Напряжение — это, как известно, разность потенциалов. Например, потенциалов дизайнера и художника или оформителя и рисовальщика. Оформивший более восьмидесяти изданий научно-популярной и художественной литературы, всевозможно премированный дизайнер, книгочей и хранитель литературных образов Владимир Хананов после первой персональной выставки графики (до этого были только дизайнерские) именуется не иначе как выдающийся рисовальщик.
Он родился на юге Алтая, учился у известного художника Владислава Тихонова, поступал на живописно-педагогическое отделение, а вышел художником-оформителем из стен Новоалтайского государственного художественного училища. Последние 40 лет живет и бодро работает в Новосибирске.
— Дизайн и живопись — кажется, это не просто несхожие образовательные линии, а прямо-таки два непримиримых студенческих мира. Вы ведь планировали стать живописцем?
— Да, поступал на живопись, хотел писать картины, пейзажи. Но вышло так, как вышло.
Не всякий творческий человек, который умеет рисовать, художник. И не всякий дизайнер обязан уметь рисовать в классическом смысле.
У Леонида Тишкова даже книжка есть «Как стать гениальным художником, не имея ни капли таланта»… Когда я из своего Рубцовска приехал в Новоалтайск и посмотрел на работы других абитуриентов, к своему ужасу понял, что не пройду предварительный конкурс. Я учился в «свободной» студии, как таковой программы в ней не было. Педагог, Владислав Владимирович Тихонов, предлагал нам больше рисовать с натуры. Главный учитель — Природа! В случае чего — правил. Так что за программу я взялся сам — весь десятый класс ставил себе натюрморты и рисовал на время, 3–4 дня на постановку. Даже забросил секцию классической борьбы — некогда стало.
Приехал с рисунками и… опоздал на предварительный просмотр. Представляете, пустое училище! Мне помогли, нашли случайно оказавшегося на работе преподавателя.
На счастье, это был Николай Михайлович Смирнов — он-то и набирал курс. Меня привели в его мастерскую, и я тут же застелил половину свободного пространства своими работами. Общий вердикт педагоги вынесли строгий: рисунок неплохой, а вот в живописи стоит годик потренироваться… Думаю, всё пропало — через годик армия… Но решал Николай Михайлович: «Пусть сдаёт документы, — сказал. — Нагонит!» Окрылённый, я вскоре приехал сдавать документы. И снова попал в переплёт: конкурс 10–15 человек на место, и на эти места вместе со мной претендуют выпускники художественных школ Барнаула. Это же почти профессионалы! Решил, пройду это всё до конца — просто ради опыта. И, к своему удивлению, по специальности заработал четвёрки — пятёрки тогда совсем не ставили. Рисунок, живопись, композиция, собеседование, экзамены по литературе, русскому, истории… так, шаг за шагом все прошёл. И поступил!
— Наши выдающиеся борцы, и Карелин, и Власов, замечали, что в борьбе важна рассудочная страсть, выдержка. Борец — больше стратег, чем тактик. А стратегия часто определяется за год до решающей схватки. Важно вовремя запустить верный алгоритм. Возможно (могу только предполагать), выдержка и стратегия в искусстве — заслуга мастера, который тренировал вас в секции борьбы. Удачливость тоже сыграла свою роль, конечно…
— Мой тренер — мастер спорта СССР Виктор Сергеевич Бочевар, русский румын. Великолепный учитель и борец. Он преподавал борьбу как искусство. Потом уже я понял, что мне нравятся классическая борьба, классическая музыка и… классический рисунок. Всё классическое!)
Бочевар учил как приёмам, так и контрприёмам. Владея и тем, и другим, можно победить в схватке примерно равных по силе соперников. Всё зависит от ловкости, опыта, искусства.
