С чего все началось? Наверное, с письма. Да, я получил письмо по электронной почте, в котором говорилось, что я не прошел по баллам. Это было не слишком удивительно, ведь я совсем не готовился к экзаменам. Мне было не до них. Какие тут экзамены, когда в голове сплошная неразбериха. Значит, еще один год не будет никакого Петербурга и никаких перемен. Год — это как минимум. А что если больше? Обидно, конечно, но я был готов: я всегда готовлюсь к худшему, чтобы потом не расстраиваться. Я прочитал и обдумал это письмо с несвойственной мне решительностью: ну, может, я и пасую перед трудностями, зато неудачи встречаю лицом к лицу. Не знаю, почему так, да и какая разница.
Я закрыл ноутбук и попытался думать о другом. Но думать было не о чем, и я принялся просто смотреть в окно, а за окном был он — Город. Небольшой, но очень уютный, со старыми домами — ну, вы понимаете. Не городок и не огромный мегаполис, а что-то посередине. Население, если интересно, — около двухсот тысяч человек, а в лучшие годы — и все двести пятьдесят. Лучшие годы для него — восьмидесятые, но лучшие годы давно позади. Город стоит рядом с водохранилищем, и с самого детства многие его жители, в том числе и я, испытывали страх перед наводнением. Если бы вдруг прорвало дамбу, половина города неминуемо оказалась бы под водой. Есть даже математические расчеты по этой теме. Я видел. И я всегда об этом думал, когда смотрел на воду или переезжал шлюзы на автобусе. Я боялся мостов. Мне всегда казалось, что мост рухнет в тот момент, когда я буду по нему идти или ехать. Я держался подальше от воды. К чему это я? Ну да, мне бы совсем не хотелось утонуть здесь, тем более что я плохо плаваю. Но в городе было еще кое-то кроме воды…
Например, очень большой собор с колокольней. Каждые пятнадцать минут горожан уведомляли о наступившем времени, чтобы они не забывались и жили в настоящем, как я думал когда-то. Вдруг кто замечтается, а тут раз — и услышит колокола, и спустится с небес на землю. Это так же, как посмотреть на свои руки или потрогать лицо, чтобы убедиться, что ты здесь и сейчас и никуда не исчез. Вот и со временем так же. Когда-то было забавно стоять у собора и смотреть на прохожих, которые как один задирают голову к колокольне и сверяют ручные часы. Десятки людей, приоткрыв рот и прищурив один глаз, одновременно стоят и смотрят вверх. Ничего не поделаешь — время всех объединяет. Информация о точном времени доносилась по следующему принципу:
Четверть часа — перезвон маленьких колоколов, состоящий из трех нот. Примерно так: ДИН — Дин — динь.
Пятнадцать минут — перезвон.
Полчаса — два таких перезвона.
Без четверти — три перезвона.
Ровно час — четыре перезвона и низкие удары самого большого колокола: БАММ… БАММ. Число ударов соответствует количеству часов. Никогда не запутаешься.
Вот так и получалось, что все мы постоянно слышали время. Интересно было бы подсчитать, сколько ударов в большой колокол совершается в течение года… Но мне было не до этого, ведь следовало готовиться к экзаменам, чтобы когда-нибудь отсюда уехать. Может, я и любил свой город, но перспектива остаться в нем еще на год меня отнюдь не радовала, ведь здесь я уже все, абсолютно все видел и знал. И ладно бы еще все время было лето, летом здесь хорошо. Но что мне делать осенью? А зимой? Готовиться к экзаменам, разумеется. А еще? А еще работать. Кажется, все в такой ситуации устраиваются на работу. И я устроился. Искал ее все лето, а осенью стал кондуктором автобуса. Странно все это получилось.
Я стал работать в том же ПАТП, где когда-то работал мой отец, а вообще ПАТП у нас одно. Отца я помню плохо, но вот то, как он катал меня в детстве на автобусе, запомнил навсегда. Тогда еще ходили старые ЛиАЗы, называемые в народе «скотовозами», и я до сих пор не понимаю почему. Вернее, не «почему», а «за что», ведь это, честно говоря, обидное прозвище. Автобусы же были очень красивые — желтые или красноватые, с закругленными боками… Чем-то они походили на свежеиспеченные буханки. Для людей старшего поколения они являются символом молодости, а для меня стали символом детства. Одним своим присутствием на тусклых пленочных снимках эти автобусы вызывают приступы ностальгии. А в детстве они разжигали у меня аппетит из-за своего сходства с хлебом. Так вот, отец сажал меня на огромное «плато» сбоку от водителя. Не знаю, зачем нужна эта площадка, но она действительно была огромная и всегда покрытая мягким ковром. На ней никогда ничего не лежало, кроме путевого листа и ручки для отметки рейсов. А еще на ней лежал я и смотрел на залитую солнцем дорогу и на отца в солнцезащитных очках. Кажется, это было небезопасно.
