Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Нарочно открыв сегодняшний день именно этой "майской" картиной я, разумеется, ни коим образом не претендую на общественный вызов... Май, знаете ли, он для всех! Просто красиво... Никакой provocation, вам только почудилось!
Мы же нынче вновь окунёмся в девятнадцатый век и, надеюсь, погружение это случится удачным, ностальгическим и не слишком грустным, в чём нам помогут следующие персонажи:
- Вам письмо! Из Парижу! Батюшков - Вяземскому: "...Найдём ещё сладостную минуту..."
- Тайна К.А.Леоненковой. "А был ли мальчик?.."
- Письма барину: "...не оставте батюшка вашу нижайшую рабу всегда вас почитающею..."
- О моде и не только о ней
- Русское общество в Швейцарии. Двуличный Толстой. Дочери Карамзина
- Странный Писемский
- Когда неправ... Чехов
- "... Величье есть в твоём упадке..."
А начнём сегодня с письма Батюшкова (о коем немало писано и в этом цикле, и в "Однажды 200 лет назад") другому нашему постоянному знаковому персонажу - князю Петру Вяземскому 17 мая 1814 года прямо из Парижа, в коем уже не вполне здоровый душевно - после приключившихся с ним треволнений последних лет - Батюшков пребывает в качестве адъютанта того самого генерала Николая Николаевича Раевского, который... Да, такой вот "Дом, который построил Джек": всё в российской истории шестерёнками из человеков и событий цепляется одно за другое, все друг друга знают, а коли не знают, так уж верно наслышаны через других...
"Милый, добрый, любезный другъ, ты имѣешь право сердиться на меня за мое молчаніе; я имѣю маленькое право, но простимъ великодушно другъ другу лѣнь и беззаботливостъ нашу. Дай себя обнять, и все забыто. По крайней мѣрѣ я съ моей стороны съ удовольствіемъ живѣйшимъ беру перо, чтобъ напомнить о себѣ. И виноватъ ли я въ самомъ дѣлѣ? Съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ Петербургъ, и еще болѣе, съ тѣхъ поръ, какъ мы переступили за Рейнъ, ни одного дня истинно покойнаго не имѣлъ. Безпрестанные марши, биваки, сраженія, ретирады, усталость душевная и тѣлесная, однимъ словомъ — вѣчное безпокойство: вотъ моя исторія. Замѣть однакоже, что при всякомъ отдыхѣ, я думалъ о тебѣ и о Россіи. Нѣтъ, милый мой Вяземск³й, тѣсно связана жизнь наша, слишкомъ тѣсно, чтобъ когда-либо мы могли забыть другъ друга. Вотъ мое извиненіе: твое я выслушаю въ Москвѣ или на берегахъ Невы, гдѣ Богу угодно будетъ назначить намъ свиданіе, столь желанное мною! Ни слова теперь не скажу о Парижѣ. Два мѣсяца я живу здѣсь въ безпрерывномъ шумѣ и движеніи. На силу и теперь отдохнулъ во время моей болѣзни, которая меня передъ отъѣздомъ недѣлю продержала въ постели. Сѣверинъ меня часто посѣщалъ. Онъ сегодня отправился въ Лондонъ, куда и я намѣренъ ѣхать, если что важное не воспрепятствуетъ. Сѣверинъ — добрый, любезный молодой человѣкъ, я его еще болѣе здѣсь полюбилъ. Съ нимъ-то мы часто бесѣдовали о тебѣ и часто вспоминали старину, Москву, Жуковскаго и все, что было и любитъ сердце.
Теперь, разбирая бумаги, я нахожу записки мои; когда-нибудь мы ихъ переберемъ вмѣстѣ: онѣ тебѣ приписаны. Вотъ доказательство, что я тебя помнилъ и посреди шуму военнаго. Сожалѣю отъ всей души, что ничего не успѣлъ написать о Парижѣ. Здѣсь что день, то эпоха... Прибавь къ этому безпокойнѣйшую жизнь офицера въ хаосѣ парижскомъ, и ты, конечно, извинишь мою лѣность. Но еще разъ, и въ послѣдній, я съ удовольствіемъ воображаю себѣ минуту нашего соединен³я: мы выпишемъ Жуковскаго, Сѣверина, возобновимъ старинный кругъ знакомыхъ и на пеплѣ Москвы, въ объятіяхъ дружбы, найдемъ еще сладостную минуту, будемъ разсказывать наши подвиги, наши горести и, притаясь гдѣ-нибудь въ углу, мы будемъ чашу ликовую передавать изъ рукъ въ руки... Вотъ мои желанія, мои надежды! Я забылъ, что океанъ раздѣляетъ насъ, и что, можетъ быть, не ранѣе августа я могу возвратиться въ Петербургъ. Эта мысль меня печалитъ: отдыхъ мнѣ нуженъ, а болѣе всего твое утѣшительное дружество..."
