"Житие Святого Андрея" - далеко не первая моя попытка написать рассказ о девяностых. Не первая - но самая честная и искренняя. Что было на душе - то и написал. Надеюсь вам, дорогие коты и кошечки, читающие этот блог, понравится. К музыке это имеет мало отношения, но пусть будет так.
Похлёбка Для Старух
Нелегко сейчас мне, ой как нелегко! Кто ж знал, что этот проклятый 1992-ый год принесёт столько горя мне и таким как я? Никто не этого не знал. И никто не ожидал, что всё будет настолько плохо. Нет, народ подозревал, что белый полярный лис (песец, если кто не поняли) вот-вот нагрянет – но никто не ожидал, что всё так стремительно покатится под откос. Я вот лично ем ровно раз в день – и не наедаюсь. Да и как можно наесться на эти деньги? Хватает ведь только на кефир да на чёрствую булку – но и на том спасибо. Другие и этого себе позволить не могут.
Увы, но мне, Андрею, бывшему работнику ленинградского НИИ, ныне трудящемуся в богадельне на Невском, очень нелегко. Раньше я делал чертежи, ставил опыты, думал, что вношу какой-то вклад в науку – а теперь я раздаю похлёбку выжившим из ума старухам, которые вечно пытаются обвинить меня в воровстве.
Но что я могу у них, у этих несчастных, украсть? Алюминиевые плошки? Вилки и ложки из самого дешевого метала? Может они думают, что я тайком от них объедаюсь пряниками и сгущенкой? Увы, но нет – ту похлёбку, которой их потчуют в богадельне, даже собаки отказываются есть. А они, старухи, жадно эту похлёбку лакают, облизывают тарелки и просят добавки. А добавки повар им никак не может дать – продуктов осталось в лучшем случае на три месяца, поэтому и ходят старухи после приёма пищи злые и голодные, поэтому и обвиняют меня в воровстве.
Я, впрочем, не обращаю на них никакого внимания. Ну разве что с Матрёной, самой доброй из них всех, поддерживаю общение. Она, кстати, никогда не просит добавки – каким-то неведомым образом она умудряется насытиться этими помоями и порой даже отдаёт остатки своей порции другим старухам. Старухи набрасываются на плошку с похлёбкой словно стая ворон и поначалу долго спорят, кому же всё это «богатство» должно достаться, а потом просто начинают вырывать плошку друг у друга из рук. Похлёбка в итоге расплескивается на стол и никому по итогу так ничего и не достается. Но Матрёна не унывает – она лишь снисходительно смотрит на подруг по несчастью своими голубыми-голубыми глазами и грустно при этом улыбается.
Шахматист Матрёна
Мне жаль старух, но я ничем не могу им помочь. Да и ни к чему мне им помогать – они всё равно считают, что я вор. Хотя за всё время работы я ничего не утащил домой – причем отнюдь не только потому, что не было чем поживиться, а потому, что дома у меня нет и некуда мне что-либо тащить. Да-да, квартиру у меня отжали. Вот просто пришли как-то трое в спортивных костюмах и с цепями на шее и сказали, что я здесь больше не живу. Мои возражения никто не слушал – на меня просто направили пистолет и попросили за сутки собрать все свои скудные пожитки и убраться куда подальше.
- Здесь будет теперь отделение банка, - сказал главный «спортсмен».
Деваться было некуда. Банк так банк. Хоть бордель. В милицию всё равно бесполезно обращаться – они давно ничего не делают просто так. Нет, я мог бы, конечно, поехать к бывшей жене, к Марине, попросить помощи – да только вряд ли бы эта поездка увенчалась успехом. У Марины, если верить слухам, всё было в шоколаде – частный дом за городом, новая машина, успешный муж-бизнесмен, две дочки. Зачем ей я? Зачем ей «ничтожество», с которым она развелась еще до Перестройки? Зачем ей я, который (по её словам) «вообще не мужчина» и «тряпка, просто гниющая тряпка»?