В ПАТП еще оставались люди, которые помнили моего отца, и меня часто узнавали по фамилии или даже в лицо. А ты случайно не… Мы же тебя помним вот таким. Мы все тебя помним вот таким, а ты вон какой. Да это же Саша Левитов, Димкин сын, говорили они и спрашивали, где папа и кем он сейчас работает. А я понятия не имел, где теперь папа и кем он работает. Для меня он всегда будет работать водителем ЛиАЗа-скотовоза, ЛиАЗа с открытой крышкой бампера, который мчится по летним дорогам нулевых годов и как будто пытается съесть воздух на своем пути. Эту крышку часто открывали летом, чтобы двигатель не перегревался.
Мама не работала в ПАТП (читать надо так: «патэпэ»), но знала некоторых водителей и кондукторов. Она рассказывала мне про некоего Гену Клепикова, самого чудаковатого человека на земле, знаменитого своими оплошностями и промахами. Один раз, например, Гена ушел на обед, забыв поставить автобус на ручной тормоз, а после обеда нашел его на другом конце улицы стоящим в обнимку со столбом. В другой раз Гена отработал весь день на маршруте, где его никто не ждал, а когда пришел сдавать «путевку», то узнал, что он больше не водитель, а простой слесарь. За грехи Гену часто разжаловали в дворники или в слесари предприятия, но почему-то никогда не увольняли, а после того, как он отбывал наказание, опять повышали до водителя. И так уже лет тридцать. Мама говорила, что Гена Клепиков — самый простой и добрый человек, которого она знает, но выходить с ним в рейс она точно не советует, мало ли что может случиться. Разумеется, после этого я стал с нетерпением ожидать совместного рейса с Геной Клепиковым. Мне казалось, что мы могли бы подружиться.
А друзей у меня тогда не было. Не знаю, как это вышло. И когда я стал работать, то был очень рад такому количеству добрых и вежливых людей вокруг себя. Мне вообще все нравилось в первые несколько месяцев, и только потом я узнал, что работать кондуктором, оказывается, непрестижно. А мне казалось, что это очень уютная и мечтательная работа: мне нравилось смотреть на людей, которые вечером возвращаются в полупустом автобусе, прижимаясь головой к стеклу. Если бы престижность работы зависела от степени ее красоты и драматизма, то моя профессия многим дала бы фору. Так вот, друзей у меня не было, и с одноклассниками я не гулял, а гулял один — и в пьяном виде. Я подходил к разным компаниям и начинал разговор. И как это было прекрасно вначале и грустно в конце, ведь наша дружба заканчивалась вместе с моим опьянением.
Вообще алкоголь — это интересно. Из-за него я часто делал что-то необычное, что вносило в жизнь хоть какое-то разнообразие. Однажды (и это был мой первый опыт, а то, что случается впервые, никогда потом не забывается) стояла теплая зима, снег еле держался на земле, я купил красной огненной воды… Я говорю так, поскольку никто не решился бы назвать этот напиток вином. Так вот, я купил огненную воду в картонной упаковке и отправился на тихий и дикий берег реки к одинокой скамейке на холме. Я и раньше часто туда ходил. Было холодно, но вино согревало. Сначала я начал мысленно читать стихи. Затем я стал читать их вслух. После этого я читал стихи очень громко, а закончилось все тем, что я уже орал стихи. К счастью, поблизости никого не оказалось и моими единственными слушателями были речная вода и скамейка. Ах, мои единственные слушатели!
Когда коробка с вином стала пустеть, я уже был готов к тому, чтобы отправиться в другой город автостопом. Идея была отличной, идея была превосходной, и мое трезвеющее и оттого унывающее сознание опять зажглось светом поэзии. Дорога в другой город находилась рядом, я вышел на нее и стал ловить машину. Первый водитель, которому я поведал свою грустную историю, остался к ней безучастен, поэтому вскоре меня высадил. Жестокое людское равнодушие.
Зато потом мне попалась фура с двумя дальнобойщиками. Какая была удача! Один вел грузовик, а второй пытался уснуть, чтобы отдохнуть перед своей сменой. О, как же мне хотелось говорить и слушать! Ах, прекрасные и все понимающие люди! Я выложил им все свои беды: одиночество и страх, испытанные в старших классах, равнодушие прекрасной одноклассницы, непонимание учителей и свои обиды… Все мелочи, одним словом. Но тут я вдруг испугался наскучить им, поэтому начал говорить о величии нашего мира, о той красоте, которую мы видим каждый день и час, к которой нужно только присмотреться — и она откроется нам сама.