Они познакомились в 1809-м - успевший уже повоевать 22-хлетний (как рано взрослели в ту пору!) Батюшков, осьмнадцатилетний Вяземский, 42-х летний Василий Львович Пушкин, 26-летний Жуковский и 43-хлетний Карамзин. Все - разные, в том числе и по годам (хотя - как судить... Пушкин по поведению своему сам был сущий ребёнок, а Вяземский в рассуждениях своих, скорее, ближе к Жуковскому), но объединены многим: любовью к поэзии, к истории, философии, и дружны так, как могут быть лишь необычайно близкие, понимающие друг друга с полуслова единомышленники. Уже совсем скоро к ним присоединится племянник Василья Львовича. Батюшкова средь них отмечает необычайная возбудимость, впечатлительность и склонность к переменчивости настроений - наследственность от матери, скончавшейся от последствий душевной болезни. Увы, та же судьба уготована и самому Батюшкову. В приведённом выше письме об этом есть кое-что: "усталость душевная и телесная, одним словом — вечное беспокойство: вот моя история..." До полного помрачения рассудка, когда болезнь овладеет его разумом совершенно, остаётся ещё восемь лет.
Стихи-загадка от Батюшкова - вроде тех, что любил загадывать странникам Сфинкс. Я, признаться, после первых восьми строк не угадал.
Сей старец, что всегда летает,
Всегда приходит, отъезжает,
Везде живет — и здесь и там,
С собою водит дни и веки,
Съедает горы, сушит реки
И нову жизнь дает мирам,
Сей старец, смертных злое бремя,
Желанный всеми, страшный всем,
Крылатый, легкий, словом — время,
Да будет в дружестве твоем
Всегда порукой неизменной
И, пробегая глупый свет,
На дружбы жертвенник священный
Любовь и счастье занесет!
Пожалуй, продлим ещё ненадолго свидание с нашим героем. 17-м мая 1823 года датировано письмо Батюшкова неустановленному адресату - К.А.Леоненковой. Письмо хранилось в архивах младшего брата - Помпея Николаевича Батюшкова, а до того - в бумагах Жуковского. Странное это послание...
Я быль не всегда слѣпъ и не всегда глухъ. По крайней мѣрѣ позволено мнѣ угадывать то, что вы для меня дѣлали. Примите за то мою признательность. Съ того дня, когда я полмертвый пришелъ проститься съ вами на Кавказѣ, я остался вамъ вѣренъ, вѣренъ посреди страданій. Меня уже нѣтъ на свѣтѣ. Желаю, чтобы память моя была вамъ не равнодушною. Я васъ любилъ. Будьте счастливы, но не забывайте никогда Константина Батюшкова.
Годом ранее - в мае 1822-го - крайне нездоровый психически Батюшков уезжает из Петербурга на Кавказ и в Тавриду - на лечение водами. Его состояние отмечают решительно все - и друзья, и просто знакомцы. «Странный и жалкой меланхолик Батюшков едет на Кавказ…» - пишет Карамзин. Друг, кстати говоря, называется... Где именно был Батюшков и что с ним происходило - неизвестно, лишь в августе он объявился в Симферополе у доктора Мильгаузена, попросив у последнего помощи. Диагноз был неутешителен - сумасшествие на почве мании преследования. Наследственное... Сохранилось документальное свидетельство о поведении Батюшкова в Крыму.
"...Однажды застаю я его играющим с кошкою. — Знаете ли, какова эта кошка — сказал он мне — препонятливая! я учу ее писать стихи — декламирует уже преизрядно!.. Ласковая кошка между тем мурлычит свою песню, то зорко взглядывая и поталкиваясь головою, то скрывая и выпуская когти, то извиваясь с боку на бок и помавая пушистым хвостом. Несколько дней позже стал он жаловаться на хозяина единственной тогда в городе гостиницы, что будто бы тот наполняет горницу и постель его тарантулами, сороконожками и сколопандрами. Недели через полторы вздумалось ему сжечь дорожную библиотеку — полный, колясочный, сундук прекраснейших изданий на французском и итальянском языках..."
Не уверен, насколько осведомлён был о симптомах болезни Батюшкова Гоголь, написавший свои "Записки сумасшедшего" только в 1834-м, но, видит бог, - читаются эти строки словно жутковатая цитата из поприщинских записок или "Лафертовской маковницы" Погорельского. И как знать - уж не гостья ли из тёмной стороны сознания Батюшкова эта самая К.А.Леоненкова, та, которую он любил, но которой, вполне возможно, никогда не существовало... физически, во всяком случае?