Вот и я думаю, что ни к чему хорошему эта поездка бы не привела, только разбередила бы старые раны. Марина, конечно, по старой памяти дала бы мне в долг несколько тысяч – но их ведь надо отдавать. А отдавать мне долги не с чего, поэтому и питаюсь я чёрствыми булками да кефиром, поэтому и живу в подвале богадельни с крысами и тараканами, поэтому и раздаю три раза в день злым старухам похлёбку. Иногда я играю с Матрёной в шахматы – и это практически единственный светлый момент в моей жизни, если не считать редких встреч с друзьями детства и чтения книг. Матрёна жульничает, пытается сбить меня с панталыку, прячет фигуры – но всё тщетно, ибо чемпиона области по шахматам едва ли можно запутать такими откровенно детскими способами. Впрочем, она почти всегда у меня выигрывает – я поддаюсь, ибо не хочу, чтобы она расстраивалась из-за проигрыша. Мне-то плевать – всё равно уже никому нет дела до того, что несколько лет назад я ставил мат в два хода и выигрывал девять партий из десяти. Это уже не имеет никакого значения. Матрёна довольна – и это главное. А мои амбиции уже давно остались в прошлом.
Отец Кирилл
Да, январь 1992-го не радовал меня практически ничем. У меня, к счастью, оставалась возможность читать книги и изредка общаться со старыми друзьями. Их, старых друзей, впрочем, было не так уж и много – Кирюха да Савка. Мне их двоих вполне достаточно – я не в том положении, чтобы заводить новых друзей, ибо сейчас даже дружба покупается, причем за очень большие деньги. А у меня и на себя денег-то нет – где ж взять средства на покупку новых друзей?
Кирюхе повезло больше всех – он теперь не просто Кирюха, с которым я дрался во дворе из-за Таньки, он теперь отец Кирилл, настоятель мужского монастыря. Еще десять лет назад «отец Кирилл» был ярым атеистом и горячо убеждал меня в том, что никакого Бога нет и быть не может – а теперь вот приходит ко мне на встречу в рясе, с бородкой, с огромным золотым крестом на шее. Тогда, еще до Перестройки, он искренне верил в идеи дедушки Ленина – а теперь, очевидно, понял, что идеи Иисуса Христа гораздо более реалистичны и их легче воплотить в жизнь, чем бредни Вовочки Ульянова о диктатуре пролетариата.
Для меня встреча с Кирюхой – как поход в театр. Диалога как такового у нас нет, потому что я просто молча слушаю, что он мне рассказывает. Отец Кирилл даёт такие представления, что все эти таганки-ленфильмы и иже с ними отдыхают. Начинается всё с того, что мы с Кирюхой выпиваем за встречу (в последнее время мы пьем исключительно на его деньги), а потом он начинает рассказывать что-то про религию. Обычно это вычитанные в желтых газетёнках истории о том, как коммунисты расстреляли священнослужителя где-то в Сибири – но отец Кирилл преподносит всё так, как будто это чуть ли не у него на глазах происходило. Выпив еще сто грамм, отец Кирилл распаляется и приступает к критике коммунистов. Я одобрительно киваю головой и время от времени вставляю пару фраз – Кирюху надо довести до кондиции, надо в его огонь праведного гнева подбросить немного дровишек, иначе эффект будет не тот. Он мои фразы воспринимает за чистую монету – и начинает клясть краснопузых на чём свет стоит. Достается всем – и Сталину за репрессии, и Хрущеву за кукурузу, и Брежневу за застой. Горбачёва отец Кирилл щадит – он, как-никак, это всё дело и помножил на ноль, за что Кирюха ему безгранично благодарен. Заканчивается всё тем, что Кирюха объясняет мне, что красная звезда – на самом деле символ сатанистов, коими, по его разумению, коммуняки и являлись. Когда начинаются рассказы про Берию, пившего кровь младенцев на завтрак, я понимаю, что пора идти – и прощаюсь с отцом Кириллом, который для меня навсегда останется тем самым Кирюхой, с которым мы лазили на крышу и с которым мы дрались из-за Таньки, первой красавицы класса.