Позже мне стало стыдно за эти глупости, а тогда… Тогда нам было о чем поговорить. Вино открывало все лучшее, что только было во мне, поэтому наша беседа проходила очень оживленно. Они говорили о своих бедах и радостях: о тяжелой работе, о женах и детях. Как прекрасно, восклицал я, одной рукой указывая на их собственные слова, а другой на проплывающие мимо грустные поля, едва покрытые снегом. А потом мы начали читать стихи. Вернее, я начал. А что нам, в конце концов, оставалось делать? Конечно, самое уместное — это начать читать стихи. Они внимательно слушали и кивали. Да… бля, говорили они. О, друзья мои, как бы я хотел разделить с вами это замечательное вино, но как жаль, что вы за рулем! Как жаль, что на вас висит бремя ответственности, но пусть это бремя помогает вам жить дальше, пусть у вас все будет хорошо. Да… бля. Им было очень интересно, особенно тому, который пытался уснуть, чтобы потом всю ночь рулить. А вот стихи Ахматовой о смерти, начинал я, послушайте, как трагично, как возвышенно! Саша, не надо о смерти. О чем угодно, Саша, только не о смерти. Мы не хотим этого. Мы взрослые здоровые мужчины, полные чувства долга за свои семьи, мы ничего не хотим знать о смерти. Успокойся же. Почитай нам веселые стихи. Какие-нибудь смешные, что ли. Я не соглашался и продолжал. А потом мы расстались. Не помню, как вернулся обратно, но помню, что уснул с чувством, будто день прожит не зря. А назавтра все было как обычно.
Старые ЛиАЗы без бамперных решеток съели весь воздух нулевых и давно не ходили; вместо них появились новые — белые с зелеными полосами, квадратные и молчаливые. Очень часто мне задавали вопрос: как транспортники приезжают на работу в то время, когда автобусы не ходят? Очень просто. Рано утром или поздно вечером нас возили дежурные автобусы. Мне не составляло труда подниматься в четыре утра, наоборот, я чувствовал какую-то свою исключительность. Да и все сотрудники чувствовали свою исключительность, ведь кто бы добрался до своей работы без нашей помощи.
Возвращаться поздно ночью тоже было прекрасно. Нас развозили на пыльном ПАЗике, а я смотрел на редкие огни в пятиэтажках или слушал радио водителя, старика-белоруса. Он курил за рулем и слушал в эфире песню «На белом-белом покрывале января…», причем слушал он ее не только в январе, а вообще в любое время года, в январе же — особенно часто.
В то время я научился ценить музыку, которую пренебрежительно называют попсой. Некоторые песни были такими трогательными и абсолютно понятными для каждого слушателя. А это многое значит. Отдельные строчки и вовсе поражали своей поэтической красотой и лиризмом (я пишу стихи, поэтому знаю, о чем говорю). Все эти наблюдения больше относятся к старой попсе, поэтому я всегда просил водителей включать «Ретро FM», и они охотно соглашались. Я и сам слушал музыку в наушниках на работе. Конечно, за это штрафовали, но никакой штраф не стоил удовольствия слушать в пустом вечернем автобусе любимые песни. Когда ты едешь последним рейсом и уже засыпаешь, тебя могут взбодрить даже две случайные строчки. Какие строчки, Саша? «Ты сейчас далеко. Столько дней или лет…» И ты пробуждаешься, приходишь в сознание от факта, что этот «ты» сейчас далеко — и не только в пространстве, но еще дальше, еще недостижимее — далеко во времени. Так тебя же теперь не найти! Как же это несправедливо! И как же от этого становится грустно, но можно посмотреть в окно или на салон автобуса с мягкими пыльными сиденьями, на знакомого пассажира, который всегда возвращается в один и тот же час и, не дожидаясь приезда домой, ведь времени у него мало, открывает свою первую бутылку. Такой автобус был один — с необычными красными сиденьями, а еще — неизменной пылью и прекрасным запахом бензина. Однажды его двигатель задымился, и салон наполнился черной гарью; пришлось высадить людей и отправить автобус на ремонт. Это был мой любимый автобус, и, разумеется, он принадлежал Гене Клепикову.
Кажется, это был 2015 год. К этому времени я уже устал от того, что всегда провожу время один, и пытался познакомиться в Интернете с какой-нибудь девушкой, с которой у нас было бы много общего. Будем честными. Но у меня ничего не получалось, и пока что моим единственным другом оставался Гена. Он был невысокий, с большими квадратными очками на лице, и непременно счастливый. Он всегда улыбался. Еще он заявил, что мой отец в прошлом был его сменщиком, так что мы почти родня. Ну, это он так сказал. Гена никогда не стоял на месте, он все время бегал, а если и был вынужден стоять, то как-то странно дергался от невозможности снова побежать. Не помню, чтобы тогда кто-то относился ко мне так же внимательно, как он. Гена постоянно спрашивал, как у меня дела, даже когда мы случайно встречались в коридорах предприятия. Еще он разговаривал, как персонаж тех книг, которые я читал. Саша, говорил он, ну посмотри на себя, как ты молод. Как ты молод! У тебя же вся жизнь впереди. А я, может, тоже хочу еще пожить да подурачиться. И он жил и дурачился, поднимал всем настроение и всех делал добрее. Кстати, за все время, пока мы ездили вместе, с нами не случилось ни одной истории, подобной тем, которые описывала моя мама и которые для здешних работников были чем-то вроде мифических преданий, на которых держался их быт.