Мне это здорово психологически помогало потом в дизайне, когда приходилось бороться с материалом, темой, заказчиком…
Про художественное образование. Хорошо, когда ты попадаешь к мастеру и проходишь у него полный курс… Вот Ира Хананова — тогда Фомина, талантливая красивая девочка на параллельном курсе — попала к главному художнику Алтайского книжного издательства Владимиру Александровичу Раменскому и всю программу без перерыва проучилась у него. Со мной так не вышло. Моя учёба получилась разорванной на три или даже четыре части.
После первого курса, когда мы только-только взяли разгон, меня призвали в армию. «Косить» было не принято. А позднее я понял, что в этом даже была какая-то доля провидения. Я попал служить в Московский военный округ, в город Чехов, раньше он назывался станция Лопасня. В 15 километрах — усадьба Мелехово, где Чехов написал свои лучшие произведения. Потом в советское время Лопасню переименовали в город Чехов. В этом старинном городе была ещё достопримечательность — усадьба Пушкиных, Гончаровых, Ланских, Васильчиковых, музей-усадьба «Лопасня-Зачатьевское». Городской парк — это усадебный парк.
Представляете, искусственные заводи, вековечные липовые аллеи, церковь, в ограде — фамильный некрополь Пушкиных: Александр Александрович Пушкин, сестры Гончаровы…
— Не служба, а художественная экспедиция.
— Я себя так и чувствовал, как на музейной практике — читаю Чехова и гуляю по усадьбе Чехова. Идёшь по дорожке и думаешь: вот сейчас Антон Павлович из-за поворота выйдет с Левитаном. Природа подмосковная усиливала эффект — дубовые и липовые рощи. Левитановские мотивы, он всё там переписал.
А ещё я имел возможность ездить в Москву в Третьяковскую галерею, Пушкинский музей — это 40 минут на электричке. Наконец, Чехов — это между Подольском и Серпуховым, где находились лакокрасочные заводы Союза художников… Так что краски, холсты и кисти у меня были в избытке.
Я попал в инженерные войска, в школу младших специалистов — там быстро выяснили, что я художник. Поэтому курсантом я был всего месяц. После присяги меня перевели в штаб, в мастерскую. «Вот тебе тестовое задание, вот мольберт, кисти, краски, покажи, что умеешь», — говорят.
Им был нужен оформитель, а я учился на живописца. И я забабахал пейзаж в духе Фёдора Васильева. Облака, природа. Людям в погонах понравилось.
Со временем я, конечно, научился работать плакатным пером. До сих пор могу букву «о» идеально — как по циркулю — в любую сторону накрутить.
После совершенно волшебного первого курса училища, где ты целый день занимаешься живописью и рисунком, где тебе преподают историю искусств, философии, психологию, когда вокруг тебя красивая талантливая молодёжь, где с тобой нянчатся педагоги на индивидуальных занятиях, я попал в жёсткую военную среду. Физически я был готов. Город, в котором я вырос, был достаточно криминальный. Поэтому нас родители старались распихать по спортивным секциям, музыкальным, художественным школам — чтобы поменьше на улице время проводили. Мне казалось, я готов ко многому, но даже для меня армейский опыт показался достаточно жёстким.
И вот когда я попал в мастерскую — выдохнул. Строевая и политическая части оставались, конечно, но курсантской муштры уже не было. Нас взяли во взвод обеспечения учебного процесса этого батальона. Туда входили музыканты, повара, художники, медики. Рядом с мастерской была дверь в библиотеку с шикарными фондами. Там была весьма объёмная коллекция зарубежной и русской классики. А я ведь не был особым любителем чтения в школе. Но тут — занырнул. Тем более что я был практически единственным пользователем этой библиотеки. Батальон — это 600–700 человек, но за книгами ходило постоянно двое-трое.
— Кто ещё?
— Второй товарищ был сыном первого секретаря обкома Свердловска. Служил почтальоном. У него был свободный выход в город. Он мог себе позволить сделать причёску в городской парикмахерской — а мы ходили стриженные под ноль... Так вот он всюду ходил с томиком «Сага о Форсайтах». А я — с «Идиотом» Достоевского.
