатирой на Керенского - и напечатала большим тиражом для распространения среди солдатской аудитории. Потом у кого-то возникла мысль, что это - сатира на революцию 1905 года. А самый мощный удар в конце 20-х по «Крокодилу» нанесла Надежда Крупская, чье мнение, как особы, приближенной к божеству, советской властью очень ценилось.
«Вместо рассказа о жизни крокодила [дети] услышат о нем невероятную галиматью», - негодовала Крупская. Она обозвала Крокодила мещанином, усмотрела в его речи о страданиях зверей в зоологическом саду злобную пародию на Некрасова, а еще набросилась на строки «Вашему народу я даю свободу, свободу я даю!» «Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл она имеет? Какой-то явно имеет». В общем, припечатала: «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть».
Между прочим, перед появлением этой статьи Чуковский общался с Крупской. Она приняла его «любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему «Мойдодыра». Но потом Чуковский допустил вопиющую бестактность: заявил, что педагоги не могут быть судьями литературных произведений. А Крупская была от искусства далека, зато как раз являлась «заядлым «педагогом». И сочла это неслыханной наглостью. «Оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти» - в чем несчастный Чуковский очень скоро и убедился...
В какой-то момент он начал рассказывать, что сюжет «Крокодила» подсказал ему Максим Горький; исследователи полагают, что он хотел просто защитить себя от нападок именем «великого пролетарского писателя». Его ведь бесконечно клевали и травили. «Мы должны категорически поставить вопрос о том, что с группой Чуковского нам в детской литературе не по пути», «формалистическое кривлянье и рифмованное сюсюканье Чуковского, закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешают развитию их речи»...
Но ругали его не только в СССР, а даже из-за границы. В какой-то эмигрантской газете перепутали сказку «Крокодил» и юмористический журнал «Крокодил», печатавший тогда довольно гнусные стихи про распахивание и застройку старых кладбищ. И написали: «В «Крокодиле» Чуковского появились вот такие стишки, сочиненные этим хамом. Чуковский всегда был хамом, после революции нападал на великих писателей, но мы не ожидали, чтобы даже он, подлый чекист, мог дойти до такого падения!»
В 20-е и 30-е к детским сказкам Чуковского предъявлялись самые нелепые претензии. Из «Мойдодыра» решили выбросить слова «Боже, боже». В «Мухе-Цокотухе» увидели буржуазные «именины», объявили, что комарик - переодетый принц, а Муха - принцесса. «Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца!» - в отчаянии говорил Чуковский. Но, тем не менее, «Муха» сделалась вне закона. И, пишет Чуковский, «вдруг выяснилось, что у меня нет денег. Запрещение «Мухи Цокотухи» сделало в моем бюджете изрядную брешь»...
БИТВА С «ВЯЛЫМИ ВИРШАМИ»
Сегодня он был бы мультимиллионером. Он уже много лет самый издаваемый в России автор детской литературы - согласно официальным данным Книжной палаты, Ганс Христиан Андерсен, Астрид Линдгрен и Пушкин плетутся далеко позади. Но как он сочинял свои чудесные сказки? Что стоит за этим «написал, шутя, «Крокодила»?
В основе «Айболита», конечно, сказка британца Хью Лофтинга «Доктор Дулиттл» о враче, лечившем зверей, но Чуковский не оставил от оригинала ничего - написал свой стихотворный текст, лишь вдохновившись сюжетом. «Вдохновение нахлынуло на меня на Кавказе - в высшей степени нелепо и некстати - во время купания в море. Я заплыл довольно далеко, и вдруг под наваждением солнца, горячего ветра и черноморской волны у меня сами собой сложились слова: «О, если я утону, если пойду я ко дну...» И т.д. Голышом побежал я по каменистому берегу и, спрятавшись за ближайшей скалой, стал мокрыми руками записывать стихотворные строки на мокрой папиросной коробке, валявшейся тут же, у самой воды, и сразу в какой-нибудь час набросал строк двадцать или больше».
Это был «радостный нервный подъем», знакомый многим талантливым людям - когда кажется, что строки кто-то диктует. Но такие подъемы длились недолго, чаще всего минут 10-15. А потом начиналась мучительная работа. За каждой короткой сказкой Чуковского стоят сотни придуманных и выброшенных строк. Он «сочинял предварительно такое множество слабых стихов, что хватило бы на несколько сказок» - и только потом натыкался на хороший вариант.
В первых версиях «Мойдодыра» были строки:
«Панталоны, как вороны,
Улетели на балкон.
Воротитесь, панталоны.
Мне нельзя без панталон!»
Или:
«Милый ранец, погоди!
Что же ты пустился в танец!