Чаще всего мы встречались с Геной в курилке. Курилка находилась в огромном ангаре, где ремонтировали автобусы. Температура в ней стояла средняя между уличной и комнатной. Освещение тоже было средним. Я и сейчас вспоминаю это место, в котором запахи бензина и табачного дыма смешивались с холодным воздухом, где были слышны лязганье железа и гул моторов, — истинно райское место. Слесари там вели себя неспешно и вдумчиво, они осматривали автобусы и хмурили брови. А потом шли курить и обсуждать с водителями насущные вопросы. Я курил молча, меня в эти дела не посвящали.
Вначале я работал по преимуществу с Геной, но потом стал все чаще попадать на очень странный четырнадцатый маршрут. Он, единственный из всех, не соединял отдаленные районы с центром, а проходил между крайними «Переборами» и микрорайоном «ГЭС-14», как раз мимо водохранилища. Еще одной особенностью было то, что обед у кондуктора и водителя проходил не в специально отведенном помещении, а прямо на рабочем месте или на улице. Но можно было перекусить в каком-нибудь заведении. Сначала я ходил в блатное кафе «Волна», но тамошние мелкие бандиты смотрели на меня очень подозрительно, как на чужака, и спрашивали у официантки, приятной, доброй женщины, кто я такой. Когда выяснилось, что для них я никто, мне пришлось обедать на улице. Я не расстроился, что не сошел для этой братвы за своего. Ну и пожалуйста. У вас свой мир, а у меня свой. Я покупал хлеб и пакет молока и, несмотря на холодную осень, шел к водохранилищу — сидеть на скамейке рядом со сгнившими кранами и баржами и разглядывать вдалеке очертания острова.
Там действительно был остров. Дело в том, что когда-то, еще до войны, в этих местах были затоплены обширные территории с целью создать водохранилище и построить гидроэлектростанцию. В результате значительная часть суши ушла под воду, от нее остался только остров с каменной дворянской усадьбой, разрушенной церковью и тремя деревушками. В детстве я занимался спортом и каждый год в августе приезжал на остров в спортивный лагерь. Мы жили в старой усадьбе, и это было самое счастливое время для всех нас. Каменная усадьба имела портик с колоннами и фронтоном — все как полагается. Она выделялась своей белизной на фоне зеленых листьев, и, приближаясь к острову на рейсовом теплоходе МО-36, мы замечали ее издалека. Мы, тогдашние дети, походили на эмигрантов начала двадцатого века, которые, едва завидев небоскребы, радостно кричали: «Америка! Америка!» Для нас это действительно была эмиграция, новая, свободная жизнь. Многие из нас ходили в секцию только для того, чтобы раз в год поехать на остров, а когда теплоход отвозил нас домой, девчонки не скрывали слез, а пацаны пытались шутить и говорить глупости, чтобы хоть как-то обмануть свою тоску. Когда мы уезжали, вслед нам одиноко махал рукой человек, который оставался в усадьбе. Он был ее смотрителем и жил там круглый год — и каждый год боялся, что усадьбу признают аварийной и его выселят.
…Так вот, я брал хлеб и молоко и сидел на скамейке у берега, пытаясь разглядеть усадьбу на острове. Я словно отчаянно старался увидеть детство, но видел лишь мутноватую полосу леса — и ничего больше. Какие только мысли не посещают нас на лавочках! Обед заканчивался, и я уходил. Заканчивалась и осень.
Первые месяцы работы прошли; меня перестала удивлять новая жизнь, и появилось тоскливое ощущение рутины. Как и в школе, мне стало не с кем поговорить, разве что с Геной, но и с ним нельзя было разговаривать, его можно было только слушать. В ноябре сделалось совсем одиноко, а до следующей весны и новых экзаменов оставалось целых полгода. На работе, сидя в кондукторском кресле со своей дурацкой сумкой, которая вдруг начала раздражать, я мечтал о будущей жизни: как будет здорово жить в большом городе, ходить на интересные лекции, видеть там прекрасных преподавателей и таких же, как я, студентов. Тогда у меня наконец-то будут друзья и интересная жизнь. Меня точно ждут в Петербурге, только те, кто ждет, еще не знают об этом. Да, там будет хорошо. Там будет то самое счастье, когда тебя понимают, а пока я здесь и я один.