По выходу на улицу я долго-долго смеюсь – столько лет прошло, а методы убеждения у Кирюхи не меняются. Будучи молодым (и весьма пламенным) комсомольцем он такими же приёмами пытался убедить меня в том, что религия есть опиум для народа и надо поскорее всех обратить в коммунизм, дабы человечество таки сумело построить рай земной не где-то там на небесах, а тут, в Союзе. Я слушал истории про попов, которые насилуют детей, слушал догадки о том, что никакого Иисуса на самом деле никогда и не было, что это всё происки Моссада, израильской разведки. Не обходил стороной Кирюха и Папу Римского – про него он говорил, что тот давным-давно погряз в разврате и пьянстве, что есть, мол, в Ватикане целая секта, которая исправно поставляет ему, Папе, молодых мальчиков и столь же исправно снабжает его алкоголем. Но что тогда, что сейчас я никогда с Кирюхой не спорил – он всегда искренне верил в то, о чём говорил. Переубеждать его в обратном не было никакого смысла, это грозило попаданием в список врагов. А враждовать с ним, с тем самым Кирюхой, с которым мы всё детство провели в одном дворе и за одной партой, у меня не было никакого желания.
Мама
По ночам, когда все старухи спят, я читаю в своём подвале любимые книги, а потом выключаю свет и долго-долго лежу в темноте, вспоминая маму. Хорошо, что она не видит, во что превратился её сын – а то горю её не было бы пределов.
- Андрюша! Андрюша, иди домой! – ласково звала она меня с балкона, когда наступало время обеда.
И я радостный бежал домой, терпеливо ел суп, не менее терпеливо ел котлеты с пюре, а потом набивал карманы конфетами и печеньем и бежал обратно во двор. Порой я забывал поблагодарить мать за вкусный обед – и сейчас очень жалею об этом. Да, суп и пюре с котлетами – это вам не чёрствая булка с кефиром. Прости меня, мама! Не ценил я твою кухню, не хотел есть суп, давился вкуснейшими котлетами, впихивал в себя чудеснейшее пюре. Теперь вот жру на ночь глядя горбушку той самой чёрствой булки и запиваю её остывшим чаем – хотя чаем это можно назвать с очень большой натяжкой. Всё бы отдал сейчас за то, чтобы услышать как ты с балкона зовешь меня домой кушать!
А может я заслужил это всё? Может я как-то очень уж сильно в прошлой жизни нагрешил и теперь расплачиваюсь? А может и не в прошлой, может в нынешней жизни сотворил нечто такое, что судьба решила меня наказать? Но хоть убей не могу вспомнить, где и когда я так сильно набедокурил! Может всё это из-за того что я, будучи шестиклассником, не вступился за некрасивую девочку? Как сейчас помню: иду я на английский, на третий этаж – а в коридоре какую-то пухлую дурнушку пацаны из параллельного класса в угол загнали и бьют портфелями. И она такая нелепая какая-то в своём животном страхе, какая-то такая беспомощная и жалкая. А они такие злые и такие радостные от осознания своей силы, от того, что она перепугалась и не может ответить. А я вжал голову в плечи и иду мимо. Я пионер, нас учили заступаться за слабых – но я успокаиваю сам себя, что это не моё дело и не надо мне за эту пухлую дурнушку вступаться. Сама как-то разберется. Виновато оглядываюсь – а она плачет, ей больно, причем не столько от ударов портфелями, сколько от того, что она такая вот некрасивая родилась на свет этот и теперь терпит за своё уродство побои и насмешки. А пацаны из параллельного класса смеются и тыкают в неё пальцами. А я отворачиваюсь и иду на английский, тщетно пытаясь успокоить совесть.
Вот может за тот раз и наказала меня судьба? Ведь теперь я сам на месте этой пухлой дурнушки – а власть держащие в роли пацанов из параллельного класса. Я боюсь – а им весело. Я прошу остановиться – а они продолжают издеваться. Я молю о пощаде – а им хоть бы хны.