На нас пальцами показывали: «Вот «Идиот» пошёл со товарищи». Чтение спасало от окружающего кафкианского абсурда.
— А спорт?
— Как-то очень быстро организовалась секция классической борьбы. Инициатором, кстати, выступил паренёк из Новосибирска, кандидат в мастера спорта. Командир нашего взвода приветствовал это дело и тоже занимался в этой секции.
А вокруг меня быстро образовалась секция рисовальщиков. Мы по выходным брали увольнительные, шли в парк рисовать. У меня есть фото, где я сдаю тест. На мольберте стоит картина. Я коротко стриженный. В форме. С такой круглой самодельной палитрой...
— В том самом парке?
— Нет, в мастерской. На этюды мы ходили в парк возле Зачатьевской церкви. Красиво со всех сторон. Как-то перелезли через забор в частный сектор — чтобы выбрать идеальный вид. Рисуем. И тут подходит древняя бабулька, интересуется, что военные тут делают в её саду-огороде. Мы говорим, дескать, извините ради бога, мы — военные инженеры, рисуем тут разную архитектуру. Разговорились. И она между делом заметила, что литературу ей в гимназии преподавал внук Пушкина...
Учитывая всё это, прочитанные книги, рисунки, этюды, я не могу назвать эти два военных года потерянными. Я перечитал всего Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, Шекспира, Гёте…
А на Драйзере почему-то щёлкнуло что-то, я начал видеть то, что читаю. Будто фильм смотрю.
— А я-то думал, с этим рождаются...
— В детстве тоже случалось, но редко. Я рано определился. Взрослые знали, какие книги дарить. Моя тетя — она хорошо рисовала — присылала мне журналы и альбомы по искусству. Так вот, лет в 10 я посмотрел фильм «Суриков». В нём, в частности, было показано, что он видел картины-видения внутри себя задолго до того, как начинал писать холст. Скажем, «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Меньшиков в Берёзове»… Сидели они с женой в деревенской избушке. За окном шёл дождь. И Суриков пытался представить — кто вот так же мог перед окном сидеть? И понял — это же князь Меньшиков! Он его увидел из собственного ощущения. Дальше — дело техники.
После этого фильма я понял, что художник — это человек, который видит образы и умеет их воплощать. И тогда я начал с пристрастием смотреть внутрь себя и… ничего там не увидел)
Но тут преподаватель студии Владислав Владимирович Тихонов, который учил нас, как с каждым занятием на холсте проявляется целый мир, дал задание нарисовать вечерние сумерки. И я это увидел как-то, сделал неплохую акварель. Потом уже на первом курсе училища было задание по композиции — сделать эскиз на тему «Праздник». И вдруг я так ярко вспомнил-увидел, как ещё до школы мы с мамой ходили к её двоюродным сестрам в частный сектор. Был какой-то особый день, в небе летел «кукурузник» и сыпал листовками.
Я нарисовал это синее небо, самолёт, падающие листовки, бегущих мальчишек. Преподавателю очень понравилось, он вынес вердикт: это вообще дипломная тема!
И третий раз — ещё до армии — было задание разработать тему «Крик». И я сразу услышал в голове Pink Floyd, The Dark Side Of The Moon — там есть женский крик, увидел силуэт человека и чёрное солнце — и нарисовал. Но это всё были какие-то разовые случайные сполохи… А тут на Драйзере в армии «перемкнуло». Я понял, что буквально переполнен этими картинками. С тех пор они постоянно пополняются, успевай только воплощать. Я стал видеть и свою жизнь, и каждую прочитанную книгу, и те, что читал раньше.
Не зря Александр Сокуров советует своим ученикам меньше смотреть фильмы других режиссёров и больше читать. Чтение развивает воображение. Причём это не иллюстрация, а скорее внутреннее видение по поводу. Когда я начинал серию графических работ, посвящённых Дон Кихоту, я придумал себе «киношную» историю, в которой у меня Дон Кихота играют разные актёры, в разных состояниях и возрастах.