Теперь, когда я вспоминаю свою первую работу, на память приходит только хорошее. Наверное, так и нужно. А тогда все было покрыто пылью и пронизано скукой. И как я вообще стал кондуктором? Однажды, находясь в другом городе, я ехал в автобусе, где кондуктором был мужчина средних лет, с седыми волосами, похожими на пух одуванчика. У него было выразительное, умное лицо, и с людьми он разговаривал как-то слишком уверенно и слегка иронично, но по-доброму, с высоты своего кондукторского кресла, что ли. Я долго смотрел на него, потому что он был похож на одного французского писателя, а он тем временем глядел в окно. Как-то этот образ меня впечатлил и врезался в память. Этот человек казался очень свободным, словно наплевал на тот факт, что французский писатель не может работать кондуктором в провинциальном автобусе. Конечно, тогда я не загорелся желанием последовать его примеру. Просто так сложились обстоятельства. Наверное. Пускай причина будет в обстоятельствах.
Шатаясь по улицам, я все чаще думал о том, почему я одинок и что со мной происходит. Где та интересная жизнь, которая должна быть у человека, которая обязана быть у человека, и о которой я столько читал и слышал? Если сравнивать жизнь с книгой, то я был больше похож на ее читателя, а мне хотелось стать ее главным героем. Но дни шли чередой, четырнадцатый автобус все так же ходил по своему маршруту, а до экзаменов оставалось еще полгода…
Однажды вечером, придя домой после двенадцатичасовой смены, я открыл ноутбук и увидел сообщение. Мне писала девушка, с которой мы не так давно познакомились, но еще не виделись, да и переписка наша заглохла в последние дни. Поэтому ее сообщение удивило меня. Привет, писала она, мне очень нужно с кем-то поговорить. Пожалуйста, пойдем гулять. Какая хорошая идея, подумал я, но как же я пойду, ведь мне нужно спать, до следующего рабочего дня осталось не так много времени. Четыре часа утра, дежурный автобус — этот автобус не любит сонных людей. Прошу, пойдем, мне очень нужно, и я куплю тебе вина. Понимаешь, мне не с кем поговорить. Я бы очень хотел вам помочь, и вино — это замечательно, я бы даже сказал, прекрасно, но как же я… А с другой стороны, когда еще такое будет, если не сейчас? Ведь нам всем так скучно жить, но скучно жить вместе, должно быть, очень весело. Особенно в провинции. Словом, я согласен. Тогда договорились! Где и во сколько ты можешь? Скажи, а я приеду куда угодно. Я и сам могу куда угодно приехать, но пускай это будет площадь перед собором, и пусть будет без четверти двенадцать. Договорились. Без четверти — это три перезвона, из трех нот каждый.
Сон — это важно, но люди и события куда важнее, как я тогда решил. Нельзя же всю жизнь проспать. Ну не высплюсь один раз, не умру же я, в конце концов. А что если сегодня я найду себе друга или даже возлюбленную? Ведь всякое может случиться. Мы будем вместе до конца учебного года. Она станет моей первой любовью, а потом мы уедем в разные города. Какая драма! Пусть будет так, я уже все спланировал. Я не буду писать ей стихи, потому что я брошу писать стихи, если мы расстанемся. Но я буду писать письма. Много писем. Про ноябрь.
Время приближалось к полуночи. Я то стоял на площади перед собором, то ходил взад-вперед вдоль его ступеней. Так морозно, можно подумать, что скоро выпадет снег. Обязательно выпадет, не может не выпасть. Холодно. Я снял шапку. Какая, к черту, шапка? У меня и так непримечательный вид, а еще эта шапка… Ни в коем случае. Я волновался. Часовая стрелка на башне застыла на двенадцати, минутная приблизилась к ней почти вплотную. Она опаздывала. Она — минутная стрелка, которая движется, а я — часовая стрелка, которая стоит на месте или ходит взад-вперед вдоль ступенек. Как сентиментально, как пошло, и зачем я только об этом подумал! Не хватало еще, чтобы она появилась под бой колоколов. Но нет, она не такая безвкусная, как я, она более утонченная и никогда не позволит себе появиться в моем рассказе таким глупым образом.
И она успела, пришла чуть раньше двенадцати, значит, я был прав. На ней были теплое платье, колготки и высокие ботинки, в руках она держала куртку. Ее звали Дашей. Какой женственный образ! Как я волнуюсь. Что мне сказать? Вам не говорили, что вы похожи на Дарью из того мультфильма? Из какого мультфильма? Ах, неважно. Но почему вы держите куртку и не наденете ее, неужели вам не холодно? Мне не холодно. Быть может, у нее внутри столько тепла, что даже этот ноябрь не в силах его побороть. Какая у вас красивая красная помада… и очки, вам все это очень идет, а как от вас замечательно пахнет духами! Еще немного пахнет спиртом, но это ничего. Вы знаете, это даже хорошо.
Когда она пришла, то обняла меня, а я был совсем к этому не готов. Как же можно, ведь обнимаются только самые близкие люди, думал я, а мы первый раз друг друга видим. Вы не подумайте, я не против, и мне даже нравится, но не слишком ли это? Я просто очень удивлен. А почему нет? Ты же такой классный. Я? Классный? Да что это, в конце концов, все значит? Не сплю ли я? Может, я правда уснул на работе и вижу сон? Хватит говорить глупости, у нас мало времени. О чем это вы? О каком времени вы говорите? Я говорю об алкогольном магазине, ведь он скоро закроется, а я обещала тебе. Как жаль, как жаль что вы так не разбираетесь во времени, ведь алкогольный магазин уже закрылся. Но ничего, тут есть ночной, и как хорошо, что вы выполняете обещания.