Сразу "два в одном" письма отправляют 17 мая 1831 года из Болдино барину Александру Сергеевичу Пушкину отец и дочь Калашниковы - Михайло и Ольга. Первый сообщает о делах экономических (так себе дела, надо заметить), вторая (недолгое увлеченье барина) просит за брата Василья, чтобы Пушкин взял его к себе в услужение, и ещё - об "отпускной" для себя. Это необходимо ей, чтобы выйти замуж за титулярного советника Ключарёва. Ольга становится дворянкой, а Ключарёв - помимо чар последней - обретает весьма туманные надежды на приданое дочери управляющего Болдинским имением, он крайне нуждается в средствах для спасения имения собственного. Брак состоится, но ни счастья обоим, ни достатка не принесёт... А брата Василия Пушкин к себе заберёт!
Милостивый государь Александр Сергеевич.
При сем уведомляю вашу милость что еще поступило ко взыскании к 12063 рублям еще купчихи Анне Ворожейкиной в 50 тысяч рублей асигнациями окроме процентов писано обязательство на имя князя Вяземского, которое передано ей; второе московского купца Козмы Ефремова Соколова в 3542 руб. асигнациями. Первый писан 1824 года декабря 17 дня, второе 1829 года июля 16 дня. Присланы маия 4-го дня. При сем доношу вашей милости что вашей части крестьяне мне в два раза на поклон принесли 89 рублей то как изволите их поместить в вашу ползу или мне пожалуите я не хочу от вас утаивать так как верный раб ваш — вы изволиле получать оброку с крестьян 890 руб. в часть: и как теперь начало с Петровского оброка то не прикажете ль чтобы в место 890 руб. собирать 1000 руб. по моему расмотрению это крестьяне могут платить без доимочно. — А впротчем, как вам угодна. На что буду ожидать вашего разрешения; при вотчине вашей состоит всё благополучно. Засим честь имею пребыть с истинным моим к вам почитанием и преданностию
ваш милостивого государя покорный слуга и раб. Михайло Калашников.
Милостивый государь. Александр Сергеевич.
Осмеливаюсь вас утруждать и просить моею нижайшею прозбою. Так как вы всегда обещались свою делать нам милость всему нашему семейству, то и прошу вас милостивый государь не оставить зделать милость брату Василью попросить матушку. Я в надежде на вас что вы — всё можите зделать и упросить матушку свою за что все прольем пред вышним теплые молитвы; — я о себе вас утруждаю естли милость ваша, засвидетельствовать ее вашей милости неболшова стоит, а для меня очень великого состовляит, вы можите упросить матушку; нашу всю семью к себе и тогда зделаите свою великую милость за что вас и бог наградит как в здешней жизни, равно и в будущей. Не оставте милостивый государь явите милость свою вашим нижайшим рабам вашей милости известно что ваша матушка не очень брата любит, то вы можите всё зделать не оставте батюшка вашу нижайшую рабу всегда вас почитающею и преданнейшею к вам!
Ольгу Калашникову.
Продолжим "женскую" тему - коль скоро она сама возникла... причём, продолжим в смысле буквальном. Моды сезона "весна-лето 1845". Сперва - текст, а после обсудим прочитанное! Писано сие в Москве 17 мая 1845 года.
"Уже неделя, как я получила твое письмо, любезная Сашенька, и несмотря на все мое желание написать к тебе как можно скорее, чтобы доказать, что я на тебя не сержусь, я не могла этого сделать до сего дня, потому что мне прежде хотелось узнать, сумею ли я исполнить твои поручения. На другой день по получении твоего письма я пустилась на поиски, чтобы разузнать, можно ли найти то, что ты просишь. Такого газу, как ты желаешь, больше не выделывают, зато есть золотой и серебряный муар, он великолепен и мягок, как шелковый. Кроме того, есть муар розовый, синий, пунцовый, желтый, лиловый и серебряный. Все это прелестно на вид и, как я сказала, имеет совершенную мягкость шелкового. Цена не так уж велика, по семнадцати с полтиною. Ежели тебе это подходит и ты согласна, напиши ко мне тотчас по получении моего письма, и когда придет твое, у меня еще будет время, чтоб исполнить все поручения. Укажи, сколько ты хочешь аршин и какого цвета. Затем, насчет петличного снура и золотой бахромы также скажи, сколько надобно аршин и какой ширины. В письме ты довольно неясно и неопределенно говоришь, сколько тебе нужно аршин и для какой надобности. Поторопись же, напиши и можешь быть уверена, что все будет исполнено с усердием и самым горячим желанием заслужить твое одобрение. Не бойся меня утомить, даю тебе честное слово, что я всегда счастлива быть тебе полезна. Что же до поясов из Торжка, то покуда мне еще не удалось их разыскать, но на днях я поеду снова. Ежели не найду в Москве, то при случае постараюсь, чтобы прислали из Торжка, кто знает, может быть мне и удастся это сделать. Итак, с поручениями все в порядке. Теперь я стану с нетерпеньем ждать новых приказаний, кои вашему превосходительству угодно будет мне дать. Ты, верно, скоро получишь коробочку пастилы, что я тебе послала через князя Мишеля Оболенского. Она прибудет из Мюнхена. Я адресовала ее на имя твоего деверя Жюля, но ежели он уедет в Лондон, то коробка будет в Стутгарте до его возвращения. Разузнай хорошенько, мне будет жаль, ежели она до тебя не дойдет..."