— «Дон Кихота» можно перечитывать с любого места, хоть всю жизнь!
— У меня несколько таких книг — в том числе и «Дон Кихот», и «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, книги Драйзера, Томаса Манна. Это книги, которые я читаю всю жизнь. Этим книгам «прописано» неторопливое постижение.
Мне нравится концепция Пруста, что время, не нашедшее своего воплощения в художественной форме, утрачено.
Его герой занимается поисками утраченного времени, чтобы дать этому времени ещё один шанс остаться в истории. Там есть абзац с пирожным мадлен, которым его в детстве угощала бабушка. И вот его — уже взрослого — снова угостили липовым чаем и пирожным мадлен. Вкусы смешались, и он очутился в своём детстве. Слышал запахи и звуки…
У Хайдеггера есть работа «Письмо о гуманизме», где он вслед за Прустом утверждает, что язык есть дом бытия. Само бытие дает тебе форму и фундамент — Бытие и Время. У Тарковского чуть иначе — время запечатлённое…
Почему мне как дизайнеру чрезвычайно интересна история искусств? Это же и есть запечатлённые знаки времени.
И как оформителю книг мне это здорово помогает.
— У нас, как в том фильме, получился монтаж — к биографии приплюсовали мировоззрение. Что там было, после армии? Когда старослужащий возвращается в своё учебное заведение, он попадает в совершенно новый непонятный мир. Но у вас ещё сложнее — после старого/нового мира факультета живописи — перевод на дизайн!
— В армию я ушёл молодым и зелёным, а вернулся суровым мужчиной) Я уже понимал, зачем конкретно я пришёл сюда, чему мне нужно научиться. Мои однокурсники уже вышли на диплом, а я попал в другую группу, к другому преподавателю. Это был хороший художник, но ему было как-то не до нас. Конечно, на эйфории я упоённо проучился второй курс.
Но далее я решил перейти на параллельный курс, к художнику-графику Борису Никитьевичу Лупачеву. Там была сильная конкурентная группа, и потом во мне произошёл такой внутренний дрейф от живописи как произведения искусства к книге как художественному предмету.
— Ещё бы, во-первых, книгочей, а во-вторых, специальность более хлебная, во всяком случае, более предсказуемая…
— После живописного факультета я должен был распределиться преподавать в художественную школу или учителем рисования в обычную. Художники моего города летом собирались в бригады и ездили по городам и весям — оформляли ленинские комнаты и сельские клубы. А зимой занимались «высоким» искусством. Такая перспектива меня мало устраивала, но иначе на зарплату преподавателя «художки» не прожить…
Я решил, что если уж быть оформителем, то профессиональным. Это было самонадеянно и своего рода самоубийство.
Третий курс — это уже серьёзные семестровые и курсовые проекты. Причём у живописца мышление одно, а у проектировщика — совсем другое. Рисунок и живопись у меня были на уровне. Но Лупачев предупредил, что за курс придется сдать задания за все три курса. Слава богу, ребята мне помогали. Кто-то делал плакат, кто шрифты, а я им писал-рисовал постановки. Каким-то чудом уложился, четвёртый год уже полегче. Но из стен училища я вышел с такой кашей в голове! Три разных группы, смена специальности, очень много разных преподавателей….
— А тут как раз забурлила история. Перестройка…
— В журналах начали печатать ранее запрещённую литературу — Кафку, Джойса, Кобо Абэ, Макса Фриша. Брат из Томска присылал самиздат из университета: Льва Шестова, Николая Бердяева, Мартина Хайдеггера, Камю. И вот думаю, ещё неизвестно, что на меня больше повлияло, сформировало как дизайнера, художника — альбомы ли по искусству, музеи, выставки или русская и западная литература. Я многому учился на дневниках Кафки — как он работает со своими образами-химерами. Или у Рильке в «Записках Мальте Лауридса Бригге». Это как раз о том, что должен делать художник.
