не опишешь, как того требует, словами, весь тот
ужас, тем, кто никогда с ним не сталкивался.
Apocalypse Now
2. В пролёте
Стояла наидичайшая весна 2009 года, если кто помнит. Задувало иногда так, что чуть ли не до середины мая были слышны отголоски. Но люди мало что помнят, если нет на то, особо их затрагивающих причин. Всё сливается. Мы часто мечтаем о том, чтобы в нашу жизнь пришло что-то, по-настоящему новое, но какую мы готовы заплатить за это цену? Не думаете же вы, что произойдёт всё, как в том старом анекдоте: "Вставайте граф, небеса ждут"? Что новое тихонечко пододвинет старое, пока вы и в ус не будете дуть? Нет, новое, для начала, выдернет из вас с корнем всё старьё, поселит в вас чудовищную пустоту, покошмарит, как следует и потом только, и то, далеко не сразу, начнёт в вас постепенно формироваться.
Вы думаете, что вы заметите новое, живя, как всегда обычной, размеренной жизнью, но как бы ни так. Вы вообще ничего не заметите, до тех пор пока вас к стеночке хорошенько не прижать, так, чтобы вам просто ничего другого уже не оставалось, как начать, наконец, пробовать смотреть на мир по другому. Это страшно, это очень страшно. Я бы назвал это настоящим рождением, поскольку физически мы рождаемся лишь постольку-поскольку, грубо говоря, только телесно. Живём по инерции, в привычных для нас рамках и о неприятном стараемся даже не думать. Да и некогда особо думать, собственно говоря. Нужна или эмоциональная встряска слишком большая или же пенсия, и вот тогда то, всё это неприятное, годами накопленное, и начнёт выходить на поверхность, да так, что трудно уже будет отвертеться. Фармакология, может, конечно, отчасти помочь, но как надолго? Суть всегда в голове, в сугубо личностных психологических проблемах каждого. Я, например, выходил по жёсткому, насухую, больше по незнанию, даже сахарок, помнится, себе в чай ни подкладывал, исключением были лишь первые сутки, когда невозмутимо подоспевшие врачи, вкололи мне за деньги, полный шприц реланиума в вену.
Скорую вызывал, даже я сам, по моему, и был, скорее всего, и ещё один вызов ранним утром(но тогда уже мать), потому что ужас стоял, просто кромешный, и за точную хронологию я не ручаюсь. Ссылался я, в качестве причины, всегда на перепой, ибо ничего другого, мне просто не оставалось; ум, каким бы покарёженным он не был, всё же понимал, что карты раскрывать нельзя.
Я помню, что я опять пытался найти спасение в тактике "лимоновского" марш-броска, едва только за окном установилось, хоть что-то, слегка напоминающее, утро, заметных результатов мне это не принесло, разве что напряжения слегка поубавило. Замёрзший и самого себя боящийся (середина марта это всё таки ещё полноценная зима), вернувшись вобщем, и присев в прихожей, стянуть с себя замызганные слякотью ботинки, я заглянул в полуоткрытую дверь своей комнаты и тут меня обдало очередной волной ужаса. Я увидел серость, серость настолько безликую и настолько тотальную и непреходящую, настолько тесно взявшую моё сознание в комок, что это выжало из него, и без того, до этого не просыхающего, последние капли, хоть какого-то интереса к жизни.
Всё было мертво: все мои книги, все диски с фильмами и музыкой, вся моя, полностью, машинерия, неизбывная прежде и неисчерпаемая, исправно, мне, всегда выдававшая, жажду жить, атмосфера. Дом исчез. Вернее он был, но все его основополагающие атрибуты являлись теперь всего-лишь пустыми и холодными наполнителями; и хорошо ещё, что если, не настойчиво подсказывающими мне о том, какими неисчислимыми и параноидальными способами, я могу навредить себе сам. Зачем? Почему? Но ничего другого мне в голову просто не лезло. Это и был тот самый момент, когда впервые в жизни, я сам себе вызывал скорую.
Реланиум помог слабовато, дал мне немного вялой безмятежности, но о том, чтобы хоть ненадолго заснуть, несмотря на все уверения врачей, и речи быть не могло. Безумие просто чуть-чуть пододвинулось, переминаясь как бы, и готовясь заново взять меня в оборот, по полной и без остатка. Я вспоминал характерные отголоски прошлого, события, на которые я никогда, конечно же, слепо веря в свою неуязвимость, не обращал внимания. То, как я вот, совсем ещё почти недавно, стою на балконе своего этажа, с неизгладимо чудовищного похмелья и поражаюсь просто, тому, насколько легко и быстро, в один, считай, миг, в голове может раскрутиться суицидальная воронка. Только благодаря тому, что дел тогда было, реально невпроворот, я сумел её, недолго думая, от себя отогнать, так как, впридачу ещё ко всему, опаздывал на автобус. Впрочем тогда я действительно не понимал того, во что всё это серьёзно может вылиться. Помнится, рядом со мной села женщина, и я вновь опешил от ужаса того, с какой лёгкостью я мог бы взять её сейчас, к примеру, и укусить, скажем, за сиську. Страшно становилось оттого насколько легко и вопреки всему, именно вопреки всему, ты можешь действительно всё это проделать. В сравнении же с тем страхом и ужасом, пришедшими ко мне сейчас, всё это, вообще, едва колеблилось между нулём и единицей, любой, какой-угодно, существующей шкалы. Пора всего лишь цветочков определённо прошла. Подсказок было предостаточно.