Эх, ну не прелесть ли? Так и вспоминаются гоголевские персонажи:
"... — Какой веселенький ситец! — воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной дамы.— Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако же, находит, что лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые. Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки... Словом, бесподобно! Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете.— Милая, это пестро.— Ах нет, не пестро.— Ах, пестро!.."
Автор этого пространного (там ещё страниц пять, я просто пощадил наше с вами время!) послания - Мария Александровна Лопухина, адресат же её - двоюродная сестра Александра Михайловна Хюгель, в девичестве - Верещагина. Известны обе, разумеется, главным образом не обширнейшим эпистолярным наследием, образчик которого я и привёл выше, а самым прямым отношением к Лермонтову. Семейство Лопухиных соседствовало в Москве с домом бабушки поэта Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, общение между Марией и Мишелем было самого дружеского свойства - вплоть до смерти последнего. Будучи на 12 лет старше, Мария опекала и наставляла Лермонтова, лишь однажды меж ними пробежала чёрная тень - когда Мишель увлёкся младшей её сестрой Варварой. Чувства эти были взаимными, но счастию молодых случиться было не суждено: воспротивился отец Александр Николаевич, да и сама Мария также не одобрила возможность подобного союза. В итоге Варвара вышла замуж за богача и действительного статского советника Бахметева. Переписка Лермонтова и Варвары была спасена Марией Лопухиной, она отдала её той самой Сашеньке Верещагиной-Хюгель, корреспонденцию к которой мы только что прочли.
"Какое несчастье эта смерть... я не могу освободиться от мысли об этой смерти и искренно её оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила" - напишет Лопухина, узнав о гибели поэта. Замуж она так и не вышла - прежде всего из-за добровольно взятых на себя хлопот о постоянно разрастающихся семействах брата и сестёр. Случившееся в с ней в пятидесятилетнем возрасте увлечение к матримониальному финалу тоже, увы, не привело... Вот так! И вовсе никакие не "фестончики" с "муарами"!
Не письмо - целый рассказ, с замечательно выписанными портретами русского общества в Швейцарии шлёт из тамошнего Интерлакена тётушке Татьяне Александровне Ергольской Лев Толстой 17 мая 1857 года.
"Пишу вам из Интерлакена, куда я приехал сегодня вечером. Город этот считается самым красивым в Швейцарии, и я думаю, это верно, поскольку я мог любоваться им в этот вечер. Я уже сообщал вам, дорогая тетенька, о том замечательном русском обществе, с которым я провел эти два месяца на берегу Женевского озера; но как я был счастлив встретиться и поселиться с подобными людьми, я это чувствую только теперь, когда я в разлуке с ними.
Просто на подбор превосходные люди все. 1) Пущин — старик 56 лет, бывший разжалован за 14 число, служивший солдатом на Кавказе; самый откровенный, добрый и всегда одинаково веселый и молодой сердцем человек в мире и притом высокий християнин; 2) его жена — вся доброта и самопожертвование, очень набожная и восторженная старушка, но еще очень свежая. Потом Рябинин, которого Сережа знает, добрейший старый холостяк, который живет только для своих друзей и самый веселый товарищ. Эти три лица так любят друг друга, что не разберешь, кто чей муж и чей брат. С ними я жил в одном доме и проводил целые дни. Потом соседи наши за версту, князь и княгиня Мещерские (урожденная Карамзина), немножко аристократы, но чрезвычайно добрые люди; у них 15-тилетняя дочь, красавица, добрая и славная барышня, и, наконец, сестра Мещерской Лиза Карамзина, старая барышня, лет за 30, обожающая свою племянницу, свою сестру, своего зятя и всех на свете. Я ее шутя прозвал — пример самоотвержения, и действительно ей подобную я знаю только вас в этом роде... Невозможно рассказать вам, как дружно, просто, мило и весело мы проводим время в этом прелестном краю и в лучшее время года.
Теперь все разъехались, и я не мог оставаться один, взял с собой молодого мальчика Поливанова, которого мне поручила мать, и пошел пешком ходить по Швейцарии. Я прошел уже 3 дня, верст 100. Я, слава богу, здоров, но признаюсь, грустно вспомнить о прошедших чудесных 2 месяцах, которые останутся одним из лучших воспоминаний моей жизни. — Прощайте, chère tante! целую ваши руки..."
