— Ведь я всю жизнь, парень, такая — с самого мальства! И замуж-то вышла в двадцать два, не как некоторые в шестнадцать выскакивают, да и то матушка заставила. Ты вот всегда интересуешься, спрашиваешь, как мы прежде жили? На вопрос этот ничего нового не сообщу, а что скажу по-свойски, так то, поди, и от своей матери слыхивал, царствие ей небесное! Много мы с ней в войну поработали, хотя, конечно, и до войны успели, да и после не сидели сложа руки. Только почему-то военные годы по-особенному запомнились, наверно, потому что так тогда досталось — на всю жизнь в памяти осталось. Да и как было не достаться, когда мужиков и лошадей война подобрала. Сегодня видал, должно быть, за огородами пшеницу начали косить: комбайнов нагнали, машин технических, а в войну-то мы, бабы, это поле и все остальные своими руками косили. А поля-то те же остались, даже хлебов-то тогда побольше было. Это сейчас: на каком ― кукурузу посеют, на каком — клевер, а прежде всю пашню под зерновые отводили, а скот-то колхозный с лощин кормили да неудобиц.
Встретив меня полчаса назад и сразу приковыляв с полведерком воды, «чтобы умылся с дороги — устал ведь», соседка тетя Саня говорила и говорила, перескакивая с одного слова на другое, будто спешила куда-то, и я был единственным человеком, которому она могла рассказывать обо всем подряд, не боясь, что остановят. В этот мой приезд в родную деревню она разговорилась пуще прежнего.
— Бывало, для своей скотины траву-то вязанками да в мешках носили, — продолжала она, успев сходить домой и выставив мне на стол миску с огурцами и молодой картошкой. — На огороде-то каждую травинку высушишь, все кусты на меже изломаешь на веники. Вроде незавидный корм, а для овец зимой — милое дело. Им бы только зубы обо что-нибудь поточить. А после войны со мной такая история приключилась. Из-за собственной глупости. Вот видишь у меня нога-то колесом — это с того самого раза. Бог наказал за то, что строгости своей изменила.
Помню, пацаном еще по деревне бегал, любили мы забираться к Сане в сад. Правда, в ту пору по имени никогда не называли ее: Строгая да Строгая, — не вникая в истоки прозвища. А она действительно казалась в те годы строгой. Угнаться за нами, конечно, не могла из-за кривоногости, но засады устраивала. Мы даже знали ее любимую засидку: меж двух смородиновых кустов на выходе из сада. Бывало, как клешней схватит зазевавшегося мальчишку, а руки у нее действительно крепкие, по себе помню, и кричи, не кричи, а все равно за_дн_ицу исстегает крапивой до огня. Потом, конечно, отпустит, а наказанный, догнав поджидавшую за огородами ватажку, всю свою горькую и невозможную обиду будет потом до хрипоты изливать, называя Саню прозвищем, вкладывая в произношение все возможные оттенки голоса. Той, правда, это было безразлично: только посмеивалась да грозилась крапивным веником, который брала голыми руками, нисколько не боясь острекаться. И еще, помнится, она часто приходила к матери поболтать. Сойдутся и вот говорят, говорят, никак не наговорятся, будто год не виделись, но если меня заметят, сразу замолкают, а потом какую-нибудь чепуху начинают нести, а от их чепухи еще сильнее любопытство разгорается. Как-то даже подслушивал, но ничего «такого» не услышал. Та же «чепуха», только с легким ма_терком.
Мужа Строгая схор_онила лет десять назад и редко когда вспоминала. Вроде был и нет его, и тужить о нем нечего. Но последнее время Саня зачастила на клад_бище и нет-нет да помянет о своем Андрей Лексеве. А как наговорится о нем, то и моей матушке вспомнит. Вот и в этот раз не обошла вниманием:
— Зашла сегодня и к твоей Надёжке, а как же. Постояла, погоревала. На нее саму да на дочку ее посмотрела, — вздохнула Саня. — Сам-то давно был у них?
— На Троицу последний раз. Надо еще как-нибудь сходить, — сказал я и сразу вспомнил матушку свою и сестру Клавдию, ум_ершую раньше матери, и нестерпимо жалко стало обеих, похор_оненных рядом.
— Сходи, обязательно сходи, — повторно вздохнула Саня. — Я ведь как у своего побываю — и на душе сразу легче делается. Хоть и поплачу на мог_илке, а как возвращаюсь — будто с долгом каким рассчиталась. А сегодня даже местечко себе присмотрела: недалеко от своего Лексева, через дорожку.
— А рядом-то не было, что ли, места?! — удивился я.
— Было, да рядом-то с ним не особенно хочется лежать. Через дорожку надо бы или через еще какое препятствие.
— Что так?
— Не заслужил.