И мы пошли в ночной магазин под четыре одинаковых перезвона и двенадцать ударов большого колокола. Вина не оказалось, но был пивной напиток «Гараж» и были сигареты. Взяв их, мы отправились к лавочке на набережной. Можно, я возьму тебя под руку? Хорошо. Но я не скажу вам, что буду волноваться. Ей было весело. Вот и лавочка. Справа находилась часовня, снизу — река, позади — дерево. А людей кругом не было. Ни одного. И было темно — фонари тогда плохо работали. Ах, мой бедный город с тусклыми фонарями. Мы говорили. Ты отсюда? Да, а вы разве нет? Нет, я из Ноябрьска. Я не знаю, где это, но звучит очень холодно и далеко. Неужели это на нашей планете? Как же вы сюда попали? Мама когда-то переехала. Она могла выбрать любой город, и я до сих пор не понимаю, почему она не выбрала Петербург. Ну почему? Ах, эти маленькие города с плохими фонарями, в них только и разговоров, что о Петербурге. И я говорил о Петербурге. И пускай я там никогда не был, но знал, что меня там очень ждут. Нас обоих там очень ждут.
Я еще даже не выпил, а уже чувствовал, как меня понимают, как внимательно ко мне относятся, и я, конечно, отвечал взаимностью. Говорить было так легко, словно перед тобой давно знакомый человек. Возможно, мы уже где-то виделись до этого. Возможно, в Петербурге. Как же много у нас было общих интересов! Я называл одни имена и слышал восторженные комментарии. Она называла другие имена и удивлялась моим восторженным комментариям. Ах, этот разговор, состоящий из чужих имен и комментариев! Но вскоре имена кончились, и начались термины. Ах, разговор, состоящий из терминов! Но термины кончились так же, как и имена, и наконец-то пошел нормальный разговор без имен и терминов, разговор двух молодых и открытых душ, которые не знают никаких терминов и не помнят никаких имен. Как я люблю такие разговоры.
А почему же вы сегодня так напились? Я совсем не хочу сказать, будто вы пьяны, нет, вы держитесь прекрасно и достойно, но все-таки, как же так получилось, и почему вам было не с кем поговорить? Видишь ли, Саша… О, вы называете меня по имени. Не знаю почему, но мне очень приятно, когда меня называют по имени. Когда меня так называют, я начинаю чувствовать свою значимость и даже важность. Конечно, людей с таким именем много, но все равно спасибо вам. Ведь тут, на этой тусклой набережной, я один человек с таким именем. Прошу, продолжайте, я больше не буду перебивать. Так вот, я учусь в колледже, и мне очень одиноко и скучно там. Подождите! Не продолжайте, ведь я и так все прекрасно понимаю. Одиноко и скучно, да, я все знаю об этом; если я о чем-то и знаю, если в чем-то и разбираюсь, то именно в этом. Как мне вас жаль, но не переживайте, ведь сейчас мы не одиноки, и это прекрасно.
Мы закурили. А знаете, я указал рукой вдаль, там есть остров, а на острове — усадьба, и в ней живет одинокий человек. Раньше я приезжал туда каждое лето и потом уезжал, а этот человек оставался там на зиму, он был смотрителем этой усадьбы. Я не помню, как его звали, но он всякий раз провожал нас на теплоход, махал рукой, а потом возвращался в пустую усадьбу, закрывал окна и всю зиму сражался с ветрами и снегом, а еще ремонтировал фасад и белил стены. И все для того, чтобы дом не признали аварийным и мы, дети, смогли вернуться туда следующим летом. Сейчас он тоже там, сражается с ветрами и разрушениями, но однажды он проиграет эту войну, и усадьбу признают аварийной, и никто туда уже не приедет. Это будет потом, а сейчас он там, одинокий солдат и последний защитник своего островного государства. Давайте выпьем за него. Давай. Я хочу поднять эту бутылку вина… Но постой, ведь это не вино, а всего лишь пивной напиток «Гараж». Пускай. Пускай всего лишь пивной напиток «Гараж». Вы знаете, в слове «гараж» есть что-то французское. Так могло бы называться французское вино. За смотрителя, за Францию! Мы выпили.
Пожалуйста, наденьте куртку, ведь я не могу на вас смотреть. Я очень хочу на вас смотреть, но мне холодно на вас смотреть. Быть может, вы не надеваете куртку по той же причине, по которой я не надеваю шапку? Быть может, вы думаете, что в куртке вы выглядите не так хорошо, как без нее, но, уверяю вас, это неправда, и тот, кто сказал вам это, негодяй и подлец. Мне совсем не холодно, но я надену куртку, если ты наденешь шапку. И тут она сделала самый изящный глоток «Гаража», какой я когда-либо видел.