Вот уж и правда - какое чудесное общество! Конечно, самые интересные здесь - "немножко аристократы" Мещерские с дочерью и Лиза Карамзина. Дочь обласканного Государем историографа Карамзина Екатерина - личность сама по себе знаковая.
С детства круг общения Екатерины Николаевны - Вяземский (родня по сестре), Жуковский, Пушкин... Она была одной из немногих в тогдашнем столичном свете, кто посмел иметь резко отрицательную позицию по отношению к обстоятельствам дуэли последнего. "Гнусный обольститель и проходимец, у которого... три отечества и два имени" - такова её меткая характеристика всеобщему любимцу Дантесу. Точнее не скажешь! Муж её - князь Пётр Николаевич, человек был и правда - добрый, славный, но касательно ума - супруге не чета, в их доме полновластною царицей была Екатерина Николаевна. Кстати, очень интересная деталь! Что пишет Толстой тётушке о Мещерских? "Немножко аристократы, но чрезвычайно добрые люди... Лиза Карамзина... пример самоотвержения". Мимими... А вот выдержка из его дневника от 12 апреля того же года:
"...Обедалъ гадко въ Vеvеу. Лизавета Карамзина хорошая, но выработанная, поэтому тяжелая особа. Чай пилъ съ батюшкой у Пущиныхъ. Вечеромъ у Карамзиной. Мещерскiе отвратительные, тупые, уверенные въ своей доброте, озлобленные консерваторы"
Ай-ай, какой чудный образчик двуличия... Тётушку, верно, расстраивать не хочется ядом суждений?
Дочь Мещерских Екатерина Петровна - по определению Толстого, которому, как мы поняли, верить не очень-то можно, "красавица, добрая и славная барышня" - в 1871 году выходит замуж за адъютанта Великого Князя Николая Николаевича графа Владимира Клейнмихеля. Она заметна при дворе (не солгал Толстой) - высокая, золотоволосая, считается одной из первых красавиц. У них - четверо детей, двоих из которых - Петра и Николая - ждёт ужасная участь, их расстреляют в 1918-м.
И у нас, пожалуй, осталась Елизавета Николаевна - "тяжёлая особа" по определению нашего, страдающего дуализмом мнений, Льва Николаевича. Вот тут - ниже - вся она!
"Я так счастлива с некоторых пор. На сердце у меня спокойно, я хорошо понимаю, зачем дана жизнь. Прежде я была беспокойной, потому что хотела во что бы то ни стало человеческого счастья. Но понемногу душа моя прояснилась, я поняла, что должна выбрать тесный путь. Меня огорчает единственно то, что, несмотря на решение посвятить себя Богу, я часто совершаю дурные поступки и мое повседневное настроение сильно отличается от настроения во время молитвы. Мне часто бывает трудно обратить душу к Богу. Это меня беспокоит и волнует. Прежде я теряла мужество и совсем переставала заниматься работой души, потому что не верила в ее пользу. Но это гордыня и отсутствие терпения. Теперь я не хочу больше удаляться от Бога. Я буду просить Его так долго, пока Он, наконец, не смилуется и не поможет мне всегда и во всем чувствовать Его волю. Так хорошо знать, что Он здесь, так спокойно и безмятежно! Чувствуешь в себе силу только тогда, когда пребываешь в Боге, так что долой волнения, суету, сомнения и желание нравиться, нужно быть просто самой собой, исполнять волю Божию, а не то, что нравится кому–то. Нужно не кичиться, не возноситься, не впадать в уныние, чувствовать себя цельной, а не разбитой на тысячу противоречивых «я». И в сердце появится ощущение теплоты и полноты – это и есть истинное счастье"
Елизавета Николаевна после смерти матери жила в доме сестры, Екатерины Николаевны Мещерской, посвятив себя воспитанию троих её детей. Средств к существованию у неё не было никаких - за исключением пенсии, назначенной Государем как дочери императорского историографа.
А хорошо мы с вами в Швейцарии погуляли, славно! Какие знакомства!
Нет и не может быть для автора большей похвалы, чем от своего же собрата-литератора. К тому же литератора непростого, едкого, придирчивого, "колючего". Такого, например, как Николай Лесков. В письме своём от 17 мая 1871 года к почти забытому сегодня, но тогда - крайне популярному Писемскому (помните - из чеховского "Ионыча"? "...Тысяча душ» , — ответила Котик. — А как смешно звали Писемского: Алексей Феофилактыч!") по поводу нового его романа "Водоворот" Лесков даёт и лестную оценку последнему, и тонко высказывается ещё кое о чём... Впрочем, давайте почитаем, это очень хорошо и вкусно написано!