— Теть Сань, чудно ты как-то рассуждаешь: «заслужил», «не заслужил», будто медалью отмечаешь! А вдруг твой Лексев тоже так думает. Придет время, попросишься к нему, а он и близко не подпустит, на расстоянии держать станет. Мол, не заслужила!
— Пусть только попробует. Я ему сразу все грехи вспомню!
— Грехи-то, поди, давно забыла.
— Он такой у меня был, что и вспоминать-то не будешь — сам вспомнится, и все проделки его. Ведь ни одной, бывало, юбки не пропустит, вражина. Ох, натерпелась от него, ох, и натерпелась. Это, скажи, я двужильная такая, а иная и дня с ним не прожила бы.
Пока она кляла, правда, без зла, Лексева, я сразу вспомнил его, потому что хорошо знал. Всю жизнь он проработал лесником, всю жизнь раскатывал по деревне в скрипучем ходке, и очень редко когда увидишь его идущим пешком. А увидишь и не особенно приметишь: невысокий, ломаносенький, вечно в облезлом пиджачишке и мятой кепчонке.
— Ведь из-за него, паразита, кривоногой-то сделалась.
— Побил, что ли, крепко?
— А ты или не знаешь? Мать не рассказывала разве?!
— Нет, — пожал я плечами. И действительно ничего такого от матери не слышал, хотя в последние годы она была откровенной до удивления. А если не рассказала эту историю, значит, история того, с картинками.
— А я думала, знаешь! — удивилась Саня. — Тогда слушай. После войны это было. Много тогда баб без мужиков осталось, и все молодые, сильные. Жаль я мужиком не родилась, а то бы от своего не отстала! — притопнула здоровой ногой Саня и озорно улыбнулась. А сама маленькая, на лавке не видно, сморщенная, зелененькая кофточка, как сучке, висит. — Дошел до меня в ту пору слух, что гуляет мой. Я ему сразу строгое предупреждение сделала: если будешь и далее гулять, то я тебя на соревнование вызову! А мой-то смеется: «Кому ты нужна, стручок гороховый, помоложе баб, что коров на ферме — табунами ходят!» — «Смейся, смейся», — это я про себя-то думаю. А как отомстить — не знаю, да и боюсь — строгость не позволяет. Тем временем Лексев продолжает свое дело, и остановки никакой не намечается, даже на другие деревни замахнулся. Ночевать перестал приезжать. Спросишь, где был, — «в сто первом квартале под елкой ночевал», — будто смехом всякий раз отвечает. Ладно, думаю, ночуй, ночуй — доночуешься! Злость во мне закипает, а ничего с ним поделать не могу. Как отомстить — не придумаю. Ведь на это тоже время надо да случай подходящий, а у меня детишек двое, за ними пригляд нужен — не вот-то отойдешь подолом трясти. Да и не с кем вроде — все мужики в деревне на учете. А тут случай подвернулся: праздник какой-то был, и привезли в избу-читальню киномеханика кино крутить. Мы в ту пору только с кордона переехали. Мальчишки мои хоть и дикие, а за другими увязались кино смотреть. Набились ребятишки в читальню, парятся там, а киномеханик на улице покуривает. Машинку свою трескучую запустил и около нее за порядком следит. А я, как сейчас помню, корову пошла встречать. Идти на выгон мимо читальни, ну я, не будь росомахой, яблок-грушовок в фартук набрала и киномеханика угостила. «Если понравятся, — сказала ему со значением, — заходите в гости. Еще угощу». И дом свой указала. Проходит два дня — и вправду заходит. Как назло, мой дома. Сердце все оборвалось. Механик-то хитрый, дьявол, от кого-то, видно, заранее узнал, что мой лесником работает, и поинтересовался насчет леса на баню. Ну, конечно, Лексев ему от ворот поворот сделал. А тот особенно и не опечалился, вида не подал, зачем приходил на самом деле. С того дня частенько стал кино привозить, а у меня в том году яблоки были отменные. И такой у нас с механиком порядок установился: если Лексев в «сто первом квартале», то я сама иду встречать корову, а если дома, то ребятишек посылаю. Все лето, помню, с тем механиком путалась. И допуталась. Называется, отомстила — хоть третьего рожай! Неделю хожу, вторую — обдумываю, что делать. Аборты Сталин еще до войны запретил, а третьего мне рожать ну никак не хочется, потому как знаю — не от Лексева он, а коли так, зачем будущего ребенка несчастным делать. Нет, думаю, надо избавляться от него, пока не поздно, да так, чтобы муж ничего не узнал. Я хоть и назло ему делала, а все равно боялась. А время-то идет, уж переживать начала, не знаю, как из дому на денек-другой улизнуть. Тогда придумала повод и подговорила мать твою, чтобы со мной поехала на Скопинский базар яблоки продавать, а лошадь надумала у Лексева взять, чтобы проверку