Погоди, не уходи!»
Но ко всему этому Чуковский отнесся с отвращением: «вялые вирши»! «Панталоны» казались безнадежно устаревшим словом, потеря ранца не огорчила бы ленивого школьника. И он бился над «Мойдодыром» днями и неделями, пока не появилось
«Одеяло
Убежало.
Улетела простыня.
И подушка,
Как лягушка,
Ускала от меня»,
радовавшее его пятикратным КА: подушКА, КАк лягушКА, усКАКАла, «передающим прерывистое движение предмета».
«Айболита» уже перед отправкой в редакцию он взял и сократил в три раза, выбросив множество отличных строк - потому, что те «затягивали экспозицию» или еще как-то противоречили ощущению совершенства. Он словно бился с собственным хорошим вкусом, воспитанным на чтении и слушании великих авторов («мне выпал завидный жребий быть смиренно-восторженным слушателем лирических стихов и поэм в авторском чтении Блока, Ахматовой, Гумилева, Бунина, Маяковского, Мандельштама, Кузмина, Ходасевича, Иннокентия Анненского. Думаю, что здесь была для меня немаловажная школа»). Его «грозный и деспотический вкус» требовал сокращать и переделывать написанное, и всегда побеждал. Из «Айболита» ушли рассказы о лечении мотылька, который «на свечке себе крылышко обжег», о лечении ослепшей козы, воробушка, укушенного змеей, слонихи, нуждавшейся в касторке, и прочих милых животных. В конце концов Чуковский все это засунул в прозаический пересказ сказки «Гью Лофтинга», который сейчас помнят куда хуже, чем стихотворную фантазию на темы того же автора.
«НАБОКОВ КЛЕВЕЩЕТ НА ОТЦА!»
В 60-е, казалось бы, он уже был патриархом и живым классиком. Ни одному идиоту уже не приходило в голову бороться с «Крокодилом» и «Мухой-Цокотухой». Но мало из их читателей подозревал, что с идиотами Чуковскому все равно приходилось биться до последних дней.
За год до смерти, в 1968 году, у него было три «неиздаваемых» книги. Во-первых, «Вавилонская башня» - пересказ Ветхого завета, своеобразная советская «детская Библия». Даже несмотря на то, что Чуковский по требованию издательства заменил везде Бога на «волшебника Ягве» (!), уже отпечатанный тираж уничтожили. Во-вторых, запретили переиздание «Высокого искусства» - потому что там речь шла о переводах «Одного дня Ивана Денисовича», а Солженицын, добрый приятель Чуковского, к тому моменту впал в немилость. Ну, и издание «Чукоккалы», альбома, в котором оставляли свои записи крупнейшие писатели и поэты начала ХХ века (и вообще все гости домика Чуковского в местечке Куоккала), было отменено. Оказалось, что слишком многие гости позволяли себе «непечатные», «нецензурные» высказывания (естественно, не в смысле неприличия, а в смысле несоответствия линии партии, какой она была даже в «вегетарианские» 60-е). Да и гости были сомнительные: не могло быть и речи о том, чтобы опубликовать, например, стихотворение совсем юного Владимира Набокова «Революция».
С Набоковым связана отдельная история. С одной стороны, Чуковский смертельно обиделся на его «Другие берега», где высказывалась мысль, что Корней Иванович плохо знал английский, и немного оконфузился во время встречи с Георгом V («внезапно, на невероятном своем английском языке, стал добиваться у короля, нравятся ли ему произведения - «дзи воркс» - Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король, который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова Чуковский так старательно и мучительно выговаривает, вежливо выслушал его и спросил на французском языке, не намного лучше английского языка собеседника, как ему нравится лондонский туман - «бруар»?») Это Набокову рассказал отец, который вместе к Чуковским был на аудиенции у короля.
Чуковский был в ярости, возопил в дневнике: «Он клевещет на отца». А в переписке добавлял: «Он был барин, я был маляр, сын прачки, и если я в юности читал Суинберна, Карлейла, Маколея, Сэмюэля Джонсона, Хенри Джеймса, мне это счастье далось в тысячу раз труднее, чем ему. Над чем же здесь смеяться?»
Но, тем не менее, в том же дневнике, без перерыва, Чуковский назвал набоковского «Пнина» великим романом, а в переписке добавил, что «клевета» не мешает ему радоваться литературным успехам Набокова. А потом посвятил разбору набоковского «Евгения Онегина» на английский много страниц (которые, конечно, были опубликованы только после смерти обоих, в 90-е). В целом, он этот перевод ругал, но личной обиды в его рецензии не видно, ни грамма. И уже одно это многое говорит о Корнее Ивановиче Чуковском.