"Благодарю Вас покорно, достоуважаемый Алексей Феофилактович, за Ваши строки, за выраженное в них доброжелательство ко мне, и всего усерднее благодарю Вас за высокое и превысокое наслаждение, доставляемое мне „Водоворотом“. Я прочел вчера IV кн. „Беседы“ и совсем в восторге от романа, и в восторге не экзальтационном, а прочном и сознательном. Во-первых, характеры поражают верностью и последовательностью развития; во-вторых, рисовка артистическая; в третьих, экономия соблюдена с такою строгостию, что роман выходит совсем образцовый. (Это лучшее ваше произведение.) А наипаче всего радуюсь, что… „орлу обновишася крыла и юность его“.
Зачем Вы жалуетесь на „склон своих дней“, когда Вы еще так сильны и молоды душою и воображением? Это нехорошая у нас, у русских, привычка. Диккенс умер 73-х лет, пишучи роман, а мы чуть совершили пять десятков, сейчас и записываемся в „склон“. Зачем это? Правда, что в нашей сторонушке нестройно живется и потому человек ранее оттрепывается, но все-таки Вы еще романист на всем знойном зените Ваших сил, и я молю бога поддержать в Вас эту мощь и мастерство поистине образцовое.
Роман Ваш вообще публике нравится, но, конечно, имеет и хулителей, но и их нападки (очень грубые) направлены против одного, что „очень-де нескромно и цинично“. Вот Вам здешние толки о Вас, передаваемые со всею искренностью и прямотою. Я относительно „скороми“ имею свои мнения и не почитатель ее. По-моему, она имеет для автора то неудобство, что дает на него лишний повод накидываться, а читателя немножечко ярит и сбивает чересчур на известный лад, но „у всякого барона своя фантазия“, а что эти осудители говорят по поводу „Водоворота“, то это вздор, ибо, за исключением сцены в Роше де Конкаль и глагола „ты ее изнурил“, остальное нимало не шокирует. Сцена же родов так целомудренно прекрасна, что в ней „виден бог в своем творении“, и ее надо ставить рядом со сценою родов сына Домби у Диккенса. Это просто грандиозно, и на такой-то цинизм помогай Вам бог, что бы кто ни ворчал и ни шипел от безвкусия, мелкой злобы или безделья.
Засим примите, пожалуйста, еще раз мою благодарность и почтение глубокое и искреннее..."
Любопытный персонаж - этот Писемский. Вершин славы он достиг в конце пятидесятых - начале шестидесятых, его роман "Тысяча душ" читает не один только чеховский Котик, а вся Россия (без преувеличения), а пьесу "Горькая судьбина" ставят все театры. Авдотья Панаева приводит такой монолог Писемского, наглядно демонстрирующий, какую "звезду" словил писатель:
"Господа, намотайте себе на ус, я ведь за этот роман назначу высокую плату за лист. Дудки, я теперь цену себе знаю. Уж разведчики засылались ко мне из «Отечественных Записок» выпытать, сколько я хочу взять за роман. Тургеневу вы платите дороже с листа, потому что он умеет, шельма, облапошивать вас, и я согласен с ним, что надо с вас лупить побольше! Ведь в сущности Тургенев только эпизодики пишет, а я создаю цельную жизнь в своем романе — это поважнее. Значит, я-то еще более имею, права содрать с вас хорошую деньгу. Баста, больше простофилей не буду… нажмем вас!"
Человек, мягко выражаясь, странный, Писемский страдал от множества фобий, среди которых была мнительность (не подсунули ли издатели фальшивые купюры?), боязнь лошадей, собак, боязнь болезней, пожаров, воровства... да, собственно, боязнь всего. Роман "Взбаламученное море", в котором Писемский подверг сомнению нигилизм, выставив его плодом безделья праздных дворян, уничтожил всё и разом: его освистывали студенты, писали возмущённые письма "прогрессисты", популярность угасала с пугающей стремительностью. Он стал пить - много. В 1874-м "от меланхолии" застрелился сын Николай, служивший в министерстве путей сообщения. С Писемским случилась ещё одна фобия: он вдруг уверил себя и других в том, что непременно должно что-то произойти со старшим сыном Павлом. Доведя себя до крайности, Алексей Феофилактович умер, не дотянув и до 60-ти, так что строки Лескова к нему - насчёт "зачем Вы жалуетесь на „склон своих дней“, когда Вы еще так сильны и молоды душою и воображением?" - увы, не оправдались.
А теперь - давайте полюбопытствуем немного и попробуем хотя бы начать роман "В водовороте", столь расхваленный Лесковым. Признаюсь: начало любой вещи для меня - что фасад дома, скверно или неинтересно выписанная завязка с высокой долей вероятности приведёт к тому, что читать это я не стану. Возможно, напрасно, но такая уж у меня... фобия. Итак?