Савка
Недавно пошел я проведать Савку – он, бедняга, занемог и просил хотя бы аспирина купить. Отказавшись от дежурного кефира с булкой, и забив голод похлёбкой для старух, я купил Савке то, что он просил. Я очень сильно торопился к нему, поэтому случайно задел плечом на улице зазевавшегося солдата. Солдат подумал, что я это сделал специально – он догнал меня, остановил, развернул к себе лицом и стал учить меня жизни, перемежая речь отборной бранью. Что-то он мне втирал про Афганистан, про интернациональный долг – но я лишь поправлял очки и пытался поскорее с ним разойтись. Увы, но только я порывался отвернуться от него, как он моментально разворачивал меня обратно к себе лицом и кричал еще громче. К нему подошел товарищ, тоже солдат – и они вдвоем принялись бить меня по чем попало, приговаривая при этом, что я не мужчина, а «крысоподобная очкастая падаль, отсидевшаяся в тылу, пока мы там за тебя кровь проливали».
Спорить было не в моих интересах. Крысоподобная очкастая падаль? Хорошо, пусть будет так. Проливали кровь? Лично я об этом не просил. Я не собирался драться с солдатами и давать им отпор – я просто терпеливо сносил их удары. Они не прекратили меня бить даже когда я упал на землю – их ноги рикошетом отскакивали от моего живота и головы. Я не молил о пощаде и не звал на помощь – мне вся эта сцена казалась крайне глупой, гротескной. Я как будто даже боли не чувствовал. Успокоились солдаты только тогда, когда я театрально завыл, ибо это всё уже пора было заканчивать.
- Никто кроме нас! – гаркнул один из них, после чего они закурили и ушли куда-то вдаль.
Я встал, отряхнулся, достал платок, вытер им кровь – и пошел дальше к Савке. Было ли мне обидно? Немного да – но на самом деле я недоумевал, как можно тратить столько сил на насилие. Пошли бы лучше на стройку поработали. Глядишь и прыти стало бы поменьше.
Савка медленно угасал – двусторонняя пневмония сжирала его изнутри уже вторую неделю. Аспирин вряд ли бы ему помог – но он так долго меня благодарил за него, что мне стало казаться, будто это то, что ему надо. Съев сразу две таблетки и запив их кипяченой водой Савка долго-долго плакал. Чтобы хоть как-то его отвлечь я начал вспоминать детство – как мы вместе с ним лазили воровать яблоки в саду у дяди Лёши за городом и как потом этот дядя Лёша за нами гнался с вилами по всему посёлку.
Но Савку эти воспоминания расстроили еще больше – он сквозь слезы твердил что-то про потерянные годы и проклинал всех и вся. Его жена, Сонька, стояла в дверях и с тоской смотрела в сторону.
Беда Савки была в честности, нарушающей все законы здравого смысла. Все тащат с завода детали и перепродают их на рынке – а он живет на одну зарплату. Все отдают половину прибыли директору – а он ничего не отдаёт, ибо опять же ничего не ворует и живет на одну зарплату. Все хитрят и изворачиваются – он нет. Все занимаются бизнесом – а он думает, что правда в наше время чего-то да стоит. И Сонька такая же…
Хорошо хоть детей не нажили, а то выросли бы такие же честные дураки, которым даже аспирин не на что купить.
Хочу Кушать
Я еще немного посидел у Савки, а потом вышел и направился обратно в богадельню – наступало время ужина и надо было помочь повару Михалычу. По пути мне встретилась какая-то бабуся, тщетно пытавшаяся продать своё барахло. Она держала в руках старые расчёски и причитала:
- Помогите, люди добрые! Купите хоть что-нибудь! Я хочу кушать! Спасите, люди добрые! Купите что-нибудь! Я хочу кушать! Я три дня ничего не ела!