не устроил, но он заупрямился — не дает лошадь. Мол, жили без базаров и впредь проживем. А я свое гну — поругались, конечно. Тогда пошла просить лошадь в колхозе. Да только к тому времени начали картошку копать — все лошади под бестарки наряжены. Так ничего и не добилась. Как ни хотелось идти к местной Оксанке, а собралась, деваться некуда, а перед этим своего настропалила, стыдить начала. Мол, я вот беременна, а все о доме думаю, какую-никакую копейку хочу заработать. Раз лошадь не даешь, тогда сам езжай с яблоками, а я сегодня к Оксанке отправляюсь. Хотела третьего оставить, да теперь передумала: с таким мужем, как ты, уморишь и тех ребятишек, какие есть. Наругала его, отвела душу, а он и бровью не ведет: хоть к Оксанке, хоть куда иди. Вот, парень, не буду я тебе всего рассказывать, что дальше было — сам догадаешься, не маленький. Возвращаюсь той же ночью от Оксанки, а мать твоя рядом идет — специально брала на всякий случай, — под руку поддерживает. А меня вроде и поддерживать не надо, сама на радостях, что жива осталась, бегу. Денек отлежалась, в себя немного от испуга пришла, ходить стала. И замечаю: что-то одна нога, как чужая сделалась. Наступаю на нее, а она идти не хочет — подламывается. Опять наступаю — опять подламывается и немеет. Через день вроде полегчало. Я уж сразу обрадовалась, а проходит еще день — опять ухудшение. Через неделю в баню собралась. Думала, попарюсь покрепче, глядишь, и пройдет напасть. В бане-то разделась, глянула на ногу и чуть в обморок не свалилась. Нога-то кривой сделалась! Я на следующий день к Оксанке: что же ты, гадина такая, натворила со мной?! А она только глазищами смоляными хлопает. Прихожу от нее и реву. Лексев с вопросом: «Что такое?» — «Вот, — говорю, — твоя работа! — и ногу ему показываю. — Если жалел бы меня, то не случилось этого!» Лексев-то выпивши в тот вечер был — сразу к Оксанке собрался: поджи_гать! А я не пускаю, на нем повисла. Он побрыкался и затих, отступился. Ну ладно, думаю, хоть от этого отвела. А то посадят мужика, а я потом одна колупайся с детьми. Для вида он, конечно, пошумел, а потом плюнул и на меня, и на Оксанку. Проходит время: он молчит, и я молчу — никак более не вспоминаю о случившемся. Так и забылась эта история. А Оксанку-то через год все одно кто-то подж_ег, испепелил змеиное гнездо.
Я внимательно и напряженно слушал Саню и не мог слова вставить от ее неожиданной откровенности. И не понимал, зачем она это рассказывает. Пока раздумывал, на минутку оторвавшись от ее откровений, она продолжала:
— С тех пор я к себе еще строже стала. Механика турнула подальше, с Лексевом спать ложилась только по праздникам, но он особенно и не переживал — свой «сто первый квартал» по-прежнему не проезжал мимо. Так вот и мучилась всю жизнь. А ты говоришь, чтобы с ним рядом в мог_илке лежать! Не приведи Господь. Он меня и так покарал из-за него, да еще как покарал!
— Это не Господь, теть Сань, а та самая Оксанка-неумеха навредила. В больнице такие операции запросто делают.
— Сказала же, Сталин запретил аборты делать, но Оксанка все равно ни при чем — не спорь со мной. Я во всем виновата. За это и наказание получила.
— Нет, теть Сань, — Оксанка!
— Господь!
— Оксанка!
— Господь! И не спорь, тебе говорю!
И я сдался, уступил, как капризному ребенку. И до конца отпуска мы с соседкой более не вспоминали этот разговор. А месяца через два, в конце сентября, вновь поехал на выходные в деревню, потому что всегда ездил в эту пору к маме на день рождения, а теперь — несколько последних лет — к ней на мог_илку. Как приехал, узнал, что месяц назад и Строгая ум_ерла, и, собираясь к маме, я и для нее сорвал в палисаднике несколько георгинов. Перед самым клад_бищем вспомнил, как два месяца назад тетя Саня наказывала по_хор_онить себя отдельно от мужа, «через какое-нибудь препятствие», но нет, — свежий холмик с пожелтевшим венком из вощеной бумаги прилепился к самой мог_иле Лексева. А сам Лексев невозмутимо смотрел на меня с тусклой фотографии и не знал и даже, наверное, не догадывался о последних переживаниях своей строгой Сани.
..
Автор: Владимир Пронский
..
С удовольствием ПРИНИМАЕМ на публикацию не опубликованные ранее истории из жизни, рассуждения, рассказы, повести, романы на почту Lakutin200@mail.ru Оф. сайт автора канала https://lakutin-n.ru/
Фото к публикации - собственноручная работа автора.
Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются, даже очень...