По солнечной стороне Невского проспекта, часов около трех пополудни, вместе с прочею толпою, проходили двое мужчин в шляпах и в пальто с дорогими бобровыми воротниками; оба пальто были сшиты из лучшего английского трико и имели самый модный фасон, но сидели они на этих двух господах совершенно различно. Один из них был благообразный, но с нерусскою физиономией, лет 35 мужчина; он, как видно, умел носить платье: везде, где следует, оно было на нем застегнуто, оправлено и вычищено до последней степени, и вообще правильностью своей фигуры он напоминал даже несколько модную картинку. Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого господина: -- "Здравствуйте, барон Мингер!" -- "Bonjour!" -- отвечал тот с несколько немецким акцентом. На товарище барона, напротив того, пальто было скорее напялено, чем надето: оно как-то лезло на нем вверх, лацканы у него неуклюже топорщились, и из-под них виднелся поношенный кашне. Сам господин был высокого роста; руки и ноги у него огромные, выражение лица неглупое и очень честное; как бы для вящей противоположности с бароном, который был причесан и выбрит безукоризнейшим образом, господин этот носил довольно неряшливую бороду и вообще всей своей наружностью походил более на фермера, чем на джентльмена, имеющего возможность носить такие дорогие пальто. Несмотря на это, однако, барон, при всем своем старании высоко-прилично и даже гордо держать себя, в отношении товарища своего обнаруживал какое-то подчиненное положение. Перед одним из книжных магазинов высокий господин вдруг круто повернул и вошел в него; барон тоже не преминул последовать за ним. Высокий господин вынул из кармана записочку и стал по ней спрашивать книг; приказчик подал ему все, какие он желал, и все они оказались из области естествознания. Высокий господин принялся заглядывать в некоторые из них, при этом немножко морщился и делал недовольную мину. -- А что, -- начал он каким-то неторопливым голосом и уставляя через очки глаза на приказчика, -- немецкие подлинники можно достать?
А знаете... Пожалуй, что и недурно. Надо бы почитать! Спасибо, Николай Семёнович, за удачную наводку! Во всяком случае, "Тысячу душ" я специально в процессе написания статьи осилил - за неделю. Не скажу, что получил неслыханное удовольствие, но и не отложил с шестьдесят пятой страницы. Прошу поверить на слово: из уст читателя крайне консервативного, это почти похвала.
Все мы люди, и всем нам свойственно порою пребывать в скверном настроении, обижать кого-то, совершать поступки, за которые после бывает стыдно etc. Даже самым лучшим из нас. И хоть Пушкин, защищая имя Байрона, и писал Вяземскому "... врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе", но... бывает, чего уж! Вот и Антон Павлович Чехов в письме своём от 17 мая 1888 года к литератору Казимиру Баранцевичу тоже искренне раскаивается за то, что в нервенном пароксизме под влиянием стечения обстоятельств был несправедлив.
Спасибо Вам, милый коллега, за Ваше последнее письмецо. На лоне природы и письма имеют тройную цену.
За мое последнее письмо простите меня, голубчик. Прежде чем написать его, я написал и наговорил еще немало глупостей и несправедливостей. Перед отъездом нервы мои разгулялись, печенка раздулась и я вел себя по отношению к людям по-дурацки, в чем и каюсь Вам... Я был раздражен домашними неурядицами; нескромные воспоминания Бибикова в «Всемирной иллюстрации» еще больше раскоробили мои невры — я и давай молоть желчный вздор направо и налево, чего раньше со мной никогда не бывало. Насчет биллиардной игры Вы меня не поняли. Я, как помнится, ставил человеку в упрек не игру, которую я сам люблю, а то, что он, будучи только специалистом по этой игре, говорил на могиле Гаршина от имени молодых писателей. Я, искренно говорю, не знал, что Леман занимается литературой, и узнал об этом только за 2 дня до отъезда, получив от него книжку. Я знавал его раньше в Москве, слышал, что он что-то редактировал, но как писатель он был для меня секретом. Впрочем, довольно об этом.
Если Вы хотите повидать природу во всей ее шири, прелести и теплоте, подышать чудным воздухом, покататься в лодочке, поесть раков, подремать на берегу и проч., то приезжайте ко мне. В июне я едва ли буду у себя, но в июле Вы наверняка застанете меня. Проживете у меня, сколько влезет. Места много. Мать и сестра у меня народ теплый, любят гостей и мастера кормить, коли есть чем...
Приглашаю Вас серьезно. В мае будет у меня А. Н. Плещеев. Гости в деревне имеют свою прелесть.
Кроме природы, Вы найдете у меня очень интересных людей.