Расскажите еще что-нибудь. Как вы жили в Ноябрьске? Очень плохо жила, очень плохо, у меня была плохая компания. Однажды они меня напоили и, как бы это сказать… Боже мой! Как вы тихо произнесли это слово, как стыдливо и грустно! Я даже не хочу его повторять, ведь это ужасное, ужасное слово! Спасибо вам за доверие и за откровенность, которой я, возможно, и не заслуживаю. Многоточие. Но не переживайте, все в прошлом, теперь я не позволю, чтобы подобное повторилось. Нельзя допустить, чтобы у людей был повод произносить такие скверные слова. Как ты это хорошо сказал. Какой ты добрый и внимательный. Можно, я тебя еще раз обниму? И она обняла меня да так и осталась сидеть, положив голову на мое плечо. Кажется, я решился взять ее за руку и начал что-то говорить, но говорить было нечего, и я замолчал. Она была очень теплой и мягкой — и она, и ее рука. А как от нее прекрасно пахло духами и немного спиртом. Не переживай, моя радость, все плохое в прошлом. А почему ты не любишь обниматься? Кто сказал, что я не люблю? Просто я никогда ни с кем не обнимался, ты первая. Да ладно! И не целовался даже? Ни разу. А сколько тебе лет? Мне девятнадцать. Странно… Какой ты странный. Она обняла меня еще крепче. Мы молчали. А хочешь, я тебя поцелую? Вот так просто? Разве к этому не надо как-то готовиться? Не надо. А как же твоя помада? Она не сотрется. Хочу. Хорошо. Ты готов? Не уверен. Неужели это мой первый поцелуй, думал я. Мне не понравилось. Так вот как это бывает. Спасибо вам, но я ничего не понял, не успел, так что, прошу вас, давайте попробуем еще. Не могу же я уйти с чувством, что мне не понравилось.
И мы поцеловались еще раз. Неужели в моей жизни происходят такие серьезные события, думал я. Ночь, холод и какая-то вечная женственность и печальная радость. Пусть мы будем сидеть здесь всю ночь. Пусть дерево закрывает нас от автомобилей и редких прохожих. Мы еще сходим в ночной магазин, и не раз. И нам не будет холодно, нет, ведь ее тепло способно победить даже ноябрь. Неужели теперь все будет по-другому? Никакой скуки и одиночества, только близость и радость. Как я счастлив! Я еще не понимаю этого, но вот-вот пойму, когда пойду домой через мост. А вы знаете, что я буду помнить вас всегда? Откуда ты знаешь? Да, буду помнить. Вы станете меня вдохновлять в самые нелегкие времена. Почему вы смеетесь, ведь это правда. Я немного умею заглядывать в будущее и уверяю, что никогда вас не забуду, потому что эта ночь была чудесной, а чудесной она была, потому что была первой. Ты совершенно не разбираешься во времени, сказала она. Что значит «была», ведь ночь еще не кончилась. Ей позвонили. Мама. Она отошла поговорить, а я остался один. Мне нужно идти. Как идти? Куда? Уже поздно, мне пора домой. Я вызову такси. Но как же это можно?.. Нет, я не стану вас удерживать, пусть мне и хочется, чтобы этот вечер не заканчивался. В каком-то смысле он и будет продолжаться всегда. Спасибо тебе за сегодня. И вам спасибо. Мы сидели на скамейке. О, скамейки, место отдохновения и единения молодых и открытых провинциальных душ. Потом приехала желтая машина и увезла все лучшее, что у меня сегодня было.
Я шел домой через мост, мне нужно было пройтись и все осознать. Нельзя же просто так взять и уснуть после такого вечера. Через два часа вставать на работу. Может, лучше не ложиться? Впервые в жизни мне показалось, что мост подо мной не рухнет и я благополучно дойду до дома. Так и случилось. Засыпая, я чувствовал запах ее духов на своей подушке, и этот запах был со мной весь следующий день.
И весь следующий день я работал очень хорошо. Можно даже сказать, с душой. Держи счастливый билет, старушка, хорошего тебе пути. Садись на мое место, ребенок, ведь я знаю, как ты этого хочешь. Включай радио, водитель. Пускай нам поют песни про ночное рандеву, белую ночь и зеленоглазое такси. Пусть эти песни напоминают нам о счастливых часах и минутах посреди пустых месяцев и лет. От моей куртки пахло духами. Я мало спал, но был полон энергии, меня распирало чувство радости. Я понимал, что все теперь изменится и нам всем станет лучше и веселее жить. Мы будем легко проходить любые трудности — только потому, что будем не одиноки. Раньше я и не знал, что у меня есть столько сил и уверенности. У меня есть столько сил, но как жаль, что у меня нет ее номера телефона. Телефон у меня был кнопочный — с такого в Интернет не выйдешь и не напишешь ей всего, что думаешь. Придется ждать вечера. Опять ожидание, опять томление. Что будет дальше, с волнением думал я весь этот тревожный и радостный день. А может с работы уволиться?