Я остановился неподалеку от неё и стал наблюдать. Люди проходили мимо, бабуся как будто бы была для них чем-то вроде столба, издающего слишком уж громкие и режущие слух звуки. Один хорошо одетый мужчина остановился перед бабусей и попробовал было всучить ей деньги – но она испугала его, ибо не хотела брать деньги просто так и пыталась во что бы то ни стало дать ему старую расческу. Хорошо одетый мужчина забрал деньги и бросился наутёк, а несчастная бабуся продолжила причитать.
Эх, бабуся-бабуся! Все сейчас хотят кушать! И лишь немногие могут позволить себе кушать то, что захочется. Странные времена пошли.
Изысканный Маргарин
Я немного опоздал на ужин – и повар Михалыч отчитал меня за это. Потом, правда, угостил сигареткой и извинился. Вообще Михалыч мужик неплохой – хотя и тырит регулярно у старух масло, «щедро» выделяемое государством. А старухи негодуют и думают, что это я всё ворую – хотя мне это масло даже хранить негде. Да и не масло это вовсе, обычный маргарин, оставшийся еще со времён дорого Леонида Ильича. Я недоумевал - зачем оно всё Михалычу? Кому нужен старый маргарин?
Оказалось, что Михалыч перепродавал маргарин в Москву, на какой-то тайный завод, где его, маргарин, мешали с укропом и чесноком, запаковывали в красивые обертки и продавали как изысканный французский десерт, чей вкус способны оценить только искушенные гурманы. Искушенных гурманов в стране было хоть отбавляй, поэтому маргарин Михалыча шел на ура – он копил на машину, и не хватало буквально нескольких тысяч для того, чтобы воплотить мечту в жизнь.
Что ж, я радовался за Михалыча – хотя за старух было несколько обидно. Они, наверное, тоже считали себя искушенными гурманами - да только никому до них дела не было, ибо выложить круглую сумму за ворованный маргарин с чесноком и укропом ни одна старуха не могла.
Буратино
Перед сном я часто вспоминаю утренник в третьем классе. Я тогда выделился – пришел в костюме космонавта, на пошив которого у мамы ушло три месяца. В ход шло всё – от покрывшегося плесенью шлема дяди Вовы, брата моей мамы, до скрепок и носков. Шлем мама отмыла и покрасила в белый цвет – чтоб было как у Гагарина. Скрепки она приклеила мне на рукава. А из старых носков она сделала мне весьма впечатляющие перчатки. Но больше всего сил у неё занял пошив самого скафандра – через тётю Таю она достала оранжевую материю и все вечера проводила за швейной машинкой.
На том утреннике я был лучше всех. Девочки окружили меня и робко стучали пальчиками в шлем, как будто сомневаясь в том, что он настоящий. Мальчики же с уважением трогали мои перчатки – причём едва ли они подозревали, что сделаны были они из шерстяных носков. Мама же была довольна собой и слала мне воздушные поцелуи.
Я был главной звездой того утренника – никто другой вырядиться космонавтом не додумался. Анна Николаевна, наш классный руководитель, в конце вручила мне приз за лучший костюм – билеты в театр на спектакль «Буратино Собирает Друзей». На спектакль я пошел с Кирюхой – мама была на работе и отпроситься не смогла. Буратино играл какой-то нелепый мужчина с пивным брюшком, а Мальвина больше была похоже на техничку в синем парике, чем на девочку, ради которой имело смысл совершить подвиг. Впрочем нам с Кирюхой спектакль понравился – было смешно наблюдать за тем, как взрослые изображают из себя персонажей сказки.
А потом, после спектакля, мы видели как Буратино пьёт вместе с тщедушным Пьеро и низкорослым Артемоном водку за кулисами. Что же до Мальвины, то она стояла неподалёку от них и курила «Беломор», злобно сплевывая сквозь зубы. Это нам с Кирюхой понравилось даже больше, чем сам спектакль – теперь мы видели, для чего именно Буратино собирает друзей.
Мама, впрочем, не поверила мне и сказала, что я все выдумал.