Жарко! Иду сейчас на пруд ловить карасей кашей, а сестра едет на реку ловить окуней. Закину на Ваше счастье, а пока будьте здоровы и богом хранимы.
Ваш А. Чехов.
Еще раз: простите за то дурацкое письмо. Обещаю больше никогда не писать так"
Извинился - ну и чудно. Со всяким, знаете ли, случается. Хуже бывает, когда какой-нибудь "великий", наговорив всякого, так и останется пребывать в убеждённости собственной правоты, или - как у того же Чехова - он "и в падении своём велик". Слава Богу, Антон Павлович не таков, в чём мы только что имели удовольствие убедиться. Баранцевич, кстати, отвечал Чехову так:
"...Душа человека — такая хитрая машина, что не разберешь, где добро, где зло, и почему такого-то нужно казнить, а таким — любоваться. А потом, разве важно, что человек играет на биллиарде? Бог с ним, только бы был талантлив и не писал подлостей. Про Некрасова сплетничали, что он шулер, а разве за передергиванья поставлен ему памятник?.."
И то правда - совершенно не за это!
Ох, и длинна вышла сегодняшняя публикация!.. Каюсь, моя вина, увлёкся... ответвлениями и "спин-оффами". Но уж больно день богат на события и людей оказался. Не поверите, это я ещё многое отсеял, а то бы... ууухх!! Пора завершать. Из немалого количества вещей, писанных 17 мая, без колебаний выбрал Петра Андреевича Вяземского. Во-первых, патриотичненько, хоть и не без вечной княжеской иронии... А во-вторых... Каков слог! Юмор! Право, словно недавно сочинено. И хоть стихотворение длинновато оказалось, но кромсать его отказываюсь категорически. Длинный день - и финал путь будет таким же! Итак, 17 мая 1858 года... особенно касается вас, москвичи!
Твердят: ты с Азией Европа,
Славянский и татарский Рим,
И то, что зрелось до потопа,
В тебе ещё и ныне зрим.
В тебе и новый мир, и древний;
В тебе пасут свои стада
Патриархальные деревни
У Патриаршего пруда.
Строенья всех цветов и зодчеств,
А надписи на воротах –
Набор таких имён и отчеств,
Что просто зарябит в глазах.
Здесь чудо – барские палаты
С гербом, где вписан знатный род;
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород.
Поэзия с торговлей рядом;
Ворвался Манчестер в Царьград,
Паровики дымятся смрадом, –
Рай неги и рабочий ад!
Кузнецкий мост давно без кузниц –
Парижа пёстрый уголок,
Где он вербует русских узниц,
Где он сбирает с них оброк.
А тут, посмотришь, – Русь родная
С своею древней простотой,
Не стёртая, не початая,
Как самородок золотой,
Русь в кичке, в красной душегрейке,
Она, как будто за сто лет,
Живёт себе на Маросейке,
И до Европы дела нет.
Всё это так – и тем прекрасней!
Разнообразье – красота:
Быль жизни с своенравной басней;
Здесь хлам, там свежая мечта.
Здесь личность есть и самобытность,
Кто я, так я, не каждый мы,
Чувств подчинённость или скрытность
Не заморозила умы.
Нет обстановки хладно-вялой,
Упряжки общей, общих форм;
Что конь степной, здесь каждый малый
Разнуздан на подножный корм.
У каждого свои причуды
И свой аршин с своим коньком,
Свой нрав, свой толк и пересуды
О том, о сём и ни о чём.
Москва! Под оболочкой пёстрой
Храни свой самородный быт!
Пусть Грибоедов шуткой острой
Тебя насмешливо язвит,
Ты не смущайся, не меняйся,
Веками вылитая в медь,
На Кремль свой гордо опирайся
И, чем была, тем будь и впредь!
Величье есть в твоём упадке,
В рубцах твоих истёртых лат!
Есть прелесть в этом беспорядке
Твоих разбросанных палат,
Твоих садов и огородов,
Высоких башен, пустырей,
С железной мачтою заводов
И с колокольнями церквей!
Есть прелесть в дружбе хлебосольной
Гостеприимных москвичей,
В их важности самодовольной,
В игре невинных их затей.
Здесь повсеместный и всегдашний
Есть русский склад, есть русский дух,
Начать – от Сухаревой башни
И кончить – сплетнями старух.
Излюбленный Вяземским приёмчик - каков финал? "...начать – от Сухаревой башни и кончить – сплетнями старух"! Эх, недаром пеняли Петру Андреевичу на сочинительство "по вдохновению"! Впрочем, может так и надобно? "Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать" - оно не всегда и оправдано, этак и исписаться можно. Как по мне - так лучше как князь Пётр: нашёл стих - пиши его скорей, нет - так и не марай бумагу!
Спасибо, что провели этот длинный день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам всего лишь показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