Я отвлекал себя кинофильмами, сигаретами и чаем, это всё что мне было доступно в моём полустатичном домашнем состоянии. Главным образом фильмы, кино позволяло от себя немного отвлечься, слегка затуманить рассудочный бред и иногда даже(подчёркиваю, что иногда), минут на 10-15 вырубиться. Тогда для меня это было достижением. В основном же - холодный мартовский ад.
Пить было страшно, в основном по причине того, что мозги и без того балансировали где-то в пограничной, околопромежуточной области, ничего хорошего итак не сулящей. А потом это было бессмысленно. Состояние сознания нисколько от этого не менялось. Я как бы намертво в нём подвис, причём не только психологически, но и физически. Появился столь удручающий вывод, после того, как насилу, высосав кое-как полторашку лёгкого пива, я не заметил в себе, ровным счётом, никаких абсолютно перемен. Всё та же, привычная уже сухость во рту, то же замершее ощущение непроходящей поддатости, всё тоже самое и никакой тебе даже кратковременной эйфории, лишь сгустками усугубляющийся страх.
Позволю себе небольшую интермедию, поскольку время, хоть и крайне мучительно, но всё же, потихоньку себе шло, а значит и приближалось неизбежное моё контактирование с людьми, то есть работа. Тогда она была довольно для меня щадящей, как, впрочем, и заработок, но, сказать по правде, наверняка, многие из начинающих музыкантов, могли мне позавидовать, совершенно искренне. Я всего лишь встречал их где-нибудь неподалёку от дома, врубал им аппарат и, собственно, всё, ну или почти всё. Ждал пока они наиграются на своих инструментах и следил за своевременной оплатой. Администратор на репетиционной базе; и с людьми, порой, для себя интересными, знакомишься, и сам главное, бесплатно, и сколько хочешь, с группой своей, репетируешь. С другой стороны, это, конечно, и послужило однозначным поводом к моей обострившейся на этом фоне рефлексии, самопоеданию. Массе свободного времени, обнажившего всю мою инфантильность и пустоту.
Палка о двух концах, всегда так. Мечтаешь о том чтобы ничего не делать, а ничего не делать, так чтобы себе при этом не вредить, могут только избранные, ну или заранее подготовленные к этому люди, очень далеко не каждый. Я писал об этом в своей поэме "Учитесь Скучать" ещё на заре своего творчества, но то что ТАК будет тяжело я и не представлял.
Опуская пока свежии порции кошмаров и ужасов, скажу лишь, что чуть ли не подлинным тогда для меня спасением, было то, что группа репетировала всего одна . Это значило, что лишь 3-4 часа мне необходимо было мимикрировать под нормального. Седины мне это явно прибавило. При мыслях о том, чтобы я мог такого, на виду у них всех сотворить, я цепенел и натурально покрывался потом. Человек я был всё же творческий, фантазия у меня бурлила, всеми, без прувеличения, красками; а что до степени моей начитанности, то она позволяла мне присобачивать настолько невразумительную лепнину деталей к основным конструкциям умопомешательства и бреда, что я лучше промолчу. О членовредительствах и о колющем и режащем я и вовсе распространяться не буду. Просто не хочу никого лишать спокойного сна.
Одним словом, я страдал, собирал готовый, можно сказать, урожай, своих необдуманных, в прошлом, поступков. Когда я чувствовал, что достигаю как бы пика и голова вот-вот взорвётся от очередного, непроходимо цикличного, параноидального витка, то делал, от безысходности, большой глоток минералки. Казалось, что это немного отпускало. Какое-то, всё-таки, действие, какое - никакое, хоть и кратковременное, но переключение. Ессентуки 17, вошли с тех пор в мой обиход надолго и бесповоротно. Гаечки и шурупы которые я храню в их пластиковых колбах, всё ещё до сих пор, нет - нет да и попадаются мне на глаза, то в одном из моих ящиков с инструментами, то в другом, как бы напоминая мне о тех временах когда мне, буквально на ходу, приходилось латать свою уже почти отъехавшую крышу.