- Как Буратино может пить водку, он же еще мальчик! – негодовала она, напрочь игнорируя тот факт, что играл этого персонажа вполне себе взрослый мужик.
Смутьян Бориска
В богадельне есть большая комната, там стоит старый телевизор. Иногда я по вечерам прихожу туда и смотрю со старухами новости. Старухи галдят, спорят, ссорятся – одни из них защищают Ельцина, другие его ругают, третьи вообще мечтают, чтобы коммунисты вернулись.
А я смотрю на них и тихонько посмеиваюсь. Все они в одном и том же положении – брошенные детьми на произвол судьбы и никому не нужные. И Ельцину глубоко начхать, кто из старух за него, а кто против. А они, старухи, спорят из-за него, готовы уже морды друг другу за Бориса Николаевича начистить. А смутьян Бориска обещает, что всё будет хорошо – и находятся такие, которые ему верят. Европейские ценности, права человека – звучит всё очень хорошо, очень притягательно и соблазнительно. Вот и облизываются старухи на эти лозунги, вот и надеются, что им тоже что-то перепадёт со стола демократии.
Но я-то понимаю, что ничего они не увидят. Кроме опостылевшей похлёбки. А через три месяца, когда продукты закончатся, может и похлёбки не увидят. Так и будут на голодный желудок смотреть телевизор и спорить, кто прав, а кто не прав. А смутьян Бориска будет обещать райскую жизнь. Да-да, всё будет хорошо – только надо потерпеть.
И до него обещали райскую жизнь – и тоже просили еще немного потерпеть. Еще потерпите, дорогие товарищи. А потом еще чуть-чуть. А потом еще самую малость. И еще немножечко.
Так всё и проходит – в бесконечном ожидании чуда и робком терпении. Только рожи в телевизоре меняются – а так всё стабильно. Ждём, терпим, надеемся. Верим в то, что и нам когда-нибудь повезёт – и как заживём тогда, как покажем всем! А пока что терпим. На голодный желудок. Тьфу…
Кондитерская
Пару дней назад шел мимо кондитерской и остановился возле её витрины – так, полюбоваться на сладости, которые я всё равно никогда не попробую. Тут я вижу, что заходит в кондитерскую паренёк. Бедно одетый, грязный, нечёсаный, из куртки тюбик клея торчит. Так вот, подходит он к стойке с пирожными, поднимается так на цыпочки, и вдыхает их аромат – а потом идёт к другой стойке, с тортами, и делает то же самое. Продавщицы смотрят на него с презрением и отвращением, как будто бы он в пирожные и торты запустил тараканов. Паренёк становится в центре кондитерской, глубоко-глубоко вдыхает в лёгкие запахи сладостей, а потом спешно выходит на улицу, ибо понимает, что закалённые в битвах с озверелыми очередями продавщицы вот-вот попросят его свалить куда подальше.
Выходит он, подходит ко мне и спрашивает:
- Дядь, закурить не найдется?
Веду его к Михалычу – у того всегда есть сигареты. Паренёк благодарит меня, мы выходим вместе на улицу, он закуривает.
В другие времена надавал бы подзатыльников за то, что курит в таком возрасте. А теперь кроме сигарет, которые к тому же мне и не принадлежат, ничем и помочь не могу.
Дядя Вова
Дядя Вова, брат мамы, был мне вместо отца. У него имелся мотоцикл, и мы часто на нём катались за городом. Мама была против этих поездок – дядя Вова очень уж любил лихачить и не всегда мог вовремя остановиться. Однажды это привело к тому, что мы с ним прямо с мотоцикла угодили в яму с крапивой. Ощущения были, конечно, так себе, но дядя Вова никогда не унывал и всегда громко смеялся, если происходило что-то неприятное. Вот и в этот раз он лишь зашелся хохотом, когда мы вылезли из ямы.
- Ну, брат, попали мы! – сказал дядя Вова.