— В начале 90-х Новосибирское книжное издательство выпускало много книг большими тиражами. Но у этого издательства были свои ограничения по качеству печати и качеству бумаги. Книги быстро желтели, нельзя было сложный графический материал передать. Вы как-то хитрили или мирились?
— В это время с оформлением книг у меня было не особо много заказов. Да и в целом книжная графика оказалась скорее волонтёрством. Просто люблю книги, типографику — мне это интересно. До сих пор сотрудничаю с московским издательством «Новый Хронограф» и с новосибирским издательством «Свиньин и сыновья».
— Хлебной темой в конце 80-х оказался дизайн. Время открытий, свободы, рискованных и смелых заказчиков!
— Счастливое время. Один из «очагов дизайна» был тогда в НИИКЭ. Юрий Косов, Аркадий Иванов, Василий Бушков, Владимир Марков, Ира моя там работала. И мы там получали иногда заказы.
В 1989 году прошла первая выставка дизайнеров. Приехали свердловчане, учредили Союз дизайнеров Новосибирска. При союзе создали творческое производственное объединение — и жизнь закрутилась. Помню один из первых заказов — некая фирма заказала фирменный стиль и знак. Мы выиграли тендер. Вычерчивали в увеличенном масштабе, потом уменьшали в фотостудии. Кассы держали шрифтовые, выклеивали резиновым клеем...
— Если судить по успеху международной биеннале знаков и логотипов «Тамга» — и относились к дизайну тогда с придыханием, аудитория огромная почитателей!
— Это же современное концептуальное искусство!
Есть концепция — есть знак. Нет — хоть зарисуйся, это будет просто красивая картинка.
Гениальные примеры, скажем, японский флаг — красный круг на белом фоне. Страна восходящего солнца! Тут дело не в умении рисовать, а в умении концептуально мыслить.
— У дизайнера Хананова были такие победы над суетой?
— Я всегда стремился к лаконичности. И всегда пытался убедить заказчика, что знак — это не просто красивая картинка или каллиграфия. Хотя каллиграфия, почерки меня тоже всегда интересовали. Не коллекционировал, но очень внимательно отслеживал — с характерами совпадали. У мамы был красивый, у отца — свой, соответствующий его характеру. Моя классная руководительница Нина Егоровна так на доске писала математические формулы, что получалась изумительно красивая орнаментальная графика.
Особенно бином Ньютона — я в нём ничего не понимал, но очень красиво!
А рукописи у Достоевского с рисунками! Не зря он в Главном Инженерном училище учился, военный архитектор. И у Пушкина, Гоголя, Тургенева… Многие русские писатели были великолепными рисовальщиками.
— Больше года назад открылась персональная выставка графики в ЦК19 (тогда еще ГЦИИ). Отзывы людей, которые пришли на выставку, в том числе давно знакомых с художником: «А я и не видел этой графики». Теперь представление Владимира Хананова начинается со слова «рисовальщик», а в конце стоит «дизайнер», а до выставки было ровно наоборот — известный дизайнер, который ещё что-то там рисует. Один вечер всё перевернул?
— Я бы всё-таки не ставил рисовальщика на первое место.
На вопрос «Кто ты?» нужно отвечать честно. А ты тот, чем ты зарабатываешь.
А зарабатываю я графическим дизайном. Графику, живопись сложно продать, это я ещё в юности понял.
Моя «пирамида Маслоу» выглядит так: нижняя, базовая основа у меня — графический дизайн, потом — книжная графика, наверху — станковая графика, чистое искусство.
На выставке меня действительно спрашивали: «А где вы всё это время были?» А я всё время был здесь, только выставлялся в основном как дизайнер.
Просто эта одна выставка графики внезапно перекрыла все остальные мои выставки.
Антон Веселов
Читайте больше статей на сайте iskry.life.