Догадайся тогда, предположим, хоть кто-нибудь, из репетировавших у меня, через стенку, ребят, о мизерной хотя бы, тени происходящего, в моей глубоко несчастной голове - вот это было бы зрелище - разбежались бы со скоростью пули... Закрыв же за ними дверь, и при мысли о неотвратимом теперь возвращении домой(домом моим являющимся лишь номинально), я ощутил такой страшной силы отчаяние, что всерьёз уже даже было задумался о непозволительном: "а не остаться ли мне прямо здесь и на ночь?" И это уже было чревато. Надо сказать, что, вообще, всё это происходило в средне-образовательной школе. Был там и охранник, который итак, явно, что с большим, скорее всего, трудом, кое-как закрывал глаза на мой, и без того потусторонний вид.
Всё же в домашних условиях, средств по отходу от реальности, было куда как больше. Представляя себе кого-нибудь из прошлого, в состоянии близком от моего, но без интернета, к примеру, или dvd проигрывателя, а также всех, завязанных на этом, ставшими уже для нас обыденностью, рассеивателях, становилось жесть, как не по себе. Это какой же надо было выдержкой обладать(железной), чтобы банально не свихнуться или элементарно не идти, как Раскольников, и во всём признаваться. Какую-то хоть жужжалку для ушей изобрести было надо. Естесственно, что панацеей это не назовёшь, но под видом духовной пищи, она могла бы на какое-то время сгодиться. Сработать, оттенить безумие, рассказать, наконец, про тёмную ночь души или про ещё какие, причитающиеся тебе метафизические плюшки.
Чем ближе я подходил к дому, тем страшнее мне за себя становилось. Ни о каких вольготных, красиво изложенных выше, умопотоках, мечтать мне и вовсе не приходилось. Стояла только дикая тревога и плавно нарастающая паника, игнорировать которую приходилось всё с большим и большим трудом, как и чёрный квадрат своего окна, неотступно надо мной нависающий. Зайдя в подъезд, оттого, что, во первых, холод стоял ещё тот, я отчётливо понял, что попросту не могу сейчас подняться к себе наверх, на предпоследний этаж. Постояв немного возле простаивающих на площадке первого этажа лифтов, я скинул с себя, кое-как, своё оцепенение, и, преодолев первую лестницу, ведущую в пролёт, уселся на нижних ступеньках второй, так чтобы меня хотя бы снизу не было видно, если войдёт кто. Что делать было, вообще, непонятно, но стыд и неловкость, нежелание никого вовлекать в свой морок, всегда преследовали меня железобетонно. Я не хотел такого у всех на виду, то ли из-за внутренней своей интеллигентности, то ли по более глубоким токсичным импринтам.
Грязь, вонь мусоропровода, подумалось, что для картины полного сумасшедствия не хватает ещё полуоткрытого рта и нитки слюны, и я немедленно так и сделал. Коллапс был полный, рот свой, я, конечно, безоговорочно закрыл, ибо от подминающей последние крохи здравого смысла, безысходности, дико становилось совсем. Шла очередная, самая мощная волна безумия. Я почему то вспомнил, что всегда искал смысл жизни, существования и в тот же самый миг, почувствовал какими то своими фибрами, то что смысл этот, прямо сейчас мне и будет открыт немедленно. Уши мне заложило мгновенно, причём. забегая вперёд, скажу, что надолго. С наглухо перекособоченными мозгами, я, из последних своих сил, стал просить кого-то или что-то, чтобы он этого не делал, что ничего мне открывать не нужно, что даже если я и просил когда-то об этом, то чудовищно заблуждался и что невежество своё давно уже и в полной мере осознал. То что понимание этого смысла превратит меня полностью в умалишённого я, в тот момент, даже не сомневался, но было уже поздно, что-то стремительно и неуклонно проникало в моё сознание и единственное, что я мог, это пытаться не понимать этого и не запоминать.
Одного только первого образа мне уже за глаза и хватило. Эта была тотально удушающая картина невообразимо беспросветной закупоренности, меня в ней, как осознающего всё это, существа. Непроходимое одиночество и автоматически отражающий всё это, замкнутый на мне же самом пузырь, создающий лишь иллюзию того, что я с кем то общаюсь, пытаюсь войти в контакт, а на самом же деле, всё это лишь я, я и я, отзеркаливающий себя всеми возможными способами и под любыми, имеющимися в моём распоряжении углами. Кошмар этой спёртости, позднее я узнал, что это не что иное, как солипсизм, выключил меня, к тому времени, уже практически полностью.
Незнаю сколько я ещё на тех ступеньках просидел, помню лишь всё своё, в чёрных разводах лицо, отражённое в зеркале лифта, осознание которого и привело меня, кое-как в чувство. Активированный уголь, вспомнил я, тот что дал мне охранник в школе, и нажав, вслепую, на кнопку своего этажа, стал подниматься наверх. Мать, вероятней всего, спала, и кроме того, как наскоро умывшись, я ничего уже больше из той ночи не запомнил. Утром был вызов скорой по новой.