Дома мы получили от мамы нагоняй – скрыть следы от крапивы не было решительно никакой возможности. Увы, но через время мотоцикл дядя Вова продал – а шлем отдал мне. Шлем потом стал частью моего костюма на утреннике. А дядя Вова увлекся рыбалкой, женился, остепенился и стал, к сожалению, совсем другим человеком.
А отца своего я никогда не видел. Мама всегда говорила, что он лётчик и разбился на выполнении задания. Потом, правда, дядя Вова мне по секрету рассказал, что они расстались еще до моего рождения – отец был еще слишком молод и не хотел брать на себя ответственность.
Коляска
Был недавно на вещевом рынке, смотрел сколько стоят новые туфли. Лучше бы не смотрел – цены заоблачные, а качество так себе. Впрочем, мне всё равно не хватит денег, даже если у Михалыча возьму в долг. Да и чёрт с ними, с туфлями. В старых похожу. Всё равно дырка на подошве маленькая и пока что никакого дискомфорта не доставляет.
Иду между рядами, смотрю по сторонам. Навстречу мне едет мамаша с коляской. В коляске – девочка-переросток, похоже что с синдромом Дауна. Взгляд у мамаши пустой, в нем нет ничего кроме боли и усталости. Она останавливается возле лавки с платьями, что-то щупает, даже пытается примерить на себя. Видно, что она соскучилась по всему этому – её глаза оживают, в них появляется блеск, на губах проступает улыбка.
Но тут девочка в коляске издает протяжный жалобный стон, как будто бы подающий матери сигнал о том, что не надо слишком уж увлекаться шмотками. Девочка начинает плакать, как будто бы ревнует мать к платьям, как будто бы считает, что все внимание родительницы должно быть приковано к ней, несчастному и обиженному природой существу.
Мамаша бледнеет, блеск из глаз пропадает. Она отворачивается от лавки с платьями и продолжает свой нелёгкий путь с девочкой в коляске. Девочка замолкает и смеется. Ей хорошо – мама безраздельно, целиком и полностью принадлежит ей.
Шурик
Мне снился Шурик из «Ивана Васильевича». Не Александр Демьяненко, а именно Шурик – в очках и в клетчатой рубашке. Во сне Шурик бегал туда-сюда как ужаленный и хвастался, что изобрёл машину, которая способна погубить всё человечество. Чтобы запустить машину надо было всего лишь нажать красную кнопку. И вот стою я во сне возле этой кнопки, а Шурик бегает вокруг меня и рассказывает о том, какой он молодец и что ему за это изобретение обязательно Нобелевскую премию дают.
А я смотрю на кнопку и понимаю, что мне очень хочется на неё нажать. Я спрашиваю у Шурика:
- А ваша машина всех-всех людей на Земле уничтожит? Даже нас с вами?
А он такой радостный отвечает мне:
- Конечно! Нас с вами в первую очередь!
И я недолго думая нажимаю на красную кнопку и жду, когда же нас с Шуриком уничтожит неведомая сила. Он бегает вокруг меня и что-то кричит, а я стою и улыбаюсь, смотрю как всё вокруг взрывается и терпеливо жду, когда всё это закончится…
…Я проснулся и понял, что мне всё это приснилось. Увы, но никакого Шурика и никакой красной кнопки рядом не было. Жаль. В реальной жизни я бы тоже без всяких раздумий нажал на кнопку. И мужественно принял бы на себя первый удар.
Но я не жалуюсь. Пусть всё будет так как есть. У меня есть кефир, у меня есть чёрствая булка, у меня есть Матрёна, которой я специально проигрываю в шахматы. Михалыч не даст мне пропасть. Да и Кирюха поможет если что. Савку жалко, но надеюсь что он выкарабкается. Надо еще потерпеть – потерплю. Никаких вопросов. Терпение – это наша национальная идея. Терпим всё и всегда.
И когда же наше терпение лопнет-то, товарищи?
#ссср #девяностые #ностальгия #советский союз #борис ельцин #лихие девяностые #коммунизм #литература #рассказы из жизни