Домой я не шел, а почти бежал, чтобы поскорее прочитать ее сообщение. Однако дома я поборол свое нетерпение, основательно привел себя в порядок и открыл ноутбук, изображая равнодушие, чтобы не искушать судьбу. Привет, прочитал я. Какое хорошее, какое замечательное начало. Прости меня за вчерашнее. О, я совсем не обиделся, и нам ни к чему эти извинения. Я немного перебрала. Со всяким случается, стоит ли из-за этого… Надеюсь, что все хорошо, но нам лучше больше не видеться. Тут мои мысли кончились и начались тупые ноющие боли. Ощущение чудовищной несправедливости и непоправимой ошибки захлестнуло меня. Как же так? Ведь мы вчера… Чем вчера отличается от сегодня? Что могло измениться? Я сидел и смотрел на экран ничего не видящими глазами. И ничего не писал ей, потому что не знал, что можно написать. Случилось самое плохое из того, что могло произойти. Мост рухнул, усадьбу признали аварийной, а дамбу прорвало, и всех нас затопило. Я закрыл ноутбук и попытался думать о другом. Но думать было не о чем, поэтому пришлось посмотреть в окно, а за окном был он — Город.
Впереди маячили два выходных дня, и мысль о них отозвалась дополнительной болью. Раньше я бы пошел шататься по одним и тем же улицам, пить дешевое вино из картонной коробки и думать о будущем. Эх, невинное время, когда мы больше думаем о будущем, чем о прошлом. Можно, конечно, подойти к какой-то случайной компании и попытаться заговорить… Но нет. Никакая случайная компания не может сравниться с прошлой ночью. Теперь ничто не сможет сравниться с прошлой ночью. Уехать, что ли, автостопом в другой город? Пожаловаться дальнобойщикам на свою жизнь? Тоже нет. Это уже было. Скука и пыль. Опять. Придется просто работать и ждать весны. А зимой нелегко, зимой очень холодно, и не у всех автобусов работают печки. Наверное, весной все поменяется. Кажется, я просто забыл то правило, согласно которому нужно быть готовым к худшему. Чтобы не разочаровываться.
После выходных выпал снег. Я приехал на работу к семи утра. Смена была длинная, поэтому начиналась так поздно — в семь утра. И я приехал не на дежурном автобусе, а на самом обычном. Настроение было плохое. Ещё не рассвело. Перед входом я встретил Гену Клепикова, который расчищал двор от снега. Его шапка ушла на затылок, очки сползли на кончик носа. Гена увидел меня и улыбнулся. Он смотрел такими счастливыми глазами, что мне сразу стало как-то спокойнее, и я пожал ему руку. Ну, привет, Саша. Доброе утро, Гена Клепиков. Неужели ты опять что-то натворил? Почему чистишь двор от снега, а не сидишь за рулем своего автобуса с мягкими красными сиденьями? Да вот, натворил. Проехал по тротуару, понимаешь, потому что пробка была. Но ничего страшного, мне даже полезно сменить род занятий. И почему, Гена, тебя никак не уволят? А как они меня уволят? Как уволят, если на мне все предприятие держится? Они же все тут помрут с тоски. Где они еще такого дурачка найдут? Нет, Саша, без меня им не выжить. Будущего у них нет без меня. Я впечатлен, я восхищаюсь тобой, Гена Клепиков, я восхищаюсь твоей способностью не унывать, твоими квадратными очками и маленьким ростом. Как бы я хотел быть знакомым с тобой всю жизнь, чтобы ты каждый день улыбался мне, а я успокаивался и понимал, что унывать не время. Еще будет время унывать. Но не сейчас, да? Ведь не сейчас? Конечно, не сейчас, Саша. Мне много лет, и я не знаю уныния, так отчего ты, такой молодой, уже заразился этой страшной болезнью? Отец твой был весел. Пусть пил, да, но вел себя достойно. Пусть даже на работу не выходил, но при этом никогда не унывал. Кстати, где он сейчас и кем работает? Не говори глупостей, Гена, я не знаю, где он сейчас и кем работает. А я не знаю, что у тебя там случилось, но поверь, это все пустяки. Многое плохое, что с нами происходит, на самом деле — хорошее, просто мы этого не понимаем, но обязательно поймем со временем. Дождись весны — и сам увидишь, как все изменится. Я подумаю над этим, когда буду ждать весны. Каждый день буду думать до тех пор, пока весна не придет, обещаю. А есть ли у тебя время, Саша, чтобы еще раз сходить в нашу курилку, подышать бензином и солярой вперемешку со свежим воздухом и поговорить как мужчина с мужчиной, как старые знакомые и коллеги? Есть ли у тебя время? Но времени не было.
Я ушел работать кондуктором, а он продолжил